Все было готово. Джейн, закинув руки за голову, лежала в прострации, часть тела на софе, ноги свесились на пол. Ее великолепная грудь вздымалась от неровного дыхания ее глубокого, мертвого сна. Джинсы, скомканные трусики, сверкающая сердцевина ее женственности говорили сами за себя. Она была в бесстыдном, позорном, едва ли не безумном, дико-исступленном состоянии, с глазами, закрытыми не от сна, а от экстаза.

Или так казалось. Так должно было казаться.

В холодильнике были оставлены вафельные стаканчики шоколадного мороженого, холодного, густого и вкусного. Люси принесла его в комнату вместе с захваченной в кухне большой деревянной ложкой.

Потом, нарочито медленно, почти с благоговением, она опустилась на колени возле Джейн.

Погрузив ложку в мороженое, она зачерпнула побольше и, сверкая глазами, потянулась к своей жертве, обмазывая ее – светлое светлым, сладкое сладким, гладкое гладким. Холодное на жарком, твердое на мягком. Сладость на радости.

И настал этот час.

Правой рукой Люси Мастерсон нажала на затвор, и как только музыкально зажужжал мотор и всполохи фотовспышки заметались по комнате, Люси приступила к своему пиршеству любви.

16

В голове Джейн стоял звон, словно отбойные молотки вгрызались в породу. Головная боль сводила с ума, любое движение вызывало сильнейшую боль, но она была ничтожной по сравнению с раздражением и разочарованием, бушевавшими внутри. Она лежала на кровати, кусочки разрозненных воспоминаний, как в калейдоскопе, медленно вставали на свои места, складываясь в картину. В выпивку что-то было подмешано. Люси Мастерсон накачала ее наркотиками. Она отключилась от – что за странный старомодный термин? – Микки Финна.[5]

Джейн лежала не шевелясь, чтобы облегчить страдания и одновременно восстановить контроль над своими чувствами. Она позволила Люси заняться с ней сексом, даже получила удовольствие, ей действительно понравилось, но затем река желаний устремилась вперед, и пугающая, заманчивая гонка превратилась в нечто иное, подобное потоку, который пенится и перекатывается через пороги. Внезапно ей захотелось остановиться, но усталость, паралич, сковывающая и отупляющая сонливость лишили ее способности контролировать свои действия и пленили сознание. И лишь когда возвращаться назад уже было слишком поздно, она осознала, что с ней происходило.

Джейн попыталась сесть, комната поплыла перед глазами, а отбойные молотки застучали с новой силой. Полураздетая, она лежала на кровати, джинсы и трусики, измятые и кое-где порванные, валялись рядом. Глубоко внутри, в низу живота, саднило и горело, и все казалось необъяснимо влажным и липким. Женщина делала свое дело, когда Джейн отключилась. Она продолжала заниматься любовью. По ужасным ощущениям и по состоянию одежды и верхней части ног Джейн поняла, что над ней жестоко надругались. Внезапный приступ ярости смешался с терзающей болью.

Билли Бингэм был прав. Вокруг нее повсюду таилась опасность, она – бедная, наивная дура – отказывалась это замечать. Люси Мастерсон – чудесная, смешная, сумасшедшая Люси – оказалась дьяволом во плоти. Люси, которая, по словам Джули, лучше других могла присмотреть за ней… Джули! За всем этим стояла Джули! Сначала бросила ее в тюрьму, а теперь это! Черт их всех подери! Нужно вставать и убираться из этого места. Неважно куда. Сгодится все что угодно.

Сверхчеловеческим усилием Джейн еще раз попыталась сесть на кровати и свесила ноги на пол. И тут она увидела фотографии.

Они были повсюду. Стопка лежала около ножки кровати. Несколько штук были приколоты к пробковой доске, укрепленной на стене, на которой Люси имела обыкновение писать послания себе самой. Другая куча покоилась на ночном столике. Большой бледно-лиловый лист бумаги был прикреплен к лампе на расстоянии каких-нибудь двух футов от заспанных глаз Джейн. Надпись, выведенная большими красными буквами, гласила:

«Обалдеть, вот так повеселились, дорогая! Давай повторим попозже.

Люблю, Люси».

Дрожащими руками Джейн взяла фотографии. Их было так много. Отпечатки размером восемь на двенадцать отличались резкостью и великолепной игрой света и тени. То, что было изображено на них, разожгло пламя отвращения и ярости в полупроснувшейся Джейн.

Вот в нее проникали, ею овладевали. Вот вся она открыта на обозрение. Непристойнейшие вещи, которые, казалось, доставляли ей удовольствие, были запечатлены для потомства.

Ноги еле держали, когда она попыталась встать с кровати. Она испытывала жуткую слабость, не было сил, но ее питал огонь ярости, который медленно уничтожал паутину, опутавшую мозг. Сначала казалось, что это конец, конец ее жизни, что нет никакой возможности пережить весь ужас стыда, но потом эти мысли ушли в прошлое. То был водораздел.

То был конец прежней Джейн, но он же станет ее новым началом. Она сама виновата в том, что с ней произошло. Ею манипулировали, ею воспользовались – ее обманули и опозорили, но в конечном счете вина целиком ее. Она верила тогда, когда следовало быть подозрительной, прощала там, где должна была научиться ненавидеть. Была настроена оптимистично, несмотря на мудрые предостережения, и в итоге – горькие страдания. Что ж, женщины называют собственные ошибки опытом. Теперь уж она усвоит этот урок хорошенько, и никто, никто на этом свете, никогда, никогда не посмеет еще раз обойтись с ней подобным образом.

Потом, гораздо позже, будет время для мести. Но сейчас в мозгу сидела лишь одна мысль: бежать.

Она взглянула на часы. О Боже! Пять часов вечера. Она проспала всю ночь и большую часть дня.

Куда, черт возьми, податься? У нее практически нет денег, нет друзей. Господи! Если б она только послушала Билли.

Эта мысль пробилась сквозь вязкий сироп размягченного мозга. Билли поможет ей. Если бы знать, где он.

Она доковыляла до телефона и набрала номер. В «Мармоне» не знали его адреса. Нет никакой информации для Джейн Каммин. На несколько дней для Джейн Каммин была сделана броня, но она не появилась. Итак, ничего. Может быть, он вернулся? Если его там тоже нет, то вдруг подскажут, где его искать. Главное, не нарваться на Джули. В месиве памяти Джейн с трудом отыскала нужный номер телефона.

Трубку взял мажордом. Как же, черт подери, его звали? Гонсалес. Педро. Что-то мексиканское. Пит? Она старалась придать голосу властность. Растущая ярость помогла.

– Говорит Джейн, сестра Джули. Нет, не хочу говорить с Джули… я…

Во рту ее пересохло. Слова явно не хотели выходить наружу. Она отчетливо представляла, что именно хотела сказать, но выразить мысль словами было трудно, а затем мысль вновь куда-то поплыла.

– Мистер Бингэм там?

Вот, оно самое.

– Куда?.. Что я хочу спросить… куда он перебрался?.. Да, адрес… Торговая улица, тридцать три. Вы уверены?

Джейн бросила трубку. Слава Богу! По крайней мере, теперь она знала, куда ехать. Через полчаса она будет в безопасности. И жизнь начнется заново.

Пошатываясь, она прошла через комнату, умудрилась натянуть испачканные трусики и джинсы. На переодевание нет времени. Нужно во что бы то ни стало выбраться отсюда. В полусне она двигалась по жилой комнате, в которой царил беспорядок, обличительные фотографии все еще были на своих местах; покрытый пятнами палас, разбросанные подушки – казалось, здесь орудовал сумасшедший громила. Она кое-как вышла через дверь, скатилась по невысоким ступенькам вниз, к стоянке машин. В голове не было ничего, кроме все поглощающих ярости и ненависти к себе за падение, доведшее ее жизнь до такого состояния. Она никогда не считала себя глупой или наивной, но теперь, глядя на себя сквозь клубящийся дурман, отчетливо видела, что оказалась именно такой – невинной среди испорченных, достаточно созревшим ягненком, чтобы ему перерезали глотку. Что ж, отныне она никогда не будет ягненком. Отныне им всем придется считаться с Джейн Каммин. Перемена имени показалась довольно неудачной идеей – проделкой мишурного города. Теперь оно приобрело иной смысл. Стало могучим символом новой Джейн, связываться с которой будет смертельно опасно.

Как пьяная, брела она по стоянке, и лишь решимость заставляла ее двигаться вперед. Вот и «жук» («Фольксваген»). Люси оставила ключи в машине, в своей маленькой любимице. Люси Мастерсон не запирает машину в Лос-Анджелесе – вот так штука. Хорошо, пусть Люси смеется, пока может, потому что в один прекрасный день Джейн намерена рассчитаться с ней за все, что она сделала, и похоронить в одной могиле с сестрой, чтобы обе гнили там вечно бок о бок.

Сев за руль, она почти лишилась чувств, повернула ключ зажигания и под аккомпанемент рева сотен клаксонов и возмущенной брани водителей влилась в вечерний поток машин.

На отрезке Солнечного бульвара от Западного Голливуда до берега моря лос-анджелесские автомобили проветривали своих владельцев.

Характер дороги постоянно менялся. Взбалтывающие кишки ухабы в Холмби-Хиллз переходили в плавные части Лос-Анджелеса, которые уступали место крутым поворотам вокруг вершин гряды Топанга и озера Санта-Инес. Но Джейн пребывала в блаженном неведении. Двигатель «жука» гудел, как рассерженное насекомое, отбрасывая назад милю за милей, а окружающие машины – отполированные до блеска символы финансового благосостояния их владельцев – в ужасе отскакивали в сторону. Со всех сторон раздавались негодующие гудки клаксонов, и перепуганные лица автолюбителей перекашивало от злости, когда они отпускали проклятия в адрес неумелой особы, восседавшей за рулем «жука». Джейн совершенно не волновало, почему она ни в кого еще не врезалась. Причина была проста – другим вовсе не хотелось, чтобы в них врезались. Они, можно сказать, вели ее машину вместо нее.

Не так-то просто оказалось найти Венис. Еще сложнее разыскать Торговую улицу. Но дом № 33 стоял там, где положено, – между домами 31 и 35. «Фольксваген» остановился, подобно пьянице, вывалившемуся из бара: наполовину на дороге, наполовину на тротуаре. Дверь в здание была распахнута. Кто-то наделал лужу на полу. Лестница была прямо перед ней. Джейн заставила свои свинцовые ноги карабкаться по ступенькам. Выбившись из сил, она крикнула: