38

Ангел возвращается из туалета, она в хорошем настроении, глаза у нее сверкают, и я едва не жалею, что не пошла вместе с ней. Она садится по другую сторону от Саймона и заводит разговор с Х из КСГХ, могу догадаться, что ей понадобится немного времени, чтобы понять, что он иждивенец всей четверки, человек без таланта, кому просто повезло. Ангел так сообразительна и способна, что стыд берет при мысли, что все это уходит всего лишь на работу в казино, она могла бы сделать гораздо больше, а потом я вспоминаю, через что ей довелось пройти, и уже чудом считаю, что она вообще выжила.

Обслуживающее воинство наваливается снова и подает лимонный пирог с черникой и кремом–фреш (уж для такого знаменательного события можно было побольше постараться с меню). Наградная часть вечера должна вскоре начаться, на роль ведущего взяли того же самого говоруна с Канала 4, как раз сейчас его накачивает информацией близкая к обмороку женщина с блокнотом и на высоких каблуках, на которых она не умеет ходить. Один из официантов доливает мне вина и делает это второпях, словно у меня иного выбора нет. Как принять такое? Наверное, не стоило бы, но мне скучно и я не в духе, так что делаю глоточек, потом другой, но все равно не в силах избавиться от ощущения, будто я всего лишь «почти здесь», что я просто наблюдаю. Лицо Саймона делается больше, надвигается на меня, когда я смотрю на него, все, похоже, утратило пропорции, огни, пустившиеся с началом презентации в вальс по сцене, кричаще ярки, и я опускаю глаза на мой наполовину съеденный лимонный пирог и чую, что вновь перестаю себя сдерживать. Должно быть, это от лекарств, которые дал мне врач, они явно не поладили с моим организмом, а поскольку я не знаю, чем еще заняться, то поднимаю бокал и пью.

Ведущий отпускает рискованную шутку про то, какая куча бездельников занимается рекламой, но он в зале, заполненном людьми, работающими в рекламе, и шутка выходит плоской. Кто–то прерывает его выкриком, мол, они, по крайней мере, не шляются по массажным салонам, намекая на недавний скандал с этим телеведущим, которым упивались таблоиды, и тот направляется прочь со сцены, однако стоявшей в кулисах Даме–с–Блокнотом не сразу, но удается его успокоить.

Награды следуют нескончаемым потоком, и я поверить не могу, что считала такой важностью приход сюда — именно сегодня изо всех дней. «Откровение» номинировано на приз за лучший рекламный телеролик, и, когда объявлено о его победе, я встаю, чтобы вместе с Саймоном получить награду. Когда я стою в своем длинном зеленом платье и кривляю рожи перед камерой, держа диплом за рекламку о бесполезных подмышечных зонах, с которыми связаны взбрыкивающие пони–беглянки, я думаю: до чего же смешон весь этот мир, и дивлюсь тому, что мне понадобилось так много времени, чтобы уразуметь это. Не знаю, с чего я вдруг занялась самоедством, тут дело не в том, будто мы сняли кино или еще что: мы ж не на вручении Оскара, — я просто старалась продать какую–то фигню. Это и впрямь забавно.

Непутевый ведущий бросает еще одну неподобающую реплику, имеющую отношение к рекламе, когда следующая награжденная появляется на сцене в пышном оранжевом платье, и народ в зале нервно хихикает. С меня хватит. Оглядываю стол: Саймон вцепился в Ангел, у Тигры скучающий и надменный вид, будто все это ниже ее достоинства, а я уверена, что так оно и есть, — и мне жутко захотелось вскочить, бегом броситься через зал к спасительной дамской комнате, к содержимому моей сумочки. А потом вспоминаю, что спустила то содержимое в унитаз еще на работе, и уже не испытываю при этом того самодовольства, так что взамен поднимаю бокал и пью свое белое вино, вино теплое, но я пью его глоток за глотком, я не знаю, чем еще занять свои руки. Зал, кажется, поехал от меня, словно пол надвое расщепился, и сцена поплыла куда–то в сторону Парк — Лэйн, оставляя меня в полной безысходности тут, на плоту рекламной жизни в океане моей загубленной жизни. Встряхиваю головой и силюсь вспомнить, что это обещало стать новым днем, новым началом. «Нет, не стало, тянется все тот же день, да и, в конце концов, что это меняет». Ясность осознания, что никакого четкого конца нет, нет конца глубокой печали, что я, может, и изменила свою жизнь, позволила целому году в ней пройти, однако отчаяние никуда не делось и теперь всегда будет во мне. Что сказать? Понимание всего этого изнуряет меня, меня ведет вперед, прямо на стол, голова моя аккуратно склоняется вбок — прямо в остатки моего лимонного пирога.

39

Бен стоял на кухне маленькой квартирки Эмили в Честере, где теперь они жили вместе и где, как ни старалась Эмили изо всех сил содержать ее опрятной, от их вещей уже не было прохода. Шел дождь, горела лампа дневного света, хотя Эмили до сих пор не выносила его. Он положил мобильник на стол. Лицо его ничего не выражало.

— Ну и? — произнесла Эмили.

— Что — ну и?

— Бен, не дразни меня. Прошу тебя. Для меня это невыносимо.

— Они об этом подумали, — сказал он. — И решили… — Бен умолк.

— Что?!

— Они решили…

У Эмили был такой вид, будто она готова была наброситься на него, наземь свалить, но он все равно заставлял ее ждать. Он был как в воду опущенный, словно бы сообщить ей было для него невыносимо.

— …Они решили… принять наше предложение.

Эмили взвизгнула и бросилась к нему.

— Еще многое предстоит сделать, Эм, — смеялся он, поддаваясь ее натиску. — Все еще может провалиться. А даже если и нет, то поначалу мы окажемся на бобах, что вовсе не хорошо. — Бен пытался сдерживать себя, но Эмили понимала, что и он в восторге, просто не желает расставаться со своими надеждами, пока дело не будет сделано: должно быть, в нем говорил бухгалтер, кому необходима защищенность определенности.

— Мне все равно, — заявила Эмили. Мысли ее занимал деревенский домик, такой запущенный и обветшалый на вид. Она сумеет сделать его красивым. Превратит его в настоящий дом для них. Для детей, которые однажды у них появятся. От предвкушения у нее голова кружилась… и тут она вспомнила про Кэролайн и, как ни старалась, не смогла избавиться от проблеска вины за свою радость, однако сочла за лучшее не омрачать ее.

Белый фургон робко, подрагивая, сдавал задним ходом к бордюру. Бен головой высунулся в окошко, тогда как Эмили руками делала манящие знаки, словно бы он не доверял ей, но толку в том не было, он все равно ничего не видел.

— Держи на меня, — говорила она. — На меня. — Она махала руками, сжимая и разжимая пальцы на ладонях, словно исполняла какое–то замысловатое психотерапевтическое упражнение. Вдруг она встала и вместо того, чтобы повернуть к нему раскрытые в ладонях руки, закричала: «Тпру!» — как будто он был непослушным пони, а когда таким способом остановить мужа не получилось, она яростно бухнула рукой по кузову фургона и отскочила в сторону, но было уже поздно.

Раздался душераздирающий скрежет, словно череп треснул.

— Какого лешего… — вырвалось у Бена.

— Черт, извини, — пробормотала Эмили.

— Эм, побойся бога!

— Ой, нет, я идиотка. — Пока Бен глушил двигатель и выбирался из кабины, она беспомощно разглядывала заднюю часть фургона, которая въехала в фонарный столб.

Бен, нагнувшись, обследовал повреждение, ничего не говоря, он был явно зол на нее.

— Не так уж плохо, а? — с надеждой выговорила она. — Только тормозной фонарь разбило.

— Хмм, тебе везет, — наконец–то произнес он, выпрямляясь. — По–моему, это всего лишь пластиковый бампер.

Эмили чувствовала, как стихает неприятное ощущение в желудке.

— Слава богу, — сказала она. Помолчала, стараясь понять, в каком он расположении духа. — И, в любом случае, если честно, то в этом не моя вина, ты должен был следить внимательно. — Она заговорила на адвокатский манер. — Полагаю, ты убедишься, что единственным, кто несет ответственность за любые возникающие проблемы, является лицо, управляющее транспортным средством.

— Тут не до смеха, Эмили, — заметил Бен. — Занявшись перевозом сами, мы рассчитывали сэкономить деньги.

Она прильнула к нему, обвила руками, сказала, мол, по крайней мере, у них все–таки есть дом их мечты, не так уж все и плохо. Он, хоть и пытался оставаться сердитым на нее, но, как оказалось, не смог. Пока он созерцал арендованный фургон, который (он вынужден был признать это) годился для маневрирования не больше, чем черт для отпевания, на дороге зачихала машина, оплевывая все вокруг выхлопными газами.

— Ну вот, Дэйв, по крайности, уже здесь, — сказал Бен, выходя из затруднения. — Пойду лучше припаркую эту таратайку как следует, чтоб можно было начать разгрузку. — Он глянул на нее сверху вниз из кабины, вновь запуская двигатель. — О нет, помощь твоя мне больше не нужна, спасибочки.

В то утро пораньше они заканчивали паковку вещей со старой квартиры, подбирая последние остатки своей жизни в ней: совок с веником, тазик для мытья посуды и посудное полотенце, пару резиновых сапог, коврик у двери, — и швыряли их как придется в большие черные мешки для мусора, поскольку коробки у них кончились.

— Ой, между прочим, Мария обещала забежать попозже, — сообщила Эмили безо всякой задней мысли. — По–моему, было бы хорошо, если б кто–то еще нам помог вместе с Дэйвом.

— Эмили, — вздохнул Бен, — когда ты только перестанешь сводить эту парочку? Тебя ж насквозь видно!

— Ты разве не считаешь, что вместе им было бы прекрасно? — спросила Эмили.

Бен тогда бросил на нее полный отчаяния взгляд: временами она бывала такой бестолковой.

— Знаешь, сами они явно так не считают, иначе это давно бы произошло, судя по количеству твоих попыток свести их.