Гён Ран никогда не слышала, чтобы японские офицеры рассуждали о войне с посторонними. Ей казалось, что они даже между собой не говорят о том, что их тревожит. Однако Кавада – тот самый безупречный, холодный и расчётливый Кавада – по каким-то непонятным причинам говорит с ней.

– Я не знаю, – тихо отвечает она, опуская взгляд. – В нашем доме войны ещё не было.

– В вашем доме уже сорок лет идёт война, – поправляет её Кавада. – Вы так привыкли к ней, что уже и не замечаете того, что происходит.

– Не знаю. Может быть, – задумчиво соглашается Гён Ран.

– Думаешь, если мы уйдем, то вам станет легче жить? После стольких лет протектората вы ещё не скоро привыкнете к жизни без режима. Скорее всего, вас всё равно не оставят в покое. Или советы или американцы – кто-то придет сюда, чтобы занять наше место. Как думаешь, вы сможете устоять в те времена?

«Ты бы лучше о своей земле подумал», – нахмурившись, думает Гён Ран.

– Хотя тебя это, конечно, не волнует. Ты думаешь только о своих младших родственниках, и ни о ком больше. Политика, где бьются большие киты, тебя не занимает, хотя именно от них зависит то, как будет житься маленьким креветкам вроде тебя и твоей семьи.

– Что толку от моих размышлений?

– Толк есть всегда. Выживать-то ты собираешься? Мы уйдем, ты вернешься к своим младшим, и тогда главой дома станешь ты. Твоя мать распорядилась этой властью неразумно, а расплачиваться приходится тебе. Совершишь ошибку ты – отвечать будут дети. Уверен, что ты этого не хочешь, ведь как я понял, ты привязана к ним сверх меры.

С тех пор, как она узнала о том, что её матери больше нет, Гён Ран впервые слышит упоминание об этой женщине. Любила ли она её? Определённо, ей была небезразлична судьба матери. В день, когда погиб отец, Гён Ран больше плакала не от горечи утраты, а от того, что беспокоилась о том, как станет жить её мама, вытягивая двух маленьких детей. Она всегда помнила о ней, даже в те дни, когда училась в Сеуле. Но почему сейчас, когда её нет в живых, Гён Ран так редко вспоминает о ней? Все её мысли обращены только к братику и сестрёнке, и девушка уже давно не задумывалась о причинах гибели своей матери.

– От чего погибла моя мать? – неожиданно спрашивает она.

Зачем ломать голову и строить догадки, если можно спросить напрямую у человека, который уж точно всё знает. Несмотря на то, что они уже две недели делят постель, Гён Ран не уверена, что Кавада даст ей ответ.

– Несчастный случай. – Он лжёт, повторяя свою версию событий.

– Какой именно? – упорствует Гён Ран. – Мать никуда не ходила, только на поле работала и смотрела за домом. Что за несчастный случай мог приключиться?

– Могла под трактор попасть, – холодно отвечает Кавада с таким видом, словно она должна быть ему благодарна за то, что он сидит напротив и обманывает её.

Гён Ран стискивает зубы так, что начинает ломить виски. Перед глазами всплывает уродливая картинка из учебника, который они прошли ещё на первом курсе. Груда костей и мяса, раздавленная на черной земле, а под ней подпись: «Человек, которого переехал трактор». То, что там было изображено и на человека-то уже не походило. Гён Ран гонит картинку прочь, но жуткая красная форма никуда не желает уходить.

– Что ж ты такая впечатлительная? – растягивая гласные на японский манер, улыбается Кавада. – Если я скажу, что она утопилась в реке, тебе полегчает?

Девушка вскидывает голову и глядит прямо ему в глаза. Вот теперь он не лжёт, и это должно принести облегчение, но отчего-то теперь ей кажется, что лучше бы мать и вправду попала под трактор. Упрямая картинка испаряется сама собой.

– Утопилась? – переспрашивает Гён Ран.

– Все селяне умеют плавать, разве нет? – Несмотря на прилежную улыбку, глаза у Кавады остаются холодными. – Там, где её нашли, было слишком мелко, чтобы утонуть.

– Она не могла так поступить, – поражённо шепчет Гён Ран, ни к кому конкретно не обращаясь. – У нас же малыши остались. Как же так?

– Если бы по моей вине ребенок попал в застенки, я бы тоже пожелал умереть.

У японцев особые отношения с суицидом, и все это знают. То, что он так легко говорит о самоубийстве, нисколько не удивляет Гён Ран. А уж если дело касается позора и бесчестья – так они вообще считают за честь вонзить себе нож в живот.

– Я ведь нарочно тебе сразу не сказал, но раз уж ты такая настойчивая, что поделаешь.


В эту ночь Кавада не прикасается к ней. Они лежат в одной постели, и Гён Ран знает, что он не спит, но его руки сложены на животе, и сам он делает вид, что давно уснул. Немного посомневавшись, она поднимается, усаживаясь на простыне, и уже думает о том, чтобы встать и уйти в свою комнату, но Кавада резко открывает глаза, так что Ген Ран даже вздрагивает от неожиданности.

– Лежи спокойно, пока не заснёшь, – говорит он, а потом снова опускает веки, даже не пошевелившись.

Ей кажется, что так ночь будет ещё дольше и утомительнее, но на деле Кавада оказывается прав – если не двигаться, сон приходит сам собой. Даже мысли о матери и детях не способны заставить её бодрствовать всю ночь напролет.

Это первый раз, когда они лежат рядом до самого утра.


Ещё через неделю в дом стучится невысокий ефрейтор, в руках которого Гён Ран замечает белый конверт. Он будто совсем не удивлен тем, что дверь открыла именно она, и когда девушка обращается к нему, пытаясь выяснить, зачем он явился, на его лице не отражается никаких эмоций.

– Это пришло для капитана Кавады.

У капитана Кавады почти не случается выходных, но те, что были за прошедший месяц, тянулись долго и мучительно. Гён Ран не знала, куда спрятаться в маленьком доме, а оставаться у него на виду было страшно неловко, и она целый день слонялась из дому во двор, пытаясь найти себе применение. Сегодня у Кавады ещё один выходной, и Гён Ран надеется, что письмо вытащит его из дому, а ей удастся остаться одной хоть ненадолго.

Она кивает и приглашает ефрейтора в дом, осторожно подходя к своему хозяину и негромко оповещая его о том, что в дом явился его подчиненный.

После этого она выходит на улицу, чтобы не мешать беседе, но через пару минут ефрейтор снова показывается в дверях и, учтиво кивнув ей, удаляется туда, откуда явился.

После этого капитан зовёт её в дом и интересуется, готова ли его форма. Гён Ран радуется, что по привычке приготовила его одежду ещё рано утром, и теперь не нужно бегать и раздувать угли для тяжелого утюга. Кавада удовлетворенно кивает и просит, чтобы она помогла ему одеться.

Поначалу её смущали эти обязанности, но потом она вспомнила, что ещё в те годы, когда о войне не было даже слухов, мать рассказывала ей, как в японских семьях жёны ухаживают за мужьями. Тот факт, что она – вовсе не его жена, по всей видимости, ничего не значил. Она встречала его с работы каждый день, помогала раздеваться, а после того, как они начали делить постель, к её обязанностям прибавилась ещё и ванная. Предполагалось, что как медсестра и его любовница, она не должна была стыдиться обнаженного мужского тела, но каждый раз, когда ей приходилось стоять рядом с деревянной бочкой, наполненной горячей водой, Гён Ран чувствовала, что краска, заливающая её лицо, не имеет ничего общего с высокой температурой. Проще всего было помогать ему одеваться, так как здесь от неё не требовалось ничего кроме как подавать ему одежду и поправлять воротник.

Гён Ран бросает взгляд на настенный календарь, усеянный японскими иероглифами. Воскресенье. Пятое августа сорок пятого года.


Кавада не приходит всю ночь, и Гён Ран дисциплинировано ждёт его, хотя ей ужасно хочется спать. Когда время переваливает за полночь, она не выдерживает и ложится в своей маленькой комнате, обещая самой себе, что только вздремнет несколько минут.

Когда она открывает глаза, за окном совсем светло. Кавада до сих пор не появился. Такого никогда ещё не было, и Ген Ран ощущает нечто вроде беспокойства, что очень сильно удивляет её. Она уверенна в том, что не должна волноваться и переживать за японского офицера, но внутри растёт плохое предчувствие, которое не желает никуда пропадать, сколько бы она ни пыталась заглушить его усердной работой и чтением.

Хозяин дома возвращается только поздно вечером. Его форма необычно потрёпанная, а глаза уставшие и кажутся воспалёнными. Несмотря на то, что его не было в доме больше суток, Кавада отказывается от ужина, заменив его долгой горячей ванной. После этого он укладывает её рядом с собой и гасит огни.

– Знаешь, в нашей культуре любовь к женщине формально не существует, – шепчет он, накрывая своей ладонью её руку, лежащую на животе.

Гён Ран молчит и ждёт продолжения, но Кавада вздыхает и начинает говорить уже совсем о другом.

– Не могу отправить телеграмму матери. Нет ответа. Словно все вымерли в этом проклятом городе. Отсылаю послание за посланием, но никто не подтверждает приём.

– В каком городе живет ваша мать? – чуть слышно спрашивает Гён Ран.

– В Хиросиме, – отвечает Кавада.

С Хиросимой целый день нет связи. В половине восьмого утра мать Шуго Кавады вышла из дому, направляясь на фабрику, где работала каждый день с половины девятого утра до шести часов вечера. В восемь пятнадцать её путь пролег через мост Айои, который в этот же самый момент был использован в качестве наводки для прицельного метания первой атомной бомбы, испытанной на населённом пункте. К тому времени, как её сын принялся отсылать ей послания, женщина уже давно превратилась в пар и унеслась с отравленным воздухом Хиросимы, оставив после себя только тень, вплавившуюся в бетонное покрытие моста.

Глава 6

В четверг вечером Кавада вернулся очень поздно. На сей раз Гён Ран решила дождаться его, и, очевидно, не ошиблась. Он молча переоделся, принял ванную и снова отказался от ужина.

– Вам нужно есть, – рискнула сказать Гён Ран, наблюдая за тем, как он двигает посуду на противоположный край стола. – Вы не можете постоянно отказываться от ужина.