Я поняла жизнь, и не имело значения, произошло это в Олбани или в Африке.

Я снова закрыла глаза и подняла лицо к небу, наслаждаясь ощущением радости, нахлынувшей на меня.

Открыв глаза, я увидела, что напротив Ажулая сидит женщина, которую я не видела раньше. Он смотрел на ее лицо в татуировках, что-то оживленно говоря и кивая, а она отвечала, и то, что она сказала ему, заставило его, запрокинув голову, рассмеяться. Я никогда раньше не видела, чтобы он так смеялся — весело, жизнерадостно.

Женщина была молодой и привлекательной, очевидно, это была отважная кочевница. Свои волосы она чуть стянула лентой, ее смуглую шею украшало много серебряных ожерелий, на тонких запястьях поблескивали браслеты. Она смеялась вместе с Ажулаем, потом забрала у него флейту и приложила ее к своим губам. Я наблюдала за ними через костер, отбрасывающий колеблющиеся блики на их лица.

Вот, значит, она какая, жена Ажулая.

Я была ошеломлена и озадачена тем, что почувствовала. Мне невыносимо было смотреть на них, но и отвести взгляд я тоже не могла. Ощущение счастья, испытываемое еще минуту назад, исчезло, прекрасный вечер был испорчен.

Мне захотелось, чтобы это я сидела сейчас рядом с Ажулаем. Я хотела заставить его смеяться так, как он смеялся от слов своей жены. Я никогда не говорила ему ничего интересного или остроумного. Я вынуждала его быть серьезным, помогать мне. Ухаживать за мной, как он ухаживал за Баду.

Глава 34

Баду, как и другие маленькие дети, уснул, свернувшись калачиком на прохладной земле, у меня под боком. Зохра подняла свою спящую дочку и направилась ко мне. Я встала и подняла Баду; он обмяк и отяжелел. Я медленно пошла за Зохрой; было трудно идти по камням, неся Баду. На небе сияли звезды, а молодой месяц лежал на спине.

Когда мы шли по направлению к шатру, Зохра остановилась, указывая на маленькое созвездие, похожее на воздушного змея с хвостом. Она сказала что-то на тамазите; я покачала головой. Она закрыла глаза, сосредоточилась, затем посмотрела на меня и сказала:

— La croix.

— Крест?

Она кивнула, и я вспомнила предсказание Мохаммеда и его обезьянки Хаси.

Мохаммед торжественно изрек, что я найду что-то под Южным Крестом. Я еще тогда подумала, что такую же историю он наверняка рассказывает каждой иностранке, бездумно расстающейся с одним или двумя су. И еще, стоя под этим посылающим неясные импульсы небом, я вдруг осознала важность того, что в точности вспомнила его слова. «Под Южным Крестом вы поймете: то, что вы ищете, может иметь другую форму. Вы можете не узнать это…», а потом что-то о джиннах.

Баду зашевелился, и я, все еще глядя на Южный Крест, крепче прижала его к себе. Его маленькое тельце, даже несмотря на ночную прохладу, было очень теплым, и он пах, как земля. Я вспомнила, как Ажулай съел щепотку красной земли.

Я перевела взгляд с неба на Баду.

Его голые ноги были покрыты засохшей грязью — где его бабучи? — а на губах застыла довольная улыбка. Он повернул голову, носом прижавшись к моему плечу.

Зохра приподняла полог шатра. Несколько детей спали на куче одеял и шкур, некоторые кашляли; в шатре был тепло от тел детей и их дыхания. Пожилая женщина сидела в углу, укрывшись вышитой шалью и наблюдая за спящими детьми. Зохра положила дочку и подошла ко мне, чтобы взять Баду и положить рядом с ней. Затем она укрыла их одеялом. Баду что-то пробормотал. Я наклонилась ближе; он снова говорил на смеси французского и арабского. Я разобрала только le chien, собака. А затем он умолк, его дыхание стало глубоким и ровным.

Мы с Зохрой снова вернулись к костру. Стало холодно, и я дрожала, обняв себя руками. Когда я подсела к костру, наслаждаясь его теплом, я снова увидела Ажулая, теперь он что-то рассказывал какому-то мужчине. Возле него больше не было той женщины, и хотя я знала, что он пойдет к ней позже; то, что он не спешил, улучшило мне настроение.

Что со мной происходит?

Он сдвинул на затылок свою чалму, и в свете костра я увидела, что его лоб и все лицо по краям окрашены темной краской; его кожа, разогретая танцами, вобрала в себя цвет его чалмы. Неожиданно мне захотелось ощутить запах его лица. Оно, должно быть, пахнет костром и индиго.

Я поняла тогда, что Ажулай всегда будет таким: в нем сочетались он прежний и тот, кем он был сейчас. Говорил ли он на красивом, правильном французском языке, или на арабском, или сложном тамазите, работал ли он, облаченный в белые одежды, в саду у мсье Мажореля, вел ли грузовик по писте в синем одеянии — он был как две стороны одной медали. Они отличались и все же были одним целым.

Через некоторое время Зохра снова встала и направилась ко мне; я подняла свою сумку и пошла за ней. Она несла маленький горящий факел, но и он, и свет луны, и карнавал звезд над нами не позволяли что-либо разглядеть. Зохра остановилась, оглянулась на меня и протянула мне руку. Я ухватилась за нее с благодарностью, и мы пошли вокруг костра. Когда мы проходили мимо мужчин, Ажулай поднял на меня глаза.

Я оглянулась на него, и что-то в выражении его лица, то, как он посмотрел на меня, заставило меня открыть рот, словно мне не хватало воздуха. Это не был мимолетный взгляд, он не смотрел так, когда смеялся со своей женой, освещаемый светом костра. Этот взгляд был другим, каким-то глубоким и гипнотизирующим, он вызвал у меня головокружение, и вновь в тело вернулся жар, который я ощутила несколькими днями раньше.

Я споткнулась о корень, и Зохра поддержала меня. Когда я снова пошла с ней в ногу, у меня не хватило смелости оглянуться на Ажулая.

Через несколько секунд передо мной возник какой-то темный силуэт. Когда Зохра наклонила голову, я сделала то же самое, и мы оказались внутри одного из шатров. При мерцающем свете факела я увидела, что там были настелены шкуры, покрытые грубыми одеялами. На них угадывались силуэты лежащих людей. Некоторые не двигались, словно крепко спали. Из угла донесся девичий шепот и хихиканье; вне всяких сомнений, это был шатер для незамужних женщин. Зохра подвела меня к груде шкур и ушла. Я сжимала свою сумку, которую старательно упаковала в Марракеше, но понимала, что слишком холодно и не стоит переодеваться в легкую ночную рубашку. Я сняла ботинки и залезла под одеяло, не снимая кафтан. Девушки наконец успокоились, их дыхание было глубоким и ровным. Молодая женщина, лежавшая рядом со мной, придвинулась ближе, прижавшись спиной к моей груди. Для жителей Марокко это было естественно: мужчины обнимали друг друга на площадях и базарах; Мена, Навар и старая служанка на крыше садились поближе друг к другу, их плечи и бедра соприкасались во время работы. Я вспомнила, как женщины в хамаме мылись и делали друг другу массаж. Возможно, близость и телесное тепло вызывали ощущение сопричастности. Даже маленький Баду хотел быть к кому-нибудь поближе, постоянно взбирался на колени к матери, или к Ажулаю, или ко мне.

Европейцы и американцы в Северной Африке являли собой полную противоположность в этом смысле. Мы все выдерживаем дистанцию, мы извиняемся за случайное прикосновение.

Лежа в шатре в кромешной тьме, я слышала шепот мужчин, все еще сидящих у костра, и отдаленное блеяние козы. Девушка еще плотнее прижалась ко мне. Она пахла маслом и потом и какими-то неизвестными мне специями.

Я пыталась успокоить свой мозг, но мои мысли то и дело возвращались к тому, что я испытала под ночным небом. Как Ажулай посмотрел на меня. Я думала, что сейчас он идет между рядами шатров, направляясь к одному из них, откидывает ковер или шкуру и ложится рядом с женой. Я представила, как она поворачивается к нему, как он обнимает ее, и прикрыла глаза рукой, отгоняя эту картину.

Неожиданно перед моим внутренним взором возник Этьен, лежащий рядом со мной на кровати в доме на Юнипер-роуд. Я знала только одного мужчину в своей жизни, и это было не так давно. Вспомнив ощущение мужского тела на своем, я почувствовала жар во всем теле, но одиночество и тоска отступили.

Я перевернулась на другой бок и теперь спиной прикасалась к спине девушки. Я попыталась удобнее устроиться на жесткой постели и заснуть, чтобы прогнать неожиданно охватившее мое тело желание.

Этьен. Что я сейчас чувствовала к нему, когда мне многое стало известно? Какой была бы моя жизнь, если бы он остался со мной в Олбани и женился на мне? Какой была бы моя жизнь, если бы я не потеряла ребенка и смогла ощутить себя матерью?

Какой была бы моя жизнь, если бы я не приехала в Марокко?

Но… разве я до сих пор хотела, чтобы Этьен женился на мне? Если бы он все же вернулся в Марракеш и я заверила бы его, что болезнь не мешает мне любить его, он, конечно, согласился бы на мне жениться.

Я пыталась вспомнить, как это — заниматься любовью с Этьеном.

Но вместо этого мои мысли возвращались к Ажулаю и его жене.

Интересно, как это — заниматься любовью с Ажулаем? Его чувственный рот. Его руки. Я не могла заснуть. Поднявшись, я взяла тяжелое одеяло, накинула себе на плечи и вышла на воздух.

Костер постепенно затухал. Без его высокого пламени и зажженных факелов были лучше видны звезды. Прихрамывая, я, босая, отошла всего на несколько шагов от палатки, боясь заблудиться. Воздух охладил мое тело, и я глубоко вдохнула. А потом я заметила возле костра одинокую фигуру.

То ли я просто хотела, чтобы это был Ажулай, то ли это и правда был он? Человек сидел на том же месте, где я в последний раз видела Ажулая, но это ничего не значило.

А может, я просто вообразила, что узнала его широкие плечи и посадку головы? Пока я наблюдала, мужчина закутался в одеяло и лег возле тлеющих углей.

Успокоившись, я вернулась в шатер. Было неправильно радоваться мысли, что, возможно, Ажулай не хотел быть со своей женой. И тем не менее я радовалась.