— Мы из-под Марстон-Мура, госпожа. Там мы многих потеряли. Но это победа… наша победа… и победа Кромвеля.

— Марстон-Мур!.. — вскрикнула я.

— Да, долгонько нам пришлось добираться, но уж очень он просил. Сказал, что обязательно должен увидеться с вами перед смертью.

— Он не умрет, — сказала я, — мы вылечим его. Они ничего не отвечали, печально глядя на меня. Только сняв с него камзол, мы увидели, как ужасны его раны. Элла, взглянув на меня, прошептала:

— Такова воля Господня. Он боролся за дело, которое считал правым.

Но я была в ярости от того, что мужчины уничтожают друг друга смертоносным оружием, в то время как им даны мозги, чтобы рассуждать, и языки, чтобы объясняться между собой.

— Я спасу его! — закричала я. — Спасу! Казалось, будто я погрозила кулаком судьбе и самому Богу. Я не подчинюсь Его воле. Я не позволю Ему забрать Люка, потому что глупо забирать такую молодую жизнь.

Но я была просто дурой, ибо сражаться с законами природы невозможно.

Я осталась рядом с Люком, поскольку мое присутствие было единственным, что могло хоть как-то облегчить его страдания, а Элла, хорошо знавшая своего брата, оставила нас вдвоем.

В агонии он говорил слегка бессвязно, беспорядочно, но я понимала, что он хочет сказать.

— Мы побеждаем… Это войдет в историю… Битва при Марстон-Муре… Кромвель… победа… конец власти зла… Берсаба… любовь моя… Берсаба…

— Да, Люк. Я здесь. Я всегда буду рядом, пока нужна тебе.

— Нам было хорошо… правда? Я тихо прошептала ему на ухо:

— Да, нам было хорошо.

— Наш мальчик, маленький Лукас. Люби его…

— Он мой сын, Люк… мой и твой.

— Такое счастье… Быть может, это грех…

— Ни в коем случае! — горячо воскликнула я. — Как это может быть грехом, если это подарило нам Лукаса?

Он улыбнулся.

— Наше дело победило, — сказал он. — Это стоило… всего… а ты, Берсаба…

— Да, Люк, я здесь.

— Я любил тебя. Возможно, это было не правильно…

— Это было правильно… очень правильно. Я тоже люблю тебя, Люк.

— Останься со мной, — сказал он. И я осталась рядом с ним до конца.

* * *

Итак, я стала вдовой, и моя ненависть к войне увеличилась. Видимо, мои чувства к мужу были очень глубокими, поскольку я была вне себя от горя.

Какая разница, кто победит, лишь бы все это кончилось…

Я оплакивала Люка и думала о Ричарде, который находился в самой гуще схватки.

Разделить со мной горе приехала Анжелет.

— Бедная, бедная моя Берсаба. Я так тебя понимаю. Ты же знаешь, есть Ричард…

— Да, — с иронией подхватила я, — есть Ричард.

— Но мы не должны показывать детям наше горе. И она была права. В детях было наше спасение. Для бедняжки Эллы все случившееся стало, конечно, ужасной трагедией. Она любила брата, вместе с которым прожила всю жизнь. Но ее поддерживала вера в правоту дела, за которое он погиб.

— Он потерял жизнь в битве при Марстон-Муре, — сказала она, — но потерял ее в борьбе за правое дело, а эта битва была решающей.

Я подумала: «А Ричард? Что с Ричардом?»

* * *

Анжелет пригласила нас в гости на Рождество, но я не хотела ехать: нельзя же было просить Эллу провести праздник под крышей дома одного из роялистов, одного из тех, кто убил ее брата.

— А ты, Берсаба? — спросила Анжелет.

— Я не поддерживаю ни тех, ни других, — ответила я, — и ты мне сестра. Мне интересны люди, а не идеи. Не сомневаюсь, что у обеих сторон есть масса недостатков, и кто бы ни победил, нам нечего надеяться на Утопию. Даже не знаю, что бы я предпочла: слабое правление короля или строгости парламента. Видимо, все-таки первое, поскольку я не пуританка. Но пока не попробуешь — не узнаешь наверняка. Нет, я хочу одного — окончания этой бессмысленной войны, этой междоусобицы.

— Да, Берсаба, ты права. Ты всегда права. Ты очень умна. Хорошо бы, чтобы власть имущие прислушались к твоим словам.

Я рассмеялась:

— Нет, я такая же глупая, как все. Я предложила ей приехать к нам на Рождество и пообещала, что позже, когда настанет весна, я на несколько дней приеду в Фар-Фламстед и возьму с собой детей и Феб, а значит, и ее маленького Томаса — в такие времена не стоит разлучаться, даже если есть на кого оставить ребенка.

— Тебе надо завести другую горничную, ведь у Феб теперь есть муж и ребенок, — посоветовала Анжелет.

— Никто не сможет заменить мне Феб. Я буду удерживать ее до тех пор, пока это возможно. Дети будут рады поездке в Фар-Фламстед. По-моему, они растут маленькими роялистами.

Ричард приехал домой в мае. Я с ним не виделась, да и пробыл он дома всего несколько дней. После его отъезда Анжелет приехала к нам. Она сияла от радости, вызванной его визитом.

— Я не пригласила тебя в гости, Берсаба, — сказала она, — но обязательно сделала бы это, если бы Ричард мог остаться подольше. Его дела плохи. Он говорит, что положение королевской армии критическое. Люди вроде Фэйрфакса и Кромвеля готовят своих сторонников в солдаты, и религиозное рвение дает им то, чего не хватает профессиональным военным. Так он и сказал. Когда ты приедешь в Фламстед? Ты же обещала привезти детей, помнишь?

Мы обговорили детали, и через несколько дней я с детьми и Феб отправилась в Фар-Фламстед.

* * *

Мы все находились в розарии, когда туда вбежал один из слуг. У него было такое выражение лица, что еще до того, как он открыл рот, я поняла: на нас обрушилась новая беда.

Он воскликнул:

— Здесь один из работников Лонгриджа, госпожа. Он говорит ужасные вещи.

Я предчувствовала, что что-то произойдет. В моей памяти еще жива была та ночь, когда в дом внесли умирающего Люка. Я знала, что случиться может все что угодно и надо быть готовой к худшему. Теперь было ясно, что на ферме произошло несчастье, и я возблагодарила Бога за то, что мои дети находятся в безопасности во Фламстеде.

Прибывшего мужчину я сразу узнала. Это был наш батрак Джек Требл.

Увидев меня, он закричал:

— Они пришли, хозяйка. Они были на ферме и все разрушили, хозяйка. Я спрятался и убежал. Все кончено, хозяйка… все кончено…

— Успокойся, Джек, — сказала я, — расскажи, что случилось.

— Это были «кавалеры», хозяйка. Они приехали, и я слышал, как они кричали, что это, мол, дом Люка Лонгриджа, который писал памфлеты, и надо его проучить.

— О, Господи! — невольно воскликнула я. — Он уже получил свой урок.

— Да, я думаю, они это знали, хозяйка. Они там все разрушили… а эти все… кто хотел остановить их… они мертвые…

— А миссис Лонгридж?

— Да я и не знаю, хозяйка. Я там спрятался в кустах… лег на землю и не шевелился… кто знает, что они сделают, если найдут. Я и не шевелился. Я их слышал… Шум страшный и крик, хозяйка. Они всех поубивали, кто пытался ферму защищать. Небось, теперь уже уехали. Это с утра сегодня было… Я там лежал добрых полчаса, хозяйка, не смел вылезти: вдруг, думаю, увидят меня и прикончат. А после пошел сюда… пешком. Лошадей не осталось. Лошадей они всех забрали… Все забрали, что могли унести.

— Я возвращаюсь, — решительно заявила я. Анжелет подошла ко мне.

— Нет, — сказала она, — ты не должна возвращаться. Вдруг они еще там?

— Я еду, — настаивала я, — мне нужно найти Эллу. Они пытались удержать меня. Бедняжка Феб была в панике. Там оставался ее Томас Греер.

— Почему он не пришел вместе с Джеком Треблом? — спрашивала она, и трагический ответ напрашивался сам собой.

Я твердо решила одно, я отправляюсь в Лонгридж.

Анжелет потребовала, чтобы я взяла ее с собой. Я не смогла разубедить ее, так что мы поехали вместе, прихватив с собой двух конюхов.

Перед нами предстала картина опустошения. Неужели это ферма Лонгриджей? Да, дом стоял на месте, как бы бросая вызов врагу, но приблизившись, мы увидели страшный разгром. Перед домом лежали два тела работников фермы; я узнала в одном из них Томаса Греера и тут же бросилась к нему. Он был мертв. Бедная, бедная Феб!

Элла лежала на полу среди разбросанных в беспорядке вещей. В руке у нее был зажат топор. Должно быть, она пыталась защитить свой дом. Бедная храбрая Элла! Как беспомощна была она перед этими солдатами!

Бочонок эля был опрокинут, и его содержимое вылилось на пол. «Кавалеры» сломали все, что смогли, даже вывернули потолочные балки. Лишь стены остались целыми.

Я стояла на коленях возле Эллы, и во мне вскипал бешеный гнев и ненависть ко всем тем, кто убил вначале Люка, а потом Эллу. Я была по горло сыта этим конфликтом.

— Никакие цели не должны достигаться такими средствами! — кричала я, и мне становилось дурно от боли и гнева.

Наверх подняться было невозможно, потому что они разломали и лестницу. В потолке образовалась дыра, сквозь которую высовывалась ножка кровати. Дом, служивший нескольким поколениям Лонгриджей, был разрушен в один день.

Анжелет стояла рядом, и по ее щекам струились слезы.

— Берсаба, милая моя сестра, — всхлипывала она. Я обняла ее, чтобы утешить, но она продолжала рыдать, а я смотрела на свой разрушенный дом. Потом я сказала:

— Дети в безопасности. Будем радоваться хотя бы этому. Мой муж убит, его сестра убита, мой дом в руинах, но я благодарю Тебя, милосердный Боже, за то, что Ты оставил мне детей.

— Не богохульствуй, Берсаба.

— Нет! — закричала я. — Я что, должна стоять здесь и благодарить Бога за его милосердие? У меня недавно убили мужа, ты это понимаешь?

— Ты всегда сердишься, когда у тебя горе.

— Как все это жестоко! Ты понимаешь, Анжелет, я потеряла мужа. Я потеряла свой дом… Я потеряла слишком многое из того, что любила.