Вильгельм повернулся к другим гостям. Николас испытал облегчение, когда, нахмурившись и бросив: «Рад, рад видеть, Каради», — он прошел мимо. Интенданту из Гамбурга повезло меньше, кайзер обругал его за то, что за один театральный сезон было сыграно три пьесы Шекспира и только две — Шиллера.

Завтрак длился дольше, чем было предусмотрено, так как за это время кайзеру были доставлены две телеграммы. Первая была отправлена Бюловым, где он просил указаний, как реагировать на требования Центра.

— Бюлов мог бы меня хотя бы сейчас оставить в покое, — буркнул кайзер, после того как генерал Кессель положил перед ним расшифровку телеграммы. — Я ему ясно сказал — не беспокоить меня, когда я в отпуске. — Он передвинул телеграмму генералу. — Отложите это. Я поговорю с ним об этом в Берлине. — Генерал пробормотал, что, дескать, речь идет о важном деле, но Вильгельм отреагировал с раздражением: — Вы знаете, что сейчас важно? Чтобы меня наконец оставили в покое. Вот что важно. — Он говорил резким обиженным тоном. — Если мне приходится руководить этим сумасшедшим домом на Вилыельмштрассе, то я должен быть в наилучшей форме. Этот крест должен нести только я, и Бюлов здесь ни при чем. И никто не должен в этом заблуждаться.

С этой телеграммой вопрос был таким образом решен. С другой телеграммой, отправленной одним английским другом открытым текстом, дело обстояло проще. В ней содержались последние анекдоты из лондонских клубов, и Вильгельм уделил им большое внимание. В знак уважения к тем гостям, которые не знали английского, он сразу же сам переводил все на немецкий.

Когда наконец поднялись из-за стола, многие вздохнули с облегчением. Надежде же на то, что государь отправится к себе и свита сможет насладиться заслуженным отдыхом, не суждено было сбыться. Он направился в салон. Снова все стояли вокруг него. Вильгельм же, стоявший в центре, как тенор в операх Вагнера, делился своим мнением о всех мыслимых и немыслимых предметах, будь то вопросы внешней политики, новости в авиации, любовные приключения Гёте, стоимость греческих фигурок из терракоты или недостатки английского флота.

Это многочасовое низкопоклонство ради благосклонности императора было для Николаса невыносимым, но он должен был отдать должное и кайзеру. Хотя ясно было, что глубокими познаниями в тех областях, которых он касался, он и не обладает, но поражала его память и в такой же степени и широта интересов. После обсуждения флота речь зашла, само собой, о его дяде Эдуарде VII, и его монолог, казавшийся бесконечным, был посвящен его политике, морали, привычкам в еде и сне. Затем он внезапно обратил внимание на Лекомта, который до этого пребывал, облокотившись на спинку кресла и давно уже мечтая сесть на него, на заднем плане.

— Вы и ваше посольство хорошо осведомлены об интригах, которые замышляет мой дядя вместе с его правительством против меня. К тому же он оплачивает ваши газеты. Точно также он содержит американскую и итальянскую прессу.

Советник посольства, который, со всей очевидностью, был в замешательстве, хотел что-то возразить, но кайзер не дал ему ничего сказать:

— Потому что он меня никогда не любил, никогда терпеть не мог, даже тогда, когда я был мальчишкой, он меня ненавидел. Он никогда не мог мне простить, что я был ближе с его матерью, чем он, что она его терпеть не могла. Он, взрослый человек, ревновал к ребенку! Вам это не кажется ужасным? — указательным пальцем, направленным чуть ли не в лицо дипломату, кайзер словно подчеркивал чеканя каждое слово.

Смущенный Лекомт, растерянно взирая на палец кайзера, непроизвольно попятился. До сих пор французу удавалось осторожно обходить в разговорах темы, содержащие хотя бы намек на политику. Резкий панегирик Вильгельма против Эдуарда VII поставил его, дипломата страны — союзника Англии, в крайне неприятное положение. Он знал, что Вильгельм не выносил, когда ему возражали, и что все это может кончиться безобразной сценой, если он начнет оправдывать поведение Эдуарда VII. С другой стороны, просто промолчать в присутствии дюжины свидетелей значило бы сильно повредить своей репутации у англичан. Злорадные искорки в глазах его мучителя говорили Лекомту о том, что кайзер отлично понимает, в какое затруднительное положение он поставил своего визави; более того, кайзер просто наслаждался этим.

— Мне знакомы фотографии из детства Вашего Величества, — начал наконец Лекомт. — И трудно представить, что кто-либо мог бы ненавидеть такое ангельское дитя.

Это был довольно жалкий протест, облеченный к тому же в форму банального комплимента.

— Дяди, милый Лекомт, к сожалению, бывают разные, — заметил кайзер и оставил наконец Лекомта в покое. Тот вздохнул с облегчением.

Следующая коронованная особа, которую подверг экзекуции Его Величество, был король Италии Виктор Эммануил. Его внешность, его брак, его политику кайзер безжалостно разобрал по косточкам и объявил ничтожными и пошлыми. Затем настала очередь царя, которому досталось нисколько не меньше. Николас уже задавался вопросом, не Франца ли Иосифа следующая очередь, но его опасения были напрасны. Вильгельм II знал границы. Наконец в четыре часа дня кайзер изъявил желание отправиться почивать. Назавтра они должны выступать на охоту рано утром — пояснил он Ойленбургу, — и, если он физически не будет в лучшей форме, охота не доставит ему никакого удовольствия. Годенхаузен и Ойленбург проводили его до дверей. Остановившись на пороге, кайзер обратился к Годенхаузену:

— Благодарю, Годенхаузен. Вы мне пока не нужны. Фили, пойдем, составь мне компанию. Сколько месяцев мы с тобой не могли по-настоящему поболтать. — Он кивнул оставшимся. —  Au revoir, [10]господа.

— Au revoir,Ваше Величество. — Штатские согнулись в поклоне, офицеры стали по стойке «смирно».

Кайзер протянул, прощаясь, руку Годенхаузену, и тот, преклонив колено, поцеловал ее.

«Наверное, здесь, в отличие от Австрии, где прощаясь, отдают честь, принято в этом случаю целовать руку государю», — сильно удивившись, подумал Николас.

Только под вечер князь вновь появился перед своими гостями.

— Вы должны меня простить, господа. Я вас совсем забросил, — сказал князь. — Но мы с Его Величеством в последние месяцы практически не виделись. Даже государь нуждается иногда в друге, с которым он может поговорить откровенно.

— Боюсь, он слишком часто говорит более чем откровенно, и не только с друзьями, — заметил генерал — военный историк, которого Вильгельм приветствовал особенно грубо.

Князь нервно рассмеялся:

— Да, иногда он бывает немножко прямолинеен, и его могут неверно понять. Видимо, временами забывает, что он больше не тот лейтенант в Потсдаме, который мог позволить себе в юношеской горячности выходить за рамки. — На лице Ойленбурга промелькнула легкая грусть. — Разве он не был необычайно многообещающим молодым человеком? Настоящим молодым Зигфридом.

— Зигфрид с короткой рукой, — вполголоса сказал генерал.

Князь сделал вид, что не слышал.

— Вы должны меня сейчас извинить. Для охоты еще нужно многое уладить. — На его губах появилась улыбка, но глаза были затуманены грустью. — Возможно, это его последняя охота в Либенберге. — Его улыбка погасла. — Увидимся, господа, за обедом.

— Князь, скорее всего, прав, наверное, это действительно последняя охота Его Величества, — сказал генерал, когда дверь за Ойленбургом захлопнулась.

— Почему вы так думаете? — спросил Николас.

— С недавних пор Фили чувствует себя неважно, сердце дает о себе знать. Вообще, нет болезни, которой он когда-либо не болел. Он еще и в какой-то мере ипохондрик, знаете ли. Но при всех его страданиях… — И после задумчивой паузы: — Эта история в «Будущем»могла бы человека и с более крепкими нервами потрепать.

— А что же это за история?

— Та, что в номере за последний вторник. Разве вы не читали? О ней говорят повсюду.

— Нет. О чем же там речь?

— О компании из Либенберга. Ойленбург, Куно фон Мольтке и их друзья. Харден уже несколько лет их иначе как тайная «камарилья», которая определяет внешнюю политику Германии, не называет. Но в последней статье он взялся за них основательно и намекает на всякие интимные вещи: в этом кругу якобы увлекаются мистицизмом и спиритизмом. Не исключены и склонности к педерастии. Статья написана в форме диалога между двумя персонами, которые идут под именами «Арфист» и «Сладкий». Под ними подразумеваются Ойленбург и Мольтке, чья любовь к сладостям общеизвестна. В диалоге Харден изобразил, как они вспоминают о славных деньках в Мюнхене. В 1894 году Фили был прусским посланником в Баварии, а Мольтке военным атташе.

Николас был возмущен. Неприкрыто лицемерное якобы сочувствие генерала-историка было просто бестактным. Без сомнений, князь уже читал статью и был встревожен, независимо от того, имели ли обвинения под собой основания или нет.

— Боюсь, генерал, подобные публикации заслуживают применения только в известном месте, да и там для личностей с особо толстой кожей. — Каради встал. — Вы простите меня? Хочу немного прилечь. Венский желудок привыкает довольно медленно к прусской кухне.

Генерал насмешливо посмотрел на него.

— Мы это часто слышим. Говорят, что наша кухня, мол, тяжела. Я бы скорее назвал ее здоровой кухней. Наши дети вырастают большими и сильными. И кроме того, кухня здесь, в Либенберге, не типично прусская, она рассчитана, скорее, на гурманов, вроде советника посольства Лекомта. Он парижанин, и тем не менее еда ему здесь по вкусу. Да и желудок его, судя во всему, справляется с ней прекрасно.


Обед должен был начаться в семь часов, и в половине седьмого все гости, за исключением почетного гостя, собрались снова в большом салоне. Его Величество выразил желание провести вечер в непринужденной обстановке. Свита поэтому была одета в предписанную охотничью форму, включая сапоги и шпоры. Хозяин дома вынужден был также с этим смириться и, хотя и неохотно, облачился в это оливковое великолепие. Куно фон Мольтке и военный историк, а также Годенхаузен тоже были одеты в охотничий наряд, но, в то время как остальные выглядели так, как будто они собрались на костюмированный карнавал, на майоре этот наряд сидел естественно и элегантно.