Хотя сейчас потребность во мне раздается, заползает во всякую щелку моего взбаламученного мозга, меня тревожит Робби и его мнение, вполне уверена, что такое не для него. Мне ненавистна мысль, что я упаду в его глазах, а потому гоню мысль о маленькой косметичке ко всем чертям и еще куда подальше. «Если ее нет у меня в сумке, все сейчас было бы прекрасно. Просто сделай вид, что ее там нет». Робби наполняет наши рюмки шампанским и предлагает выпить за нас, за последние 24 часа, опять целует меня… и всякая мысль о наркотике никнет и туманом уходит прочь.

Когда звонят в входную дверь, Робби вскакивает и говорит:

— Я сию минуту вернусь, сможешь взять заказ? — и сует мне в руку 50-фунтовую купюру, направляясь в туалет. Нажимаю кнопку домофона, на экране которого улыбающееся мужское лицо, впускаю курьера, и он приносит ароматную еду в красивых картонных коробках, которую я раскладываю по белым квадратным тарелкам на сияющей кухне. Вновь появляется Робби, мы берем еду с собой в гостиную, опять садимся и уминаем ее в приступе голода, а пока едим, смотрим шоу «И Британия находит таланты», ощущение до того изумительное, настоящий субботний вечер, какие были когда–то у нас с моим мужем. Убеждаюсь, что мы смеемся одним шуткам, отпускаем сходные замечания, и, стоит мне только взглянуть на этого самозваного Бена, как у меня сводит живот и пульс становится бешеным, пока я взгляд от него не отведу.

Робби открывает еще одну бутылку, мы укладываемся и пьем, и теперь уже вино оказывает действие, так что в конце концов он поднимает меня на ноги и ведет в спальню. И на этот раз мы не просто лежим и обнимаемся, мы готовы, такое чувство, будто мы знали друг друга вечно — и это упоительно. И потом, когда это кончилось, до меня доходит, что я наделала, я фактически прелюбодейка, и, чтобы заглушить панику, уже не обращаю внимания на то, что он говорит, просто вслух предлагаю наркотик. Робби долго смотрит на меня, а потом, к моему удивлению, говорит «да», не знаю почему, но с ним в этом нет никакой грязи, в его шикарной квартире в Мэрилебоне, от этого охватывает восторг, это чарует, сносит голову.

Несколько часов спустя мы засыпаем, а когда я просыпаюсь, рассвет уже проглядывает сквозь полуоткрытые шторки жалюзи, я лежу, скованная чувством вины, а Робби лежит мертвый.

53

Когда Бен возвращался из кухни, он все еще был совершенно вне себя, но злился уже на Эмили за то, что та ушла, почти так же, как на Кэролайн за то, что та пришла. Казалось совершенно невыносимым именно в такое время сидеть лицом к лицу с той, что так походила на Эмили, говорила голосом, похожим на ее, и все же не была ею. «Все–таки не должна была она убегать, это ж до чего эгоистично?» Он уже был до того пьян, что воспринимал отсутствие жены как бы телесной пустотой, будто у него живот куда–то провалился, а на его месте ничего не было, кроме зияющей дыры там, где должны бы внутренности находиться. Положил ладонь на диафрагму: нет, все по–прежнему на месте, под покровом ночи его не взрезали. Он насупленно смотрел, как раскинулась на его диване Кэролайн в своей слишком коротенькой юбочке, волосы у нее еще больше отросли, ему хотелось, чтоб она попросту отвалила, черт ее дери, что ей вообще–то надо. Он подошел к креслу–качалке, в которое поклялся не садиться с той самой первой волшебной ночи в квартире Эмили (с тех пор годы прошли), оно такое обшарпанное, и в нем так неудобно сидеть, им, если честно, следовало бы от него избавиться. Нет, «ему» следует от него избавиться, никакого «им» больше не существует. Ему опять захотелось, чтобы Кэролайн просто поняла намек и ушла, однако он не решался прямо попросить ее удалиться на тот случай, чтоб она какую–нибудь свою сцену не устроила: такого в тот вечер ему было не вынести.

— Ты где был? — спросила Кэролайн, и голос ее прозвучал невнятно.

— На кухне, — произнес Бен и смутно подивился, как Кэролайн тоже набралась, ведь он только принес ей второй бокал вина… но тут заметил на полу пустую бутылку, еще недавно наполовину заполненную виски.

Телевизор продолжал штурмовать их чувства своей фальшью. Они смотрели, как маленькая девочка с сильным голосом коверкала песню Уитни, а затем группа взрослых мужчин в комбинезонах плясала с тачками, пока Бен не решил, что на самом деле не в силах больше переносить этого, ему надо отправляться в постель. Повинуясь порыву, он нажал кнопку пульта, и экран почернел. Тишина оглушала. Кэролайн раздраженно завозилась, и, когда повернулась, чтобы пронзить его взглядом, он понял, что у нее опять нездоровый вид: лицо бледное и тонкое под слоем косметики.

— О чем ты со мной хотела поговорить? — сказал он наконец; может, она и уйдет, если дать ей выговориться.

Кэролайн склонила голову набок и переплела пальцы.

— Я хотела сказать, что сожалею, — сказала она.

— О чем это сожалеешь? — настаивал Бен.

Кэролайн пришла в замешательство и сказала:

— О том, что случилось. Обо всем сожалею.

— Не настолько, как я, — ответил Бен, но произнес это без жалости — одна только бездонная печаль.

— Думаешь, она вернется? — спросила Кэролайн. Она ждала, а он не отвечал так долго, что она решила, что он не расслышал.

— Нет, сейчас нет, — произнес он, и то был первый раз, когда он признал сам факт исчезновения Эмили. Это ударило по нему сокрушительно, он поднялся, желая выйти из комнаты: не мог он плакать ни перед кем, а уж тем более перед Кэролайн, — но споткнулся о пустую бутылку из–под виски и неловко упал, почти на гостью. Диван был низким, пружинистым и мягким, Бен попробовал выбраться из его топкой глуби, но, как вдруг оказалось, на это требовалось слишком много сил, а потому он распластался там, пьяный и побежденный.

Кэролайн перевернулась, обвила его руками и тихо держала, пока он рыдал — от всей души, истерзанной пивом, горем и одиночеством. Ее объятия действовали на него странно успокаивающе: хотя Кэролайн по темпераменту и очень отличалась от своей сестры–близняшки, касаться ее было все равно что касаться Эмили, она даже пахла как Эмили, не говоря уж о том, что была на нее похожа. Бен уже так долго не обнимал никого, кроме бедняги Чарли, что терялся, эти объятия напоминали ему о более счастливых временах, так что, когда она стала гладить его по голове, приговаривая: ну будет, будет, это было то, что нужно, ему даже в опьянении своем показалось, что, может, это и была Эмили. Когда же она склонилась, чтобы поцеловать его, он позволил, более того, сам ответил на поцелуй — и все сделалось таким по–животному необходимым, что он и не замечал уже, что не свою жену обнимал, а ее испорченную злонравную сестру–близняшку, пока не стало поздно. Уже после он осознал, что натворил, и заорал на нее, чтоб убиралась, чтоб оставила его в покое, а потом вышел, шатаясь, из комнаты и побежал наверх, с силой захлопнув за собою дверь.

54

У красавца Робби кровь запеклась в носу, постель под ним простыла, а кожа посинела. Нет никакого сомнения: он мертв. Я не ору, а спрыгиваю с постели и бегу к окну — голая, тяжело дышащая, как загнанная собака. Ужасаюсь до того, что думать связно не могу. Не могу, я не могу опять взглянуть на него, образ застрял в сознании, и я понимаю: вот и еще раз заглянула в преисподнюю, чего вовек не забуду, еще одна жизнь погублена мною — и ради чего? На этой мысли давлюсь, но справляюсь и удерживаю рвоту во рту, успеваю добежать до мусорного ведра, а там отплевываюсь блевотиной куда попало и падаю на пол. Во второй раз за два дня я оказываюсь в собственной блевотине и жалею, что жизнь не пронеслась поскорее и прямо сейчас не закончилась. Когда встаю, ноги меня плохо держат, грудь вздымается и опадает чаще, чем, мне казалось, она на такое способна, дышу все чаще и чаще, пока не понимаю: легкие я проветриваю с избытком, но, похоже, не могу остановиться. Что мне делать? Кто поможет Робби? (Никто, слишком поздно.) Кто мне поможет? (То же самое.) Я не могу позвонить Ангел, Саймону, даже маме с папой не могу: мой мобильник сдох, а я не помню ни одного из их номеров. Всего два номера застряли в памяти, по которым можно получить помощь: моего старого дома в Чарлтоне и 999. Мне отчаянно нужен мой муж, Бен нужен, он знает, что следует делать, а потому я, почти не раздумывая, набираю манчестерский номер… А что, помилуйте, я скажу? И на третьем гудке я вешаю трубку. Руки у меня дрожат, я едва справляюсь, чтобы вызвать 999, и уже через несколько секунд по линии доносится уверенный голос дежурной.

— Пожар, полиция или «Скорая»? — спрашивает она.

«Я не знаю. Он мертвый — это я знаю, какая тогда польза от «Скорой»?»

— Алло? — переспрашивает дежурная. — Вам нужна пожарная команда, полиция или «Скорая помощь»?

Я вдыхаю и говорю одновременно:

— Тут человек какой–то мертвый.

— Вы уверены? Он еще дышит?

— Он холодный и посинел. По–моему, это значит, что он мертвый. — И принимаюсь навзрыд рыдать в трубку — по Робби, по его несчастной утраченной жизни. Это жутко.

— Какой у вас адрес, милая? Скажите мне свой адрес.

— Я не знаю. Я где–то в Мэриленбон.

— Ладно, мы определим по номеру. Не вешай трубку, лапочка, постарайся успокоиться. Как зовут усопшего?

— Робби. Робби Браун.

— А ваше имя?

— Кэтрин Браун.

— Вы его жена?

— Нет, — вою я. — Я только с ним познакомилась. — Комната пошла кругом, решаю, что я теряю сознание, а потом понимаю, что это на улице мигают синие огни и полиция уже здесь.

«Слава богу». И тут вспоминаю, что я все еще голая, рвотой перепачкана и бегу в ванную, мигом в душ и из душа, прежде чем вода стала горячей, только успеваю закутаться в полотенце–простыню Робби, как в дверь забарабанила полиция.