Но мы с Берсабой относились к этому по-разному, что говорило о противоположности наших характеров.

Наутро после нашего дня рождения я спросила Берсабу, рада ли она тому, что на следующей неделе мы едем к дедушке. Мы сидели в учебной комнате, оставленные гувернанткой для того, что называлось, по ее словам, «индивидуальными занятиями».

Берсаба пожала плечами, опустила глаза, и я заметила, что она прикусила нижнюю губу. Прекрасно зная ее повадки, я поняла, что она слегка расстроена. Но ее чувства могли быть смешанными. Она ненавидела замок Пейлинг, но кое-что там ее привлекало: наш кузен Бастиан.

— Любопытно, долго ли мы там пробудем, — продолжала я.

— Думаю, не больше недели, — ответила она. — Ты ведь знаешь, мама не любит уезжать куда-нибудь, потому что боится, что в ее отсутствие вернется папа, и она не сможет встретить его.

Наш отец часто уезжал на несколько месяцев, занимаясь делами Ост-Индской компании, которая была основана вместе с другими лицами его отцом и в данное время процветала. В этом тысяча шестьсот тридцать девятом году ее дела шли хуже, чем обычно, что для нашего отца служило только стимулом. Многие люди, связанные с компанией, приезжали в Тристан Прайори и все всегда что-то оживленно обсуждали. В последний раз, например, много говорили о новой фабрике, которую собирались построить на берегу реки Хугли в Индии.

— Фенимор обязательно пошлет весточку, если на горизонте появится корабль, — напомнила я.

— Ну да, но матушка любит быть здесь.

— Я возьму свою новую муфту, — заявила я.

— Муфта летом! Ты с ума сошла!

Переубедить меня было невозможно. Муфта была подарена мне на день рождения. А носить ее я хотела потому, что кто-то сказал, будто бы их носят все дамы при дворе короля Карла, и это чрезвычайно модно.

— А кроме того, — продолжала Берсаба, — где ты будешь носить ее в замке Пейлинг? Я возьму с собой альбом для эскизов, — добавила она.

Взяв лист бумаги, Берсаба стала делать какой-то набросок. Рисовала она очень хорошо и могла несколькими штрихами создать нужное впечатление. Как-то она нарисовала море с «Зубами дьявола», этими страшными скалами, и я вдруг почувствовала, что словно гляжу на них из башенного окна замка Пейлинг.

Она начала рисовать дедушку Касвеллина. Каким странным человеком, наверное, был он в те времена, когда еще мог ходить! Но теперь он не мог двигаться и большую часть времени проводил, лежа на диване или раскатывая в кресле на колесиках. В таком состоянии дедушка находился уже очень давно, лет за двенадцать до нашего рождения. Нам казалось, что он был обречен на неподвижное пребывание в кресле за какой-то ужасный грех. При виде деда мы вспоминали о Летучем Голландце.

— Ну, — лукаво протянула я, — неплохо будет повидаться с нашими кузенами.

Берсаба продолжала рисовать, но я знала, что она думает о Бастиане. Двадцатитрехлетний Бастиан, похожий на тетю Мелани, мягкий, добрый, он никогда не относился к нам с покровительственным высокомерием, как это часто бывает со старшими. Так же, впрочем, вел себя и наш брат Фенимор. У нас в доме подобного отношения не потерпела бы мать, но в замке Пейлинг дела обстояли иначе. Похоже, в какой-то момент Бастиан стал оказывать Берсабе знаки внимания, после чего она стала его преданной поклонницей: она всегда охотно реагировала на его одобрение, выраженное в любой форме.

Еще у нас было три кузины. Самой старшей, Мелдер, было двадцать шесть лет, и она не собиралась выходить замуж. Она любила домашнее хозяйство и управлялась с дедушкой Касвеллином лучше всех остальных, отчасти потому, что пока он сыпал проклятиями и ругательствами, Медлер спокойно продолжала делать свое дело. Кроме того, была кузина Розен, девятнадцати лет, и Гвенифер — семнадцати.

Поскольку тетя Мелани, сестра моего отца, была замужем за братом матери, Коннеллом, все мы находились в двойном родстве. Видимо, это сближало нас, но, быть может, играло свою роль и то, что тетя Мелани, как и наша мать, была предана идее дома, и обе они верили в необходимость постоянной связи между семьями.

Берсаба начала рисовать Бастиана.

— Не такой уж он красавец, — запротестовала я.

Она покраснела и порвала рисунок.

Я подумала: «Она действительно любит Бастиана». Но тут же забыла об этом. ***

Через неделю мы отправились в замок Пейлинг:

Берсаба, я, наша мать, три грума и две служанки. В Пейлинге было достаточно слуг, но на дорогах случались нападения разбойников, и слуги выполняли роль охраны. Мой отец взял с матери обещание никогда не выезжать из дому без соответствующей охраны, и хотя дорога к замку была нам хорошо знакома, мать никогда не нарушала данного обещания.

В это утро Берсаба выглядела прекрасно. Июнь — чудесный месяц, когда живые изгороди разгораются цветами шиповника и кружевами кервеля, когда заросли дрока с ярко-желтыми цветами словно освещают холмы, а в полях начинает краснеть щавель. Берсаба надела пышные красные юбки, в которые мы всегда наряжались для верховой езды, называя их в шутку «охранниками». Я на этот раз надела синие юбки. Обычно мы одевались немножко по-разному, но иногда — совершенно одинаково, заставляя окружающих теряться в догадках. Я прекрасно подражала Берсабе, а она — мне. Время от времени мы упражнялись в этом, и одним из наших любимых развлечений в детстве было дурачить знакомых. Мы смеялись чуть ли не до истерики, когда кто-нибудь говорил Берсабе: «Ну, мисс Анжелет, хватит притворяться Берсабой. Меня не проведешь». Я объяснила Берсабе, что это дает нам определенную власть над людьми, что в некоторых обстоятельствах можно было бы использовать с выгодой. Так вот, в тот день на ней было красное, а на мне — синее; наши плащи были одного цвета с юбками, и на обеих были мягкие коричневые сапоги. Таким образом, в дороге нас перепутать было невозможно. Но я знала, оказавшись в Пейлинге, мы будем время от времени одеваться одинаково и с наслаждением разыгрывать окружающих.

Мы ехали по обе стороны от матери. Она была задумчива. Несомненно, матушка думала о нашем отце и гадала, где он сейчас. Она всегда беспокоилась о нем, ведь в море человека поджидает множество опасностей и никогда не известно, вернется ли он домой.

Однажды я заговорила с ней об этом, и мама сказала, что, если бы не эти переживания, она не чувствовала бы такой радости при встрече. «Следует помнить, — сказала она, — что жизнь состоит из света и тени и свет всегда выглядит ярче по контрасту с тенью». Мою мать можно назвать философом; она всегда пыталась научить нас понимать и принимать жизнь такой, какая она есть, поскольку считала, что подобное отношение к жизни помогает стойко переносить удары судьбы.

Если бы с нами к замку Пейлинг ехали мои отец и брат, мать была бы счастлива. Я остро ощутила свою любовь к ней и запела, искренне благодаря Бога, одарившего меня такой матерью:

А ну-ка, милый, погляди,

Хей-хо, хей-хо, хей-хо,

Цветок весенний на груди

И счастье впереди…

Мать улыбнулась мне, как бы разделяя мои чувства, и начала подпевать, велев слугам делать то же самое. Потом мы по очереди запевали какую-нибудь песню на выбор, а остальные подхватывали ее. Но когда очередь дошла до Берсабы, ей пришлось петь в одиночестве. Это была песня Офелии:

Как узнать, кто милый ваш?

Он идет с жезлом,

Перловица на тулье,

Поршни с ремешком.

Ах, он умер, госпожа,

Он — холодный прах.

В головах — зеленый дерн.

Камешки в ногах

Берсаба пела необычайно взволнованно, и когда она дошла до заключительных строк, я представила себе сестру, лежащей в воде с волосами, которые шевелит течение, с лицом бледным и неживым. Я ощущала в ней что-то странное, чего я не могла понять, хотя мы и были почти единым целым, — эта тихая, ненавязчивая манера поведения, способная, тем не менее, изменить настроение окружающих.

Она заставила нас забыть об июньском утре, о солнце, о цветах и радостях жизни, напомнила нам о смерти. Мы прекратили петь и ехали молча до тех пор, пока не показались башни замка.

Солнце отражалось на острых изломах гранита, заставляя их сверкать как бриллианты. Это впечатляющее зрелище никогда не оставляло меня равнодушной. Надменная, грубая, вызывающая цитадель всегда казалась мне живым существом, и я была горда принадлежностью к ней. Наш дом казался каким-то добродушным, хотя его камни были такими же (или почти такими же) старыми, как те, из которых был сложен замок; но Тристан по сравнению с замком Пейлинг был просто милой и уютной обителью. Четыре зубчатые башни твердыни ясно говорили о том, что это — крепость, остававшаяся неприступной в течение шести столетий, поскольку основан замок был еще во времена Вильгельма Завоевателя, а позже расширялся и укреплялся. Всякий раз, когда я его видела, мое воображение начинало работать, и я представляла себе защитников крепости, которые льют кипящее масло на головы осаждающих и обстреливают их из луков. На тяжелой дубовой двери, укрепленной железными полосами, — той, что находилась под сторожевой башней у ворот, — были видны отметины, вероятно, оставленные боевыми топорами.

Мы подъезжали с запада, и две башни были скрыты от наших взоров: Изелла, где по слухам, жили привидения, и Морская, где теперь жил дедушка Касвеллин. Я взглянула на мать. Лицо ее было озабоченным, и мне страшно захотелось узнать, какие картины встают при виде замка в ее воображении. Когда-нибудь я прочитаю о ее жизни там — полной происшествий и одновременно несчастливой, потому что именно это и было, видимо, причиной ее невеселых размышлений.

Выражение лица Берсабы тоже изменилось. У нее был четкий профиль, высокие скулы, удлиненные глаза с золотистыми ресницами, кончики которых были темными. Глядя на нее, я часто думала: описывая сестру, я описываю себя, ведь я выгляжу точно так же или почти так же. У нас могло быть лишь разное выражение лица. Наша мать как-то сказала: «Когда вы повзрослеете, то станете менее схожими. Жизненный опыт изменяет лица, а вас вряд ли ждет одна и та же судьба».