Билли оглянулся через плечо на Джейн, а она слегка отпрянула от него и смотрела прямо ему в глаза, наблюдая, как он подыскивает нужные слова. Она понимающе улыбнулась ему в ответ, подбадривая и вдохновляя.

«Говори же, художник, – означала ее улыбка. – Скажи мне, что ты хочешь меня не меньше, чем признания, успеха и увенчанного славой будущего. Я хочу услышать, как ты признаешься мне в этом. Ну же, обратись ко мне языком, а не только кистью и своими красноречивыми руками».

Билли боролся с нахлынувшими чувствами, и тени прыгали у него за спиной. Солнце отчаянно пыталось противостоять всепожирающей победительнице-ночи. Позади него разъяренное огненное светило, красно-оранжевое в синеве вечерних небес, застыло на верхушке горы, посылая последние лучи привета, отражающиеся в хромированной стали мотоцикла, и вырисовывая прекрасный профиль юноши на фоне чернеющей пустыни. Потом солнце внезапно опустилось, исчезло за Джасинто, и мир погрузился в непроглядную темень, в которой вспыхивали лишь далекие отважные звезды.

Вдохновленный темнотой, Билли наконец решился.

– Я хочу тебя, Джейн, – просто сказал он.

Джейн почувствовала, как воздух вырывается из ее раскрытых губ, легкие сжались, а сердце отчаянно забилось. Даже если она ступит на эту необитаемую землю любовной схватки, все равно ее мысли вступят в противоречие с чувствами. Это же любовник ее сестры. Джули, которая и без того много страдала, снова будет предана. И кем? Своей плотью и кровью. Еще раз.

Но жаркий огонь юности разгорался в теле, он отметал сомнения, игнорировал предупреждения. Это был ее личный счет, и нечего впутывать сюда Джули. Какие тут могли быть обязательства? И какое, в конце концов, Джули имела право на Билли, какие у нее были преимущества? Использовать его бедность, его стремления и молодость было бесстыдно, непристойно, преступно. Она просто злоупотребляла тем, кто достоин лучшей участи, тем, кто уже почти готов получить то, что он заслуживает.

Поэтому она приникла к нему, опустив руки на его горячую твердую плоть. Приблизив к нему свое лицо так, что можно было ощутить его дыхание, она прошептала:

– Возьми меня, если хочешь…

Облегчение и желание отражались на лице Билли. Он развернулся к ней лицом, перехватывая сильными ногами грушевидный бензобак мотоцикла, и оказался прямо перед Джейн на восхитительно тесном, сблизившем их сиденье.

Несколько сладких мгновений они смотрели друг другу в глаза, подобные двум голодным детям, охваченным благоговейным трепетом и не знающим, с чего начать.

Руки Билли преодолели те несколько дюймов, что разделяли их; он взял в руки ее груди, страстно глядя ей в глаза. Через ткань майки ее холмики потянулись навстречу ищущим пальцам – живые, напряженные, тугие, как кожа на барабане, трепещущие от страсти. Его руки скользнули ниже, но Джейн предупредила его движение. Мексиканский кожаный ремень, стягивающий ее джинсы в талии, был расстегнут, майка свободно облегала тело. Он приподнял хлопчатобумажную ткань, медленно, благоговейно, все еще глядя ей в глаза и вздрагивая от мысли, что эта красота скоро будет принадлежать ему. Потом, все еще трепеща, он позволил себе скользнуть глазами ниже. С осознанием своей красоты она доверчиво оперлась на него подбородком, подставляя для ласки свою грудь – две совершенные статуэтки, гладкие, гордые, уверенные в своей непревзойденности. Билли жадно воззрился на медово-коричневую кожу и острые бледно-розовые нежные соски, венчающие идеально вылепленные округлые белые конусы. Они стояли перед ним сами по себе и смеялись над его страстью, насмехались над серьезностью, с какой он относился к ним, полные сознания, что они – тот идеальный образец, по которому можно оценивать все прочие формы. Дрожа от искушения, Билли Бингэм обдал эту сияющую грудь своим горячим дыханием, решившись нарушить воображаемую ранее картину чувственным прикосновением.

Его изумленные пальцы медленно обвели контуры ее груди. Кремовая бархатистая кожа была упругой и эластичной – горячей и влажной от тончайшей паутинки пота, выступившего на ее теле на заре возбуждения. Он положил руки ей на грудь, и отвердевшие соски поднялись навстречу прикосновению его влажных ладоней. Потом он наклонился к ней; его язык застенчиво пробивался сквозь пересохшие губы.

Джейн тихо, как ветерок, застонала, почувствовав прикосновение его языка к соску, все ее тело содрогнулось, предвосхищая сладостную нежность. Тяжесть ее налившихся грудей была почти непереносимой, кровь запульсировала по всему телу, наполняя энергией все, чего касался возлюбленный. Ее грудь была в плену губ Билли; Джейн выгнула спину и откинулась на горячую влажную кожу сиденья, освобождаясь от грубой ткани голубых джинсов. Они спускались все ниже, сползали с ягодиц, раскрывая идеально вылепленные бедра, стягивая за собой уже промокшие трусики. Измученная борьбой с одеждой, взволнованная все убыстряющимся ритмом страсти, она вытянулась, отрываясь от удерживавшего ее рта. Руки ее были закинуты за голову, спина упиралась в верхний край пассажирского сиденья «Судзуки», а длинные ноги раздвигались все шире. По ее лицу блуждала слабая улыбка наслаждения, ее умиляло выражение робости в глазах Билли. Она знала, чего хочет, знала, что неотразима. Ее обнаженная грудь вонзалась в черный бархат неба. А внизу, при свете звезд, набухали розовые, как цветы персика губки – ее мерцающая, с ароматом мускуса, шелковистая сердцевина, обрамленная грубой сырой тканью линялых джинсов, все еще закрывающих ноги.

Каким-то астральным чутьем Билли услышал молчаливый приказ. И бросился исполнять его, повиноваться ей, обвившей его голову руками.

Песнь торжествующей любви зазвучала в Джейн; Билли прижался к ней, а ее ноги устремились вслед за руками и обвили его. Она прильнула к нему всем телом, все глубже погружая его в свою прелесть. Она сжимала бедрами его щеки, притягивая его голову обеими руками к своей влажной плоти, побуждая его язык и губы проникать все глубже. Ее ноги сновали по спине Билли, то скользя по его бокам, то опускаясь к ягодицам. Язык Билли, как бабочка, трепетал внутри ее, она теряла голову от наслаждения, все сильнее, настойчивее становился бег нетерпеливых ног у него на спине. Все крепче становились удары, она почти била его, чтобы заставить вдохнуть свой аромат, овладеть ею.

Скользя по острию сладостной отрешенности, Джейн растягивала миг наслаждения. Ее мышцы то напрягались, то расслаблялись, она руководила ртом, услаждавшим ее, заставляя его останавливаться, когда он жаждал продолжения, и запускать вновь, когда ему хотелось отдыха. И внезапно оказалась на вершине сладострастия, откуда не было возврата. Как во время прыжка с трамплина, она низко пригнулась, напрягая каждый мускул перед решительным полетом в необозримом пространстве. Все ниже она продвигалась к решительной точке; тело ее содрогалось, билось в ознобе. Пейзаж перевернулся, и она стремглав ринулась к цели. У нее в горле зародился крик. Он нарастал, клокоча и вырываясь наружу, чтобы обрушиться на безмолвные холмы, отразиться от невидимых гор – и возвратиться к ней снова, принесенный жалобным звонким эхом, стоявшим на страже в этот драгоценный миг счастья.

– Да, да-а-а-а-а-а-а! – пронзительно закричала она, когда разум и мысли улетели прочь, а губы соединились с губами мужчины, который любил ее.


– Похоже, Тернера уже рвет от Эм-джи-эм. Он перебрал больше, чем способен переварить.

Джули Беннет сладострастно принялась за устрицу, будто это было нечто такое, что можно было взять с собой в постель. Ее большие красные губы обвились, как змеи, вокруг нее, затем она быстро лизнула ее, а затем обошлась с ней, как итальянская уличная девка с вырванным ею из рук соперницы парнем. Когда устрица проскользнула в ее желудок, Джули взяла бокал ледяного «Кортон Шарлемань» 82-го года и подозрительно уставилась на Даниэля Гэлвина Третьего.

Под прилизанными набриолиненными волосами пышущее загаром лицо Гэлвина расплылось в довольной улыбке.

– Да уж, эти ребята полагают, будто им все по плечу. Но сейчас Тернер позорно бежит, и посмотри-ка, в какую беду попал Боески. Нет, лично я заставил бы конгресс поставить их на колени.

Даниэль Гэлвин говорил так, будто конгресс был специально создан для его личных нужд. И если им никак не удавалось поставить вне закона налетчиков, так это только потому, что он – по известным ему причинам – не отдал надлежащих указаний.

Джули улыбнулась его напыщенности, хотя знала, что тут есть доля истины. Как председатель, исполнительный директор и крупнейший владелец акций самой известной телекомпании Эй-би-эс, Даниэль Гэлвин стоял по правую руку от Господа Бога. Ее острота в адрес Тернера – энергичного, задиристого председателя Си-эн-эн, должна была понравиться Даниэлю, потому что совсем недавно тот пытался, но не сумел прибрать к рукам Си-би-эс, главного конкурента Эй-би-эс. Как в игре с музыкальными стульями в телебизнесе – «Коламбия» проглочена «Кока-Колой», спесивый павлин Эн-би-си сцапан Эр-си-эй, а Эй-би-си втянута в перестрелку с «Кэпитл ситиз». При этом огромное число людей нервно оглядывается через плечо, стараясь в этой схватке оказаться в нужном месте, когда музыка закончится.

– Под тебя кто-то роет? – Джули внимательно взглянула на него краешком глаза, принимаясь терзать следующую устрицу.

– Господи Боже, нет! – гневно выкрикнул Даниэль Гэлвин. Джули Беннет явно не знает кое-каких вещей относительно бизнеса. Ему не очень-то нравилось принимать предложение пообедать от тех, кого он едва знал, но Джерри Форд настоял, чтобы он шел на обед обязательно, и сейчас Даниэля интересовало, почему он был так обеспокоен. Эти англичане себе верны. Они думают, что солнце светит из их задницы, и если ты не из королевской семьи, с тобой и считаться нечего. Джули должна знать, что ему принадлежит Эй-би-эс – ну по крайней мере добрые двадцать пять процентов. И любая дешевая проститутка, которая собирается вмешиваться в его деятельность, будет стерта в порошок. Даже если дела не блестящи в данный момент, организации, которые имеют его акции, не откажут ему в поддержке. Он же один из них – «Фай Бета Каппа», «Гарвардское право», Богемский клуб, – и он всегда может рассчитывать на их помощь, если кто и посягнет на его дело. И все же иногда по ночам, часа в три, когда уже не действовал мартини, наступал какой-то странный нервный сдвиг – им и объяснялась его реакция на замечание Джули Беннет, и то дурное настроение, с которым ему все сложнее становилось справляться.