Соня Мармен - Сезон воронов

– И как она перенесла?

Я выглянула на улицу. Лиам уже посадил Франсес в свое седло и теперь готовился сесть на лошадь сам.

– Не плакала. Ни слезинки не пролила! – начала рассказывать старуха, хмуря кустистые брови. Взгляд ее погрустнел. – А когда мы вернулись, проплакала три дня напролет! А после три дня спала. Ничего не хотела есть, не разговаривала. Вчера я уговорила ее попить бульона, сегодня утром тоже. Она молодая и хорошенькая, быстро найдет себе мужа.

Губы мои изогнулись в скептической усмешке, но я прикусила язык. Снова поблагодарив Дженнет за заботу, я собиралась уже выйти из этого скопища грязи и мусора, когда на ум мне пришел еще один вопрос:

– А почему вы взяли ее к себе?

Старуха ответила не сразу.

– Когда-то я пообещала Господу сделать это. Я вышла из тюрьмы, и одна добрая женщина приютила меня. Я украла кошелек у богатого господина, который попользовался мной и не заплатил ни пенни. В отличие от вашей дочки, за мной так никто и не приехал. Семья и клан от меня отказались. Но это было давно… Тогда мне было столько же лет, сколько сейчас Франсес. Ей пришлось плохо, но все-таки она родилась под счастливой звездой…

Я окинула взглядом худую фигуру старухи. Лицо ее давно поблекло от старости и мытарств, но в свои семнадцать она наверняка была хорошенькой. Что ж, жизнь не баловала ее подарками… Я взяла ее руку и с улыбкой пожала, вложив в этот жест всю свою признательность.

– Да, думаю, вы правы, Дженнет. Спасибо!

В чем смысл нашего пребывания на бренной земле? Что, если мы – не более чем фигуры на огромной шахматной доске? Короли, ферзи, слоны, ладьи, кони и простые пешки в бесконечной партии, разыгрываемой Добром и Злом? Когда противник берет пешку, ее замещает другая. Если король оказывается под ударом, конь жертвует собой. Но чьи руки переставляют фигуры, решают их участь? Какова цель игры? И что стоит на кону?

Я закрыла усталые глаза и попыталась представить себе Всевышнего склонившимся над шахматной доской и в раздумье поглаживающим узловатыми пальцами длинную белую бороду. Вот наконец он вытирает ладони о белоснежное одеяние и дрожащими пальцами тянется к фигуре, чтобы сделать ход. Напротив Него сидит Дьявол. Он почему-то представился мне таким, как нам описывали его в детстве, – гротескным, сидящим, закинув одну волосатую ногу с копытом вместо ступни на другую. Когда он поглядывает на Бога, глазки его блестят, а губы растягиваются в лукавой усмешке…

Всевышний берет фигуру, колеблется… Дьявол заливается мефистофельским хохотом, от которого подрагивает доска со стоящими на ней шахматами. Всевышний смотрит на противника виновато и прикусывает губу. Неужто ход, который он задумал, ошибочен? И Он потеряет еще одну душу, оставив ее один на один со Злом? За последнее время Он и так лишился многих, отдал их противнику, который и теперь улыбается хитро, самодовольно… Всевышний пытается сосредоточиться. А вдруг это – всего лишь хитрость, попытка заставить его сделать другой ход? Но как узнать? Пора ходить, время истекло.

Бог переставляет фигуру на следующую клетку. Дьявол выпячивает грудь, расправляет широкие плечи и прищуривает злые маленькие глазки, а потом открывает рот и скалит острые зубы, тошнотворным смрадом своего дыхания обдавая все вокруг.

– Что ж, вы пожертвовали прекрасной фигурой, друг мой, – сообщает он замогильным голосом.

Бог смотрит на доску. Его короля защищают ферзь и слон. В зависимости от того, какой ход сделает Повелитель Зла, под удар попадет либо его ладья, либо две пешки. Какую ошибку он допустил? У него ведь не было выбора! Нужно было пожертвовать одной фигурой – пешкой. Ба! Ведь это – наименьшее зло. Зато монарх пребывает в безопасности. Он пожертвовал пешкой ради спасения короля! Демонический смех раздается снова, и от него кровь леденеет в жилах Всевышнего. Он вдруг понимает, что пешек у него осталось меньше, чем у его жуткого противника. Ему становится страшно, он начинает ерзать на троне. Зло медленно и уверенно подбирается к победе…

– Давайте начнем заново, – вдруг предлагает Дьявол, раскручивая столик вокруг оси и выставляя на него новую доску. – Мне наскучило возиться с этой Британской империей. Может, займемся Пруссией? Или, быть может, вы предпочтете Америку?

Так разыгрываются судьбы нашего мира?

Лошадь моя качнулась, поскользнувшись на замерзшей луже, которую укрыло снегом. Я посмотрела налево. Франсес ехала молча, погруженная в жуткие воспоминания. Мы были в пути уже пятый день. Я чувствовала себя совершенно разбитой, опустошенной. Наверное, я слишком стара для таких поездок… Лиам сказал, что до побережья и Стоунхейвена остался день пути.

– Это я его убила!

Я вздрогнула и с удивлением посмотрела на Франсес. Она нервно накручивала уздечку на палец и не сводила глаз с луки седла.

– Что ты сказала?

– Это из-за меня он умер, – проговорила моя дочь угрюмо.

– Тревор?

Она не ответила.

– Франсес, он убил солдата…

– Нет! – сухо перебила она и вперила в меня страждущий взгляд. – Это я его убила.

Я смотрела на нее расширенными от изумления глазами. Лиам подъехал ближе и нарочно задел ногой мою ногу.

– Объясни! – сказал он.

Наша дочь посмотрела вдаль, через отцовское плечо.

– Я спряталась в кустах, – начала свой рассказ Франсес. – Тревор подобрался к обозу, который как раз сделал остановку. – Она презрительно улыбнулась. – Эти болваны даже не выставили человека охранять последнюю из повозок. К ней Тревор и подошел. Он уже приподнял ткань, которой она была накрыта, и начал рыться в товаре, когда один солдат направился в его сторону облегчиться. Со своего места Тревор не мог его увидеть, зато я видела прекрасно. Но как было предупредить его и не переполошить при этом весь отряд? У Тревора из оружия был только кинжал и пистолет. Охотничье ружье он оставил мне. – Она помолчала, рассеянно поглаживая лошадь Колина по шее. – Он не видел солдата. А солдат, наоборот, услышал со стороны повозки какой-то шум. Я… Я запаниковала, когда увидела, как он пошел в сторону Тревора…

Франсес снова замолчала, уже надолго. Мокрые от слез глаза ее прищурились, словно она всматривалась в сцену, которую не мог видеть больше никто. Мы с Лиамом тоже молчали. Это был первый раз, когда она заговорила с нами о своих злоключениях. Конечно, мы пытались ее расспрашивать, но дочь всячески уклонялась от этой темы, и мы с уважением отнеслись к ее желаниям. Я говорила себе, что однажды она все расскажет, – когда будет к этому готова…

– Я схватила ружье и выбралась из укрытия, а потом сбежала вниз по склону холма. Было темно, ночь выдалась безлунная. Снег заглушал звук моих шагов. Я не хотела его убивать. Я только хотела предупредить Тревора об опасности. Вот только… Солдат добежал до него раньше, чем я. И уже вынул меч… – Она сдвинула брови, и выражение ее лица стало скорбным. – Я подняла ружье. Это получилось само собой. Я не понимала, что делаю. Я знала только, что солдат сейчас его ударит, а у меня не получается крикнуть… И я… Я выстрелила.

Я закрыла глаза, чтобы сдержать слезы. Доля секунды – и непоправимое, о чем потом будешь жалеть всю жизнь, уже случилось…

– Солдат упал на землю, – продолжала Франсес, снова сосредоточившись на своем видении. – Конечно, выстрел поднял на ноги остальных солдат конвоя, и они кинулись к нам. И в эту минуту Тревору пришло в голову… В общем, он вырвал ружье у меня из рук.

– Боже правый! – пробормотал Лиам. – И они обвинили в убийстве его. Он хотел защитить тебя, Франсес!

Она покорно кивнула и всхлипнула.

– Я не сразу поняла, зачем он это сделал. Подумала, что он сердится и забрал ружье, чтобы я случайно еще кого-то не подстрелила. Но когда солдаты увели его и до меня дошло, что они думают, будто убийца – Тревор, я начала кричать. Я кричала, что это я стреляла, а не он. Тревор в отчаянии смотрел на меня и делал мне знаки замолчать. Но я не хотела… Солдаты начали глумиться надо мной, говорить, что я не попаду в человека даже с трех шагов. А я все кричала и кричала как сумасшедшая. Меня, а не Тревора они должны были забрать! – Голос ее стал тверже, а костяшки пальцев побелели, так сильно она стиснула уздечку. – А я все кричала… И тогда солдат меня ударил. Я упала. Наверное, я прикусила себе язык, потому что во рту стало солоно от крови. А потом они отвезли нас в Форт-Уильям.

– И в чем обвинили тебя? – спросил Лиам.

– В краже. Но мы ведь даже не успели ничего украсть! Бригадир Мейтланд допросил меня. Я упорно твердила, что сама застрелила того солдата. Но он сказал, что Тревор уверяет, будто я – его сестра и у меня не все в порядке с головой. – Последние слова она произнесла с иронией и, невесело усмехнувшись, продолжила рассказ: – Он сказал им, что я его сестра, – повторила она шепотом. – И что я не в себе. Думаю, после моих воплей ему поверили больше, чем мне. Тревор просил, чтобы меня отпустили, клялся, что я ни в чем не виновата и не замешана в этом преступлении. Они отказались. Потом нас переправили в Инвернесс. Из осторожности, потому что со всем этим восстанием людей у них было в обрез, и они боялись, что за нами явятся мужчины из клана Дальнесса. Некоторые из них, по слухам, вернулись в Перт и бродили в окрестностях. Я очутилась в толбуте. Потом меня вызвали на суд присяжных. Дело рассмотрели за несколько минут. Думаю, все уже было решено заранее. Меня приговорили к «яме».

Я ласково погладила Франсес по плечу, потом тихонько сжала ее руку.

– Мама, это был ад!

– Давайте сделаем остановку, – негромко предложил Лиам.

– Хорошо.

Я взяла уздечку из рук Франсес и направила ее коня в сторону от дороги.

– Я предупрежу остальных, – сказал мой муж.

Мы выбрали для стоянки берег частично укрытого льдом озерца. Большой серый камень с плоской верхушкой выделялся на ярко-белом снежном покрывале. С одной стороны на нем был вырезан кельтский крест. Франсес подошла и опустилась на колени рядом с ним, потом провела пальцем по каменному рисунку.