И вот еще что, Тань… Поговорить я с тобой хочу. Время у нас еще есть, ты не думай. Я нарочно пораньше выехал…

Он медленно съехал на обочину, заглушил мотор, посидел немного молча, глядя перед собой на дорогу. Потом, резко к ней развернувшись, проговорил быстро и решительно:

– Ты прости меня, Тань, за тот визит ночной дурацкий! Приперся идиот пьяный… И правильно сделала, что выгнала меня. Я ж и правда хотел… Ну, в общем, ты понимаешь… Я и правда ради Гришки старался…

– Не надо, Павел! Не надо передо мной извиняться. Да и не обиделась я на тебя вовсе!

– Погоди, Тань. Я же не все сказал! Не перебивай меня, пожалуйста, ладно? Я и сам собьюсь…

Он снова замолчал, даже к окну отвернулся, будто с мыслями да со смелостью собираясь. Вздохнул, провел нервной рукой по затылку, опять вздохнул. Таня смотрела на него во все глаза – чего это он? Павел Беляев, человек почти из телевизора, и ведет себя как-то странно. Волнуется будто. Сидела, замерев и почти не дыша, пока он не заговорил снова:

– Черт, даже не знаю, как и говорить-то… Знаешь, полным придурком себя чувствую! Я и не знал, что так бывает, Тань. Слышал, конечно, про такое, в книжках читал… Но чтоб со мной…

Жил и не знал, что вот так наизнанку меня всего вывернуть может в одночасье. А тут – поди ж ты… Хм…

Он повернул к ней голову, усмехнулся, но как-то очень неубедительно, одними губами. Встретив ее испуганный взгляд, протянул к ней было руку, но тут же ее и отдернул, вцепился пальцами в ободок руля. А что, что он ей мог сказать? Что и сам не верил с ним происходящему? Рассказал бы ему такое кто про себя раньше, обсмеял бы он того рассказчика, повеселился бы над ним от души. Потому что так не бывает на самом деле! Может, в фильмах каких сопливых и бывает, но чтоб с ним, с Павлом Беляевым такое произошло… И вообще, не верил он никогда в эту внутреннюю да душевную женскую красоту… И что она есть вообще такое, красота эта? Эфемерность, придуманная писателем Иваном Тургеневым для своих барышень? Так это ради бога, это мы сами читывали, и умилялись даже, бывало. А только с женщиной, которая плевать на такую красоту хотела, жить как-то удобнее. Уж извините, но так получается. Хлопот потому что меньше. Или, может, у него так просто получилось, что ему было удобнее? Без душевных хлопот? Жил же он со своей Жанной и горя не знал, пока… Пока… А что, собственно, пока? Пока Гришку ему судьба не подбросила? Или пока эту наивную деревенскую простушку не встретил, рядом с которой прежняя его жизненно-комфортная устроенность нелепым суррогатом теперь ему кажется? Прямо революция в душе по всем правилам разыгралась, ей-богу! Верхи не могут, низы не хотят… Или как там правильно, черт их разберет…

– Да уж, такие вот пироги, Тань… – тихо пробормотал он, закончив вслух свой внутренний монолог.

– Ну да… – будто поняв до конца все, что он хотел ей сказать, тихо проговорила Таня. – Такие они, Пашенька, эти пироги…

Ей отчего-то вдруг очень легко сделалось. Так легко, что вздохнулось полной грудью и засмеяться захотелось. Просто так. Без причины. Хотя почему это без причины? Причина как раз была. Счастьем называется. Потому что сидит рядом Павел Беляев, молчит так замечательно, так многозначительно, так вцепившись сильными пальцами в колесо руля… Как хорошо, что он сейчас ей не говорит ничего! И как хорошо, что она понимает, о чем он сейчас ей не говорит…

– Ты чего улыбаешься, Тань? – тихо спросил Павел, повернув к ней голову.

– Да так… Хорошо мне и улыбаюсь…

– А… Ну да… А тебе идет, когда ты улыбаешься… Ты еще красивее становишься…

– Я? Красивее? – удивленно повернула она к нему голову. – Это ты с кем сейчас разговариваешь, Павел? Со мной, что ли?

– Ну вот, и кокетничать уже научилась, слава богу… – тихо рассмеялся он, выпустив, наконец, из рук многострадальный руль на свободу. – Да и то, давно уж пора…

– Так что ты мне все-таки сказать-то хотел, Павел? Или передумал уже?

– Нет, не передумал. Скажу. Да ты и сама уже наверняка знаешь что… Только… Я тебе сейчас, Тань, про любовь ничего пока говорить не буду, ладно? Я пока и сам не знаю, что это. И ты мне ничего не говори. В смысле – «нет» не говори. Пожалуйста. Я ведь только сейчас понял, зачем меня тогда, пьяного, к тебе среди ночи потащило с этим дурацким предложением. Это я сам себя вроде как убедил, что так надо, что лучшей для Гришки матери я и не найду никогда. А на самом деле… Знаешь, как говорят? Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме…

– Ну что ты, Павел… Вот тоже, чего придумал… – вдруг то ли испугалась, то ли рассердилась Таня, и даже руками на него слегка замахала. И отвернулась к окошку. А про себя подумала – молчал бы уж лучше! Когда он молчал, как-то спокойнее ей было. Да и не знала она, как ведут себя женщины в таких случаях. Опыта у нее не было. Вот с Петровым – там все по-другому было, конечно. Там она такого стеснения совсем даже и не чувствовала. А тут такая вдруг оторопь напала, что даже повернуть обратно голову в его сторону страшно стало. Нехорошо, наверное.

Надо ведь как-то по-другому, наверное, а не махать руками, как деревенская дурочка…

– Только не гони меня, Тань, ладно? Руками маши, конечно, сколько хочешь, только совсем не гони… – мягко рассмеялся Павел, дотронувшись рукой до ее твердо скрученной волосяной фиги на затылке. – Волосы у тебя какие красивые… Теплые, тяжелые…

– Да я и не гоню. Что ты? – неловко мотнула она головой, пытаясь вывернуться из-под его руки. – Да разве я… Чтоб тебя – и вдруг прогнать…

Внутри у Тани тут же дрогнуло, съежилось и повернулось, прошлось по телу то ли коликами легкими, то ли судорогой какой забытое на время самое главное ее обстоятельство – напомнило так о себе ревниво. Чего это ты, мол, не запамятовала ли обо мне, случаем? Она инстинктивно положила руку на живот, напряглась вся, будто от боли. И впрямь, чего это она уши тут развесила. Сидит, краснеет, как невеста какая без места. А у нее, между прочим, внутри свои обстоятельства волнуются, о себе напоминают…

– Я не гоню, Павел. А только… Чего зря об этом говорить? Ты же сам понимаешь, что ты для меня абсолютно недосягаем. Сам подумай – кто я и кто ты?

– А кто я? – моргнул он, удивленно на нее уставившись. – И кто ты? Не понял… У тебя что, есть кто-нибудь, да?

– Нет. Нету. Да не в этом дело…

– Ладно, Тань. Не в этом, конечно. Давай пока оставим все так, как есть. Чего события торопить? Пусть они идут и идут себе. Может, к чему и придут. Хорошо?

– Хорошо.

– Ну что, поехали? Пора уже. Как раз к назначенному времени и прибудем. Мадам Ада – тетка пунктуальная. Терпеть не может, когда гости опаздывают. И помни, что я тебе говорил! Ни за что перед ней не тушуйся!

– Ладно, не буду… – улыбнулась ему легко и благодарно Таня. – Поехали давай. Там Отечка ждет…

Костин дом открылся им сразу – замелькал на пригорке белым фасадом меж стволов янтарных сосен, подсвеченных заходящим солнышком. Красиво. Двухэтажный, аккуратненький, за ровным высоким забором. Подъехали к воротам – Павел посигналил требовательно. А вот и Серегино красивое лицо выплыло вместе со своим хозяином к ним навстречу…

– Привет, Тань! Кто б мог подумать, что снова встретимся! – улыбнулся он ей почти ласково, почти как родной. – Привет, Паш… Заходите, ребята, Ада вас ждет уже…

По белой гравийной дорожке прошли к дому, поднялись на невысокое крыльцо. Такое же, как то, французское… Да и дом был похож на тот – разве что колонночек вычурных на фасаде не наблюдалось. А в остальном – очень похож…

Ада встречала их в дверях гостиной – тоже с улыбкой. Ласково приобняла Павла, похлопала по плечу, подставила щеку для поцелуя. Потом повернулась к Тане и к ней потянулась руками… Только Таня и не заметила этих протянутых к ней рук. Таня застыла немым изваянием, уставившись на сидящего посреди гостиной малыша. Отя, присев на коленочки, катал перед собой по ковру машинку, фурчал увлеченно губами и в ее сторону даже не смотрел. Она подошла к нему тихонько, на цыпочках, опустилась на колени, склонилась к опущенной вниз белой головке…

– Отя, Отечка… Здравствуй, малыш… – Голос ее тут же пресекся, но, проглотив волнение, она все же с собой совладала, потянула к нему руки: – Иди ко мне, Отечка…

Он поднял на нее глаза, смотрел долго, будто не узнавая. С обидой смотрел. Может, и не увидел бы кто другой в этих на первый взгляд безмятежных детских глазках обиды, но Таня увидела. Да и не были они раньше такими, глазки эти. Не были такими – словно припыленными тоненькой пленочкой страха, совсем по-взрослому равнодушными…

– Забыл, забыл он тебя, Тань… – грустно констатировал сверху Адин голос. – Видишь, и не узнает даже. А ты рыдала-плакала, как он без тебя будет…

– Нет, не забыл… – проглотив жгучий слезный комок, тихо проговорила Таня. – Я же вижу, что не забыл… Правда ведь, Отечка? Ты меня прости, невиноватая я перед тобой… Я тебя не бросала, так уж получилось… Ты прости меня, малыш…

Отя, не отрывая от ее лица взгляда, моргнул медленно, как маленький больной совенок, еще моргнул, еще… Вскоре едва заметная дрожь пробежала по бледному личику, исказила его будто в судороге, толкнулась в маленькую грудь горестным сильным всхлипом. Привстав на ножки, он упал с ходу ей на грудь, обхватил руками шею в плотные клещики и долго еще не мог никак заплакать по-настоящему, в голос – застряли на выдохе все рыдания. Но наконец и прорвались на свободу, выскочили из легких всепобеждающим оглушительным детским ревом – громким, будто по спирали нарастающим, от всей детской исстрадавшейся по настоящему теплу душеньки. И Таня от слез таки не удержалась, подняла на Аду смущенное мокрое лицо:

– Узнал… Конечно узнал, что вы… Он обиделся просто. Он решил, что я его бросила, понимаете?

– Да вижу, вижу. Слава богу, хоть какую-то эмоцию выдал, и то хлеб. А я уж перепугалась, знаешь… Молчит все время, как старичонка немой, вроде и голоса у него нет… Ленка же сволочь такая оказалась – в пансион его какой-то пристроила там, в Ницце. Куча нянек кругом, а дитя без глазу. Они мне так и сказали в том пансионе – не говорит, не плачет – робот маленький, а не ребенок будто…