Князь, запыхавшись, вошел в павильон.

— Приезжает Его Величество, — объявил он без видимого восторга.

К числу гостей, приехавших на охоту, принадлежали также: художник из Мюнхена, генерал, снискавший славу как историк, интендант государственного театра в Гамбурге, комендант Берлина граф фон Мольтке, а также аккредитованный в Берлине французский дипломат Лекомт. Все они рассчитывали провести спокойные дни в Либенберге и поэтому восприняли известие со смешанными чувствами. Одна княгиня, казалось, была откровенно подавлена.

— Боже мой, и когда же? — спросила она безучастно.

Ойленбург погладил ее по руке.

— Не беспокойся, все будет хорошо. — И после короткой паузы добавил: — Он приезжает завтра.

Княгиня посмотрела на него:

— После обеда?

— Нет. Поезд приходит в одиннадцать утра. Все, конечно, может измениться, в зависимости от того, как железная дорога вставит в план этот специальный поезд.

— В этих обстоятельствах я бы хотел уехать, топ prince, [9]— сказал Лекомт. — Могу я попросить экипаж до вокзала?

После конференции в Альхесирасе недоверие кайзера к Франции сменилось откровенной враждебностью. И Лекомт, как один из известных сотрудников французского посольства, знал, что ему, если он останется, не избежать многочисленных грубостей и колкостей от кайзера.

— Ну, пожалуйста, не уезжайте, милый Лекомт. Я только что сообщил список моих гостей, и Его Величество был очень доволен. Он особенно пожелал, чтобы вы были, милый Лекомт. Ему очень хотелось бы услышать ваше мнение, как специалиста, о реставрационных работах здесь, в замке. Вы же знаете, Его Величество питает слабость к архитектуре. Он мне часто говорил: если бы я не был кайзером, я бы хотел быть архитектором.

— Это было бы истинным благом для всего человечества. — пробормотал художник.

Княгиня поднялась и со слабой улыбкой обратилась к гостям:

— Простите меня, господа, я вынуждена просить вас отобедать без меня. Мне нужно еще кое-что обсудить с моей экономкой.

Князь остановил ее.

— Нет, любовь моя. Сначала нужно пообедать. Ничто так не успокаивает нервы, как хороший обед.

Ноябрь был до сих пор необычайно мягким, но к вечеру перед приездом кайзера резко похолодало. Поскольку хозяева были полны забот в связи с приездом кайзера, гости оказались предоставлены самим себе. Николас захотел познакомиться со знаменитой библиотекой князя, где увидел занятых беседой генерала Мольтке и Лекомта. Лекомт заметил Николаса в дверях библиотеки и пригласил его присоединиться к ним.

Французский дипломат — изящный, бледный человек, чьи тонкие усики были как будто нарисованы беспардонным карикатуристом, — был любим всем дипломатическим корпусом столицы. Никто из его земляков не восхищал пруссаков так, как он, из-за его пристрастия к белокурым выходцам с северных земель — кавалерийским офицерам. Он неустанно работал ради сближенияГермании и Франции и внес значительный вклад в то, чтобы сгладить возникшее годом раньше в Европе негодование из-за внезапного интереса Вильгельма II к Марокко.

Генерал фон Мольтке, человек с мечтательными глазами и тонкими руками пианиста, был обязан своей карьерой, вероятно, в первую очередь дружбе с Ойленбургом. Несмотря на все старания его портного, даже под строго сидящим мундиром не удавалось скрыть мягкие формы его фигуры, а его лицо было просто-напросто лицом пятидесятилетнего херувима.

Николас никогда не судил о людях с оглядкой на их происхождение, вероисповедание или эротические наклонности, но эту пару Лекомт — Мольтке переносил с трудом. Для немца, казалось, ничего в мире, кроме культуры, не существовало, француз же принадлежал к тем людям, которые ничего другого не умеют, кроме как очаровывать каждого встречного — неважно, мужчина это, женщина или ребенок. В его остроумии просматривалось весьма заметное кокетство, которое Николас допускал только для женщин, и то в известной степени.

Когда перед ужином к ним присоединился князь, Николас вздохнул с облегчением. После ужина княгиня пожелала мужчинам хорошей охоты, сама же она собралась утренним поездом отправиться в Берлин.

Князь пояснил:

— Его Величество приезжает сюда, чтобы отдохнуть как обычный человек, а не как кайзер. Определенные ограничения накладывает присутствие дам, которые преследуют его, как он считает, постоянно в Берлине.

Я всегда находил это примечательным, что человек, не боящийся ни бога ни черта, испытывает какую-то робость перед женщинами, особенно если они в годах. А таких в замке более чем достаточно. Хуже еще вот что: гофдамы императрицы — это единственные женщины, которые могут ему возразить и даже осмеливаются высказать свое мнение. И он, представьте, в их присутствии вынужден прикусить язык. Поэтому у нас стало традицией: никаких дам, когда кайзер гостит в Либенберге.

После ужина Николас и князь прошли в маленький салон около игровой комнаты. Эммануэль, слуга князя, принес из винного погреба бутылку вина и наполнил бокалы.

— Постарайтесь, пожалуйста, господин капитан, чтобы господин князь долго не засиживался, — попросил он Николаса. — Завтра ему предстоит очень тяжелый день.

— Исчезни, Эммануэль, — проворчал князь. — Ты мне не нянька.

— А вам уже больше не восемнадцать, — выходя, вполголоса пробормотал слуга.

Николас был снова удивлен, но доверительные отношения между господином и слугой его тронули.

— В принципе я рад визиту кайзера, — начал разговор Ойленбург. — Я охотно принимаю его здесь, только…

— Только?

— Если бы только не надо было надевать этот ужасный охотничий наряд. Кайзер собственноручно придумал его для двора и избранных гостей. Мне он его в качестве почетного дара вручил в 1894 году, с тех пор я и мучаюсь. Я штатский человек, но, когда на меня напяливают униформу, мне тут же вспоминаются вечно проклинавшие меня учителя верховой езды и садисты-офицеры, обучавшие меня в юности. Китель ужасно неудобный, с высоким воротником и узкой талией. Я в нем просто задыхаюсь. К этому еще сапоги с отворотами и серебряные шпоры. Я ношу этот наряд только из уважения к Его Величеству и кажусь себе в нем круглым дураком. Именно в моем Либенберге я должен разгуливать в нем, как кот в сапогах. Я этих наших правителей не понимаю. Они словно дети с их бесконечным стремлением наряжаться. Я однажды присутствовал, когда Его Величество был на представлении «Летучего голландца» в адмиральской форме.

— Скажите откровенно, князь. Эти визиты не доставляют вам никакого удовольствия, не так ли?

— Удовольствие? Нет, вряд ли. С другой стороны, я чувствую себя счастливым, когда вижу, что Его Величеству здесь нравится. Но в принципе, это все потом. Сам визит, конечно, отнимает много сил. И еще больше сама охота. Загоняют беззащитных животных в загон и там их приканчивают. И все это зовется спортом. — Он рассеянно смотрел на противоположную стену, как будто видел там что-то, видимое только им. — Просто сердце разрывается. — Он немного помолчал и затем тихо и немного смущенно рассмеялся. — Я разболтался, как старая дева. Ну, а вы? Ходите вы тоже на охоту?

— Редко.

— Тогда вы, конечно, меня понимаете. Охота — я понимаю, это прекрасно, но то, что происходит здесь, или в Роминтене, или в других угодьях Его Величества, это просто бойня. В Роминтене в прошлом году я вдруг подумал: «Ну а если бы в качестве этих несчастных выступали люди?» — Он долил вино в бокалы. — В молодости я как-то подстрелил косулю и до сегодняшнего дня не могу забыть влажных темно-карих глаз бедного животного, которые медленно стекленели. — Он сказал это с такой тоской, что Николасу показалось: Ойленбурга мучает еще и нечто другое, кроме воспоминаний об умиравшей косуле.


Двухстворчатая дверь распахнулась, и трубным голосом, которым обычно объявляют по меньшей мере тревогу в батальоне, Эммануэль возвестил:

— Его Величество кайзер!

Гости Ойленбурга, которые должны были быть вместе со свитой кайзера, стояли в большом салоне рядом с обеденным залом. Все тихо переговаривались, никто, однако, не смеялся, а начинавшийся смех смолкал тут же, как только виновник замечал свою оплошность. Члены свиты, которых подняли ни свет ни заря и которые после завтрака должны были составлять общество своему хозяину, потихоньку зевали. В ожидании кайзера никто не сидел.

Одетый в походную форму генерала, с орденом «За заслуги» на шее, с сохнувшей рукой на повязке, в комнату, чеканя шаг и преисполненный важности, вошел Вильгельм. За ним следовали в почтительном отдалении в три шага князь Ойленбург, адъютант генерал фон Кессель и, что поразило Николаса, майор фон Годенхаузен.

Вильгельм остановился в центре салона. Маленькие, поразительно голубые глаза рассматривали лица присутствующих так внимательно и недоверчиво, как если бы кто-то из них украл у него кошелек.

— Добрый день, господа! — Он одарил собравшихся улыбкой, в ответ раздался сдержанный ропот; все стояли навытяжку. Стремительно, так, что стоявшие ему на пути люди вынуждены были разбегаться, как гуси, кайзер подошел к генералу, имевшему репутацию известного историка, крепко ударил его по плечу и закричал: — Ну, старая свинья, ты тоже сюда приглашен?

Генерал, который от удара чуть было не упал на колени, стоял, шатаясь, полностью обескураженный. Вильгельм захохотал во все горло, наблюдая, как публика реагирует на его благосклонную шутку. Он с удовлетворением отметил, что хотя бы некоторые громко смеялись. Кайзер ткнул генералу пальцем в живот:

— С каких пор вас приглашают в порядочный дом?

Генерал, человек под шестьдесят, изобразил вымученную улыбку, доказывая, что и он не прочь подыграть кайзеру, но по его глазам было видно, как он страдает от унижения.