— Кто? — округлились ее очи.

— Генрих. Беата, мой Генрих при смерти…

* * *

И хоть по лицу Хельмута было видно, что он не доволен мыслью, что впустую столько времени придется потратить (в дороге), однако, на удивление, и не пришлось уговаривать.

…

— Я с тобой пойду, — слышится тихий шепот Беаты из коморки.

— Не чуди, — отозвался Хельмут. — Сама знаешь, что за дорога нас ждет, да и кто за всем здесь присмотрит? Оставайся за главную, чтобы я был спокоен…молю.

— Я же не переживу, если…

— А я не собираюсь сдаваться. Еще слишком много незавершенных дел. Да и на кого тебя брошу?

Несмелый мой шаг за дверь (увы, некогда ждать) — и оторвались эти двое друг от друга, отскочили, словно от кипятка. Стыдливо спрятали взгляды.

Быстрые шаги на выход Хельмута, бросая мне на ходу:

— Жду на заднем дворе.

Шумный вздох Беаты, метает пристыженные взоры то на меня, то так, по сторонам. Живо сгребла со стола пузырьки и протянула мне. Засовываем в торбу.

— Возьми, — взволнованный, дрожащий голос девушки. — Пригодятся.

— Беата, но есть «но». Огромное «но».

Обомлела та. Пристальный, с подозрением, сверлящий взгляд, словно выуживая мои мысли (невольно забывая уже о своей неловкости).

— Что такое?

— Хорст. Он не только не поможет, но и против пойдет. Даже подступиться не даст.

— Бунт?

Несмело закивала я головой.

— Помоги мне, Беата. Очень молю. Я не переживу этого.

Отвела та взгляд в сторону.

Еще миг — и бросается куда-то вбок, достает с полки глиняную посудину, а оттуда — вытаскивает мешочек. Отставить лишнее назад, и резво ко мне — ладонь к ладони, взволнованно зажимая дар.

— Береги его и никому не показывай. И сама пары не вдыхай. У тебя еще осталась та наша мазь? — многозначительный взгляд, казалось, глубиной в самую душу.

Едва заметно, коротко киваю.

— Добавишь в нее, разотри хорошенько, а дальше, — с опаской взгляд по сторонам, — … дальше — намажь на что-то острое, тонкое: спицу, иглу, край ножа — и уколи его, хорошо так, до крови. Буквально за считанные минуты в жар впадет, на несколько дней выпадет из жизни. Не лечи как простуду, не давай отваров и даже еды. Ничего — только компрессы и обильное питье. Придет в норму, но помнить обо всем будет очень смутно, а то и, вовсе, забудет.

— А если переборщу? — испуганно шепчу.

— То так тому и быть. Значит, Господь решит иначе.

Побледнела я. Похолодела. Но выбор — невелик. Тотчас сжимаю руку в кулак и киваю, шевелю губами:

— Благодарю.

— Хельмуту ни слова.

Живо закивала я головой, улыбаюсь. Чувствую, как по жилам моим растекается надежда.

Шаг в сторону, но, тут же, помедлила. На прощание взор на подругу и несмело шепчу:

— Всё-таки решились?

Смущенно улыбнулась та, побагровела враз. Стыдливо спрятала взгляд. Едва слышно:

— Война берет свое. И нет уже времени ни на сомнения, ни на страх.

Колко, с опаской мне в глаза, выискивая порицание.

Закивала я головой, добродушно усмехаясь.

— Ты даже не представляешь, насколько я тебя понимаю.

Разворот — и помчать, побежать прочь, жадно сжимая свою драгоценную поклажу.

* * *

И снова судьба благоволит мне: буквально сразу находим добрых людей, что помогают добраться едва ли не до приграничной зоны. А там лесом, полем, перебежками…

Еще немного — и ступили на навесной мост.

* * *

Не знаю, как я решилась на это, не помню толком даже, как всё это произошло. Словно я не я, и действия — не мои. И это при том, что к Генриху по возвращению я даже не осмелилась подойти, убедиться, что еще жив… что еще есть за что сражаться. Как со Шредингером: в какой-то степени, он всё равно еще жив, пока я не ведаю обратное.

А с Хорстом — совсем не жалко. Даже если что-то пойдет не так…

Более того… если Генриха уже нет, то… вряд ли и он останется в живых.

Молитвы молитвами, праведность — праведностью…

Но, наверно, я все же слишком Лиля для этого мира, что даже на белом полотне Анны… как бы я не старалась, а проступает горькое масло безрассудства и черствости, экстракт изуверства. Ровно всё то, что так рачительно выковала во мне судьба.

…

— Что с ним? Хорст, Вам плохо? — кинулась к нему первой та самая помощница, что и сообщила мне новость о Генрихе и безучастности сего мерзкого существа, «Лекаря». — Хельмут, осмотрите его, пожалуйста!

Отчаянно вопит девушка. Обмерла я на миг, страшась разоблачения. Нервно дышу.

— Это — она! Это — ведьма! — рычит, хотя… язык уже путается, а веки всё тяжелее открывать. Попытка ткнуть на меня пальцем, да сил не хватает и руку подвести. — Я не дам Вам… я знаю, почему он здесь…

И тем не менее, пока в зале переполох, я тихо иду на кухню — покорно готовиться к, по истине, важному. Перекипятить повязки, наносить побольше воды с колодца, достать свечи, инструменты, зелья…

Да, я — ведьма. Твоими молитвами, сукин сын, — отныне я ведьма. И совсем этого не стыжусь.

…

Еще немного — и рискнуть сделать самое страшное. Подойти ближе — обмерла, меряя взглядом его силуэт. Сложно определить — дышит еще, или… Глубокий, до боли вдох, на полные легкие, — и коснуться рукой шеи. Предательская прохлада, но… пульс еще прощупывается. Дрогнуло мое сердце в такт его, делаю выдох. И словно потоком целительной воды по раскаленной лаве — обдает меня моя вера. Колкий взгляд в сторону Хорста, лежащего в койке, без сознания, затем — многозначительный, полный мольбы и упования взор — на Хельмута. Несмело киваю…

Как по команде, сорвался тотчас ко мне. Ухватиться вместе: за плечи, за ноги — и перенести на стол. Развернуть (рядом, около тела) полотенца, достать инструменты, расставить зелья…

— Вы что задумали? — отчаянно вскрикнула девушка (та самая), быстрые шаги ближе.

— Принесите из кухни миски с водой, свечи и вино. Там все приготовлено.

— Вы не имеете права… нарушать указ Господина!

— Да неужели? — неприкрыто язвлю, нервно, гневно чиркая зубами (а руки ловко перебирают предметы, ни на миг не бросая дело). — Ваш Господин болен, и теперь я — здесь главная. Разве не так? Или одни приказы Вы готовы исполнять, а другие — нет? — обмерла, сверлящий взгляд ей в очи. — Или слово Фон-Менделя для Вас, как и для Хорста, тоже утратило силу? А ведь он еще жив. Жив, — киваю в того сторону головою. — Можете убедиться.

Стоит в растерянности, не реагирует, не шевелится.

— Так что живо, — вновь отзываюсь я (грубо, повелительным тоном), тотчас принимаясь снова за работу, — ухватилась за миски, зажженные свечи и вино — да помогать, пока я не прикажу иное.

Глава 11

Малохольная

Хорста лечить — как велела Беата, а… своего Генриха — как опыт подсказывал. Хельмут, после всего, в тот же вечер, направился домой. Одно тревожило, пока никакой весточки. Да и, понимаю. Не тот больше мир. Не тот. Каждый — по свою сторону баррикады. Одна надежда, что добрался спокойно, без происшествий. Что не угодил в беду.

И, тем не менее, жизнь продолжалась. Помощницы Хорста покорялись мне, слушая мои указания, наставления, требования: сначала скрепя сердце, с опаской, но с каждой победой, с каждой спасенной жизнью, — всё охотнее и охотнее. Вовсю правили знания, врученные мне так благородно Беатой, Хельмутом, и даже школой — той самой, что я так ненавидела в свое время. Теперь простая биология, анатомия, медицина (довоенная подготовка), ОБЖ — всё играли в саркастический рок, являя чудо животворяще…

* * *

Чего стоил тот миг, когда впервые за всё это время распахнул веки Генрих…

и узнал меня.

— Анна… — едва слышно позвал.

Живо привстала я с пола (отрываясь спиной от колонны), ползу (буквально пару футов) на карачках ближе, рывок — и замерла у койки на коленях.

Застыли оба в трепете душевном, едва удерживая на ресницах слезы.

Несмело провожу рукой по его волосам, улыбаюсь,

заворожено шепчу:

— Я здесь, мой хороший. Я здесь…

Покорно прикрывает веки и внимает моему теплу.

Улыбка… счастливая, сладкая улыбка тотчас выплывает на его уста.

— Я же обещал вернуться…

Запнулась я в рыдании, выдав себя звуком. Тихо смеюсь, стыдливо прикрыв рот ладонью (но лишь на миг). И снова трепет, и снова ласка…

— Вернулся, мой родной. Действительно, вернулся…

* * *

А после — закрутило, завертело. Да и… ясно оно было, как Божий день: просто так не спустит мне это с рук сия мерзкая скотина, Хорст.

Буквально, только пришел в себя, как давай пытаться вспомнить всё произошедшее в тот вечер, понять, свести концы с концами, распутать клубок невероятных совпадений — и уже… через несколько дней, даже без верных тому доказательств, без фактов, начал вновь отчаянно утверждать, вопить, что я — ведьма, что наслала на него болезнь и что хотела со свету сжить. Но«…Господь узрел сию вопиющую несправедливость и вовремя вмешался, не дал Злу взять верх, в очередной раз доказывая, что никогда Тьме Свет не одолеть!»

Чертов угодник. Кто еще Тьма? Невежа гнусная…

И вроде бы ничего, и, вроде, вполне сносно. Ожидаемо… Его вечное, уже привычное, брюзжание, в противовес которому вновь смело ставало слово всё еще живого, и опять стоящего при власти, риттербрюдера Фон-Менделя. Всё как когда-то, и хоть время играло, в каком-то смысле, не на руку (раны заживали, и долг рыцаря, воина вновь звал за собой), однако… можно было жить и верить, надеется на доброе, светлое будущее.