Вера Колочкова - Сестра милосердия

– Теть Та-а-а-нь… Вы чего это тут? Ночь же… – просунулась вдруг в дверную щель рыжая вихрастая голова, заставив Таню вздрогнуть. – Я проснулся, слышу – шум какой-то на кухне…

– Ой, прости, Гришук, я тебя разбудила!

– Да ничего… А что это тут у вас? – тут же сунул он любопытный конопатый нос в блюдо с полезным салатом.

– Морковка с капустой… Хочешь?

– Не-е-е… Не, я такое-всякое не люблю. Нас в детдоме все время таким кормили, на всю жизнь вперед наелся… Вот пирога бы я еще съел, пожалуй! Пироги у Мудрой Пегги – ну просто офигеть, какая жрачка классная…

– Ой, да это пожалуйста, Гришук! Вон их сколько настряпано – пирогов этих! Ешь – не хочу! Сейчас чайник с тобой поставим, наедимся как следует…

– А мы с ребятами, когда я в детдоме жил, тоже ночами на кухню за хлебом бегали. Там ужин рано, пока спать ляжешь, десять раз проголодаешься…

– Что, плохо кормили?

– Да нет, не плохо. Все давали – и котлеты, и компот, и даже пирожное к празднику… Вообще-то это хороший детдом, конечно… Теть Тань, а папа ведь за мной правда вернется? – без всякого перехода вдруг выговорил он на одном дыхании. – Ведь правда же?

– Конечно вернется, Гришук, ты чего… – испуганно подняла на него глаза Таня. – И не сомневайся даже… С чего это у тебя мысли такие вдруг появились? Бог с тобой, малыш…

– Да я и не сомневаюсь. Просто… Просто…

Он совсем уж было собрался ей рассказать, что такое значит это самое «просто», да с собой не справился. И губы затряслись предательски и сами собой поехали куда-то вбок, и глаза заволокло в один миг жгучей противной влагой, которая для настоящих мужиков издавна была позором хуже некуда, и горло заходило ходуном, будто кто сильно зловредный тряс и тряс его изнутри жесткой рукой. И не успел он закрыть от этого стыда лицо руками да всхлипнуть первый раз, как Таня уже вперед его и ахнуть успела по-бабьи, и броситься к нему заполошно с объятиями, и сгрести рыжую голову к себе в руки.

– Гришук, да ты что! Чего ты такое себе напридумывал, малыш! Как это он за тобой не вернется? Такого совсем, совсем быть не может, ты что… – торопливо сыпала она словами ему в ухо, изо всех сил прижимая рыжую голову к груди и успевая еще и покачивать ее слегка. В общем, делала все то же, что умеют так славно делать многие женщины на белом свете, укачивая-убалтывая детские тревоги и страхи, растворяя их в своей доброте простодушной. Миллионы женщин. Ну, может, и не миллионы, конечно. Статистики такой нет, к сожалению. Может, чуть поменьше, чем миллионы…

– Просто вы ничего не знаете, теть Тань… – немного успокоившись, потянул из ее рук голову мальчишка. – Если б вы только правду знали…

– Какую такую правду, Гришук? Что ты? Я только одну правду и знаю – папа очень любит тебя! Очень сильно любит!

– А он что, сам вам об этом сказал?

– Ну да, сам, конечно… – на честном голубом глазу, и не моргнув даже, соврала Таня. Взяла на себя ответственность за отцовскую любовь Павла Беляева. А что, что еще ей оставалось делать?

– Теть Тань, а вдруг он свою жену… то есть эту… ну, которая мама моя бывшая… еще сильнее любит? А вдруг он прилетит из командировки и к ней вернется? Знаете, какая она красивая? Прямо как артистка из американского кино!

– Погоди, погоди, Гриш… Чего-то я не все понимаю. Как это – бывшая мама?

– Да как-как! Очень просто! Они сначала вместе договорились меня из детского дома себе забрать, а потом мама передумала. Надоел я ей. И хотела меня обратно отдать. А папа не дал.

– И правильно, что не дал. И молодец…

– Ага… А только она обиделась на него и совсем ушла. И он стал такой… как ежик скрученный. Иногда смотрит на меня, как слепой, и мне страшно. Это он переживает, наверное, сильно так, что она ушла. Да, теть Тань? Переживает? Ведь жена все-таки…

– Так. Понятно. Так. Так… – тупо перебирала языком пустые слова Таня, не зная, что еще и сказать умного. Вдруг приоткрылась ей огромная трагедия этих людей, всех – и Павла Беляева, и жены его, и рыжего этого мальчишки-детдомовца… И совсем некстати вдруг всплыло, завертелось в голове еще со школьных литературных уроков вынесенное и уже всяко потом вдоль и поперек избитое, так никем до конца для себя и не востребованное умное выражение про слезу ребенка, которой ничего-таки в жизни не стоит… Но ведь и в самом деле – не стоит! Это ж ясно и понятно, что не стоит… Только как это ребенку-то объяснишь, который вылупился сейчас на нее истошной, слезами промытой горькой синевою из глаз? Или не надо ничего ему объяснять такого? Вырастет – сам решит проблему этой своей детской слезы? Кто его знает…

– Она папе говорила все время, что у меня наследственность плохая. Ну, Жанна эта, жена его… А она и не плохая у меня вовсе, теть Тань! С чего она это взяла-то? – звенел у нее над ухом отчаянный детский голосок. – Вовка Артемьев, из старших, сам в мою личную папочку заглядывал, когда директор Ольга Ивановна ее на столе оставила, забыла в сейф убрать… Там про маму мою все написано! Она врачом была, вот! Ой, ну не врачом, а этим, как его… Ферд… Федь…

– Фельдшером… – автоматически подсказала Таня.

– Ну да! Вот им самым! Она умерла, когда мне годик всего был. А я ее помню. Надо мной все ребята смеялись, когда я им про нее рассказывал… А я все равно помню! Она такая была… Ну вот как вы… На вас сильно похожая!

– Ну что ты, Гришук… – сдавленно прохрипела Таня, изо всех сил пытаясь сдержать слезы жалости. Еще того не хватало, чтобы и она в слезах сейчас поплыла…

– Да, точно похожая! Вот вы же не стали бы меня обратно сдавать, правда, теть Тань?

– Нет, не стала бы… Ни за что на свете не стала бы! Но знаешь ли, Гришук… Ты все равно постарайся ее простить, эту свою… Бывшую маму. Она, наверное, и не плохая совсем, а? Просто она… понять должна, что она хорошая. Ей время для этого нужно, наверное. Вот она поймет и придет к вам обратно. И все будет тогда хорошо. И все образуется…

– Нет, теть Тань, не образуется… – горестно помотал рыжей головой Гриша. – Вы просто не понимаете ничего. У нас и Катьку Иванову, и Вовку Артемьева, и других ребят вот так вот забирали, а потом обратно привозили. Знаете, как страшно обратно в детдом возвращаться? Нет, там не плохо, там все есть, но все равно страшно. Лучше бы уж и совсем не забирали. Вон Вовка Артемьев – сразу курить стал, когда обратно пришел. Смолит и смолит по две пачки в день… А Катька два месяца ни с кем вообще не разговаривала, ее Ольга Ивановна к врачу какому-то умному возила, чтоб он ее обратно разговаривать научил…

– Гриш! Знаешь что? Давай с тобой так договоримся: ты сейчас вдохнешь побольше в себя воздуху, а потом выдохнешь – и больше бояться не будешь! Потому что ты в детдом точно уже не вернешься, я знаю. И думать об этом не смей. И в папе своем тоже сомневаться не смей – он у тебя замечательный! Все будет хорошо, все образуется, Гришук, вот увидишь… Доедай давай свой пирог и иди спать. И чай вон у тебя остыл совсем…

Обняв за хлипкие плечики, она проводила его в комнату, подоткнула одеяло под свернувшееся калачиком на мягкой перине тельце, подержала в руках вихрастую голову, ласково ее поглаживая, пока он не засопел трудно-простуженно через порушенные слезами носовые перегородки. Уснул, слава богу. Гриша, Гришенька, Гришук, сынок приемный Павла Беляева. Глупый Григ…

Вернувшись на кухню, Таня села перед своим полезным салатиком, отправила в рот полную ложку, начала жевать упорно, как и полагается, тридцать три раза, чтоб не вздумали куда увильнуть потом да не усвоиться в организме нужные ей витамины. Челюсти жевали, а голова думала, гоняла внутри себя новые мысли. Каков, каков оказался на самом деле этот Павел Беляев-то! Ничего себе, мужик из телевизора! От красавицы жены отказался, значит, ради детдомовского рыжего заморыша! Черт возьми, приятно-то как…

Она улыбнулась и вздохнула легко, будто поступок Павла Беляева был личным ее достижением и гордостью, будто на глазах ее только что вручили Павлу Беляеву медаль за мужество и человеческую порядочность. Ай да Павел Беляев, ай да… нет, не сукин сын. Хороший, хороший мужик этот Павел Беляев. А вот жена его – дура. Ну как есть дура! Да разве можно было двух таких замечательных мужиков бросать? Вот она ни за что не смогла бы. Хоть убейте. Эх, жалко, что не похожа она на артистку из американского кино… Да будь она чуть пограмотнее, да покрасивше, да телом потоньше, да поумнее… Уж она бы ей, этой раскрасавице Жанне, показала…

Что бы такого показала она жене Павла Беляева и не состоявшейся матери рыжего детдомовца Гриши, она уж не стала додумывать. Зачем? От этого ни ученее, ни красивше все равно не станешь. Ну, не дал Бог, что с этим поделаешь. Ну и ладно. Ей и в своей неказистой шкурке хорошо живется. И счастьем ее Бог не обошел. Тьфу-тьфу, как бы опять не сглазить, как в прошлый раз…

Прощались с постояльцем своим тяжело. Так тяжело, как с родненькой кровиночкой какой. Вроде и прожили бок о бок всего неделю, а поди ж ты – успели привыкнуть. Вот что у них с бабкой за судьба такая? Только и делает, что искушает их всякими в последнее время привязанностями. Только приложились к ребенку всем сердцем – глядишь, и отрывать его уже надо…

Бабка всплакнула даже, утирая маленькие глазки концами белого головного платочка, и руки сухие тряслись, как в лихорадке. И у Тани глаза слезой заволокло. Павел Беляев смотрел на них благодарно и грустно, и что-то еще было в его взгляде такое… озадаченное немного. А Глупый Григ все трещал и трещал без умолку, и синие глаза горели радостью – дождался-таки отцова приезда. Но радость в них тут же и поблекла, когда он вывернулся из его рук, чтоб проститься со своей мудрой подружкой, и сменилась недетской совсем печалью. Так вдруг бросился бабку обнимать – чуть с ног не сшиб…

– Не плачь, Мудрая Пегги, я к тебе еще приеду! Вот честное слово! А хочешь, я тебе свой ноутбук подарю? В футбол будешь играть… Ну не плачь, а? Пап, можно? – тут же снова бросился он к отцу, просительно заглядывая ему в глаза: – Пап, можно я Мудрой Пегги ноутбук свой подарю? Ну, пожалуйста, пап… Она такая классная…