Можно, да не есть. Видимо, карма моя сильно подпорчена. И мои греховные мысли… не смогли мне обойтись даром, даже если за ними… стояло добро.

Весть о том, что с фронта прибыл еще один вельможа, увы, вовремя меня не насторожила. Не могла даже допустить, что из всего невероятного количества риттербрюдеров… им окажется именно он. Бауэр фон Нейман, собственной персоной. Какое-то глупое, плёвое ранение. Не знаю даже, не касалась всего того — им занимался исключительно Хорст.

Дура. Ох, и дура я!

Такую ядерную смесь… и не заметить, пропустить мимо глаз, ушей, рассудка. А когда взорвалось — было уже поздно что-то делать.

Помню, стою, слушаю эту дикую, ужасную, откровенно наглую чушь — и не могу пошевелиться. Едва дышу. Глаза невольно выпучиваются от прозрения, от осознания того, на что эта сумасбродная, уязвленная, как униженные школьники, чета способна. И что сие — серьезно, и уже не просто слова, гадкие, мерзкие плевки в спину. Нет, а реальные, настоящие — дерзкие обвинения, нападки, претензии. И не просто в колдовстве, в попытке свести если не со свету, то с ума Хорста, в соблазнении Фон-Неймана и, получив отказ, безжалостном, зверском нападении на добропорядочного человека. Нет, теперь уже целая история родилась, будто я, отнюдь не Анна, а — Эльза, которая не так давно прибыла из неизвестной дали (предположительно, Велау). Будто в тот злополучный день, когда меня выловили из воды рядом с Цинтеновской мельницей, я пыталась свершить найстрашнейший грех — свести счеты с жизнью. Будто кто-то лишил меня чести, но затем всё же обещал жениться, да в последний момент передумал, обратив свой взор уже на другую. А я, всё узнав, ополоумев от несчастья, бросилась наутек, спасая себя и родных от позора: покинула отчий дом, сестру свою младшую, такую же сироту, как и я, на малознакомую, двоюродную тетку. Скиталась неизвестно где чуть меньше года, а дальше, совсем сгнив изнутри, отправилась на реку, вдали ото всех…. бесстыдно решая утопить свое горе уже не только в слезах.

Да милосердный Господь решил иначе: спас малохольную.

Цинтен. Наивные, добропорядочные люди приютили иуду. А та и связалась с Беатой, с такой же мерзкой отступницей. Последняя и научила всем своим бесовским премудростям, обратив в свою жуткую веру. И стали уже вместе творить свои колдовские чары, насылая болезни на местных, в том числе и помутнение рассудка на несчастных Бауэра и Хорста…

Однако, уже не так пугает собою весь этот несуразный бред, как тот факт, что в каких-то моментах… сия жуткая клевета вторила давно уже гуляющим по Цинтену слухам, и даже некоторые действия или слова (еще тогда, в первые дни нашего знакомства) Беаты и Хельмута — тому отчасти подтверждение.

А что если всё это-…правда? Или хотя бы… часть ее?

— Генрих, — отчаянно протянула я и закрыла от позора руками лицо. Едва не плачу, обреченно шепчу. — А вдруг всё это — правда? Эта их история… про Велау, сестру, реку… Я, я уже ничего не понимаю, — болезненно шатаюсь взад-вперед, желая успокоить свою внутреннюю бурю. — Ладно слухи, ладно домыслы. Но, что еще страшнее, так это то, что во многом вся эта жуткая, странная история перекликается с тем прошлым, что и я помню о себе… с реальным прошлым, хоть и не из этого времени. Вот только там я… — та девочка, что осталась. Я, — отчаянно вглядываюсь в глаза Фон-Менделю, бью себя кулаком в грудь. — Это я осталась, а Аня… ушла. Я, Лиля. Я, а не кто-то иной. Какая-то Эльза… понимаешь?

(ошарашено смотрит на меня, выпучив очи, немотствует)

— Это Аня… попыталась свести счеты с жизнью, Аня, а не я! И ее спасли. И мы обе бежали. Обе. А там Шалевский, Гоша повстречался на нашем пути, и он спас нас, он… от холода и смерти. Генрих, я же не сошла с ума? Я же не выдумала всё то в оправдание? Я же не отсюда? Да?

— Не знаю, — едва слышен шепот, печально опускает голову.

— Ну, не могу же я тогда знать такие вещи, которые не дано вам еще даже представить? Машины, самолеты, да элементарное электричество! У вас, небось, даже Ньютон еще не открыл Закон притяжения, а Менделеев — водку! Еще далеко до Попова с его радио… и ученые не научились расщеплять атом, и не открыли ДНКа.

Обомлел, испуганный взгляд мне в глаза.

— Ну, не смотри так на меня! — отчаянно завизжала я и, тут же, вскочила с места. Шаги по кабинету из стороны в сторону. Еще миг — застыла. Взор ему в очи. — Не выдумала я всё это! Не выдумала! Не знаю, почему и как оказалась здесь. И мне жаль, что никак не могу доказать, что не вру… Однако, — замахала разъяренно руками, гневно жестикулируя. — Ну, не могла я всё это выдумать! Откуда у бедной сироты такие познания в области биологии, математики, отчасти географии, физики и химии?! ОТКУДА? Да и, черт ее возьми, истории…. хотя б элементарной. Но, — застывая в поражении, зажмуриваю веки, — не этого края. Всеобщая, черт ее дери, всеобщая история… — руками стереть остатки напряжения. Взволнованный взгляд в лицо поникшему уже Фон-Менделю. — Я из Знаменска, Калининградской области. Не Велау, как они утверждают, и не из Восточной Пруссии. Не из Тевтонского Ордена или Польши. Нет, — качаю головой. — Я из России.

Понимаешь? России…

(немного помолчав)

… что мне делать, Генрих?

Безмолвствует. Лишь иногда, взволнованно, печально морщит лоб, редко, напряженно моргает. И вдруг движение — неспешно встает, шаг ближе. Замер коло меня. Дрогнули руки — обнял за плечи, притянул к себе — поддаюсь. Лоб в лоб.

Стоим, шумно дышим.

— Что мне делать? — едва различимо вновь шепчу, повторяю.

Тягучие мгновения, и, наконец-то, решается…

— Молчи, Анна. Как доселе молчала… Кто бы что бы когда не сказал — молчи. Какие бы знания не были в твоей голове, и в чем бы уже не путалась, откуда бы не пришла и что бы не помнила — молчи. Умоляю, молчи… и не иди ты против всех их, не иди.

Это ничего не даст. Ничего путного. Только себя погубишь — и меня заодно.

Силой отстраняет малость от себя — несмело поддаюсь. Чувствую его дыхание на своих устах. Дрожь волною, накатами от него — ко мне, от меня — к нему. Еще немного — и поддается, несмело касается моих губ своими губами. Нежное, сладкое, парящее ощущение. Словно тысячи звезд вспыхнули и засветили внутри меня, рождая невероятный свет. Еще движение, еще напор ласки — и страсть смывает робость, даря, взывая сказкой блаженность внутри меня. Крепко, до сладкой боли сжал в своих объятиях. Отвечаю, старательно откликаюсь тем же шальным позывом.

Но еще миг, еще мгновения слабости — и настойчиво отстраняет от себя. Глаза в глаза: смущенно дрожат слезы на моих ресницах. Боюсь дышать.

— Уезжай, Анна, — слова, словно молнией пронзили меня с головы до ног. — Уезжай, — закачал неуверенно головой. — Я не смогу долго противостоять им. Увы, не смогу. Скоро вновь в поход, ты останешься одна — и тогда всё. Только Господу известно, что они с тобой сотворят. Уезжай. Куда там, Велау? Отыщи тот дом, ту девочку, разрой правду. Узнай кто ты, или… чью историю тебе приписывают — неважно. А придет время, возможность — я найду тебя.

— Но у нас…. всё равно нет будущего? Верно? — печально шепчу, обреченно опуская очи.

Скривился вмиг, зажмурился, словно и сам не хочет верить… в очевидность. Покорно, неуверенно закивал головою.

Веду дальше:

— И ждать тебя… нет смысла — ты не приедешь.

Тягучая, убийственная тишина, безучастие — и все так же, морщась от боли, силой сдерживая слезы, рык, кивает головой.

Но еще миг — и словно отошел ото сна. Глубокий вдох, распахнув глаза. Отчего и я резко подвела свои очи.

Шумный выдох.

— Дождись. Даже если в этом нет смысла, если я выживу — я найду тебя. Обещаю. Ты главное — живи. И тогда мне будет ради чего сражаться, ради чего терпеть боль… разлуки.

Тягучая тишина…

… решаюсь:

— Я люблю тебя, Генрих, — нежно касаюсь рукой его щеки (тотчас накрывает ее своею). Глаза в глаза. — Даже если ты — не мой… и никогда моим не будешь.

— Увы, моя родная… Увы… Кто ж знал?

Прикрыть обреченно веки, едко усмехнуться горьким, колким словам Беаты, Хельмута и своим, наивным, дерзким, звучащим прямиком из недавнего прошлого: «Он — прежде всего, глубоко верующий…. и строгих правил, монах…», а не… «рыцарь». «Мне жаль». «А мне — нет…»

* * *

Вскоре… ночью (вновь притворившись монахом, облачившись в темный балахон, с капюшоном по самый нос, подпоясанная прочным шнурком, с сандалиями на босую ногу) я покинула Бальгу… Прежде чем мой защитник (уже, практически, полностью оправившийся от тяжелого ранения) отправится очередной раз в поход, на беспощадную, бесчувственную войну…. и коршуны налетят на меня, дабы, вконец, насладиться, и без того, измученной, разодранной, изъеденной врагами, плотью…

* * *

С Божьей помощью, с доброты душевной тех, кого встречала по пути…. я добралась до пресловутого Велау. А там и вовсе… отыскала ту, которая на меня кинулась стремглав, дико, отчаянно завизжав от счастья, едва узрела.

— Эльза! Эльза, ты вернулась за мной! Как и обещала! Эльза!

Похолодело всё у меня внутри. Боюсь даже пошевелиться. Сердце бешено колотилось. Страшно так, неловко. Захотелось тут же свернуться в калач, спрятаться. Убежать. Умчать. Но не хватает ни сил, ни смелости на какие-либо активные действия.

Жадно стиснула меня незнакомка в объятиях, ухватила своими хрупкими, худющими ручищами и снова принялась визжать, нелепо прыгая, тряся меня, словно куклу.

— Я верила! Верила вопреки всему! Я знала, что ты вернешься!

* * *

— Ба, кто вернулся, — злобно, с отвращением рявкнула, скривилась женщина, ловкое движение — и вылила воду из таза через порог на траву. Выровнялась, пристальный, изучающий взгляд на меня. — А говорили, задавилась.