Вера Колочкова - Сестра милосердия

– Хорошо, извините… Ой! Извини… А почему? Почему жалеешь-то?

– Да потому… Я ж видел, что он в последнее время сам не свой. Загнанный какой-то, будто опасается чего. Без охраны и шагу не ступал. И спросить нельзя было. А что делать, раз табу? Раз сам не говорит, значит, дело не в личном да душевном…

– А о личном да душевном, значит, можно было говорить?

– Ну, это сколько угодно! Мы, бывало, так с ним иногда за жизнь пьянствовали, что философский трактат можно было наутро писать!

– Ну, понятно…

– Чего тебе понятно? Чего вообще тебе может быть понятно? Он, знаешь, такой был, Костька… Его все боялись кругом, а внутри он слабым был, как нежный цветок орхидея… Весь из противоречий. Да ладно, чего я тебе рассказываю…

– А Отю… То есть Матвея, конечно, он любил?

– Любил. Он всегда сына хотел. Даже жену поменял, чтоб сына ему родила. А потом, знаешь, будто галочку на этом деле поставил…

– В смысле?

– Ну, как бы тебе объяснить… Вроде как дело сделано, и слава богу. Он и ребенка-то не видел почти. Все они с Анькой нянек ему дорогущих нанимали. Одна только по-английски с ним лопочет, другая дипломами да званиями хвастается… На хрена такому маленькому этот английский да звания? Ему ж родители нужны, живые, теплые… Непонятно даже, как он и в машине той вместе с ними очутился. Глупое какое-то стечение обстоятельств… Слушай, а ты не помнишь, из какой двери Мотька вывалился? Из передней или из задней?

– Из задней, по-моему…

– Значит, это его Анька вытолкнула. А может, они все втроем на заднем сиденье были – и Костик, и Анька, и Мотя… Может, их везли куда…

– Кто вез?

– Откуда я знаю? Теперь уж, я думаю, об этом и не узнает никто…

Павел вздохнул и замолчал, грустно уставившись в лобовое стекло. И Таня молчала. А потом они одинаково вздрогнули от нетерпеливого автомобильного гудка, отчаянно извергнутого из старенькой, пристроившейся за машиной Павла «шестерки». Павел встрепенулся, быстро проехал вперед – слава богу, пробка начала потихоньку поступательное движение. Вот и долгожданная свобода, вот и конец грустному разговору…

С покупкой билета управились быстро. Вернее, быстро управился Павел, Таня осталась ждать его в машине. Взяв в руки продолговатую голубую книжицу, она посмотрела на него удивленно:

– Это что, билет такой?

– Ну да…

– И что, по нему меня в самолет пустят?

– Пустят, пустят, не бойся. Когда спросят разрешение на выезд из страны ребенка, покажешь вот это, там все есть. Поняла?

– Да, поняла… – неуверенно протянула Таня, беря из его рук тоненькую пластиковую папочку.

– В аэропорт сама доберешься, такси закажешь. Мне тебя отвозить некогда. Да, и сдачу возьми!

– Ой, тут много…

– Почему много? Десять тысяч рублей…

– А… Когда лететь-то?

– Вот, смотри, тут все написано. Видишь? – ткнул он ей нетерпеливо пальцем в нужную строчку. Вот дата, вот время…

– Ой, так это что же… Через три дня уже?!

– Ну да… Еще спасибо скажи, что на этот рейс успели! Сейчас сезон не туристический, с билетами более или менее свободно. А если б не успели, через Москву пришлось лететь. У нас тут, сама понимаешь, не столицы, самолеты в Париж не каждый день шастают. Так что давай, подсуетись, заканчивай все свои дела – и вперед!

– Господи, уже через три дня…

– А ты как хотела? Через три года, что ли?

– Нет, почему… Просто неожиданно все…

– Ладно, не причитай. Тебя где лучше высадить? Тороплюсь я…

– Да я на автобусе, что ты! Спасибо тебе за все, Павел. Я б одна со всем этим точно не справилась. Спасибо…

– Ну что ж, прощай, Таня Селиверстова. И не трусь там особо, в Европах-то. Смелее будь.

И с Ленкой да Адой себя посмелее веди, не отдавай им себя за просто так. А то они, знаешь, такие…

– Какие?

– Да что я тебе буду рассказывать, сама все узнаешь…

Оставшись один, Павел вырулил лихо на проезжую часть, заерзал нетерпеливо в кресле, сразу угодив в плотный поток машин. Надо же – полдня пришлось потратить на эту девчонку, черт побери! Смешная такая… И добрая. Жалко будет, если Ада сожрет ее там своими капризами. Слопает и не подавится. Она любит таких вот, послушных. Железная баба. Железная мать. А еще точнее сказать – жестокая. И властная. Уж он-то ее хорошо знает, с самого детства. Они все в том семействе такие – и Ада, и Костя, и Ленка. Дети и мать, бесконечно ведущие войну друг с другом. Только кто в ней оказался победителем, теперь уже и не определить. То ли Костя, ушедший от матери в никуда в неполные свои шестнадцать, то ли Ада, красиво прожигающая сыновние деньги на склоне лет…

Пожалуй, все-таки Костя в этой войне вышел победителем и ушел из жизни победителем, как там ни смотри. Не сломала его Ада, не дался он.

Все получилось именно так, как он и задумал тогда, в свои шестнадцать. Чтоб жизнь свою только самому определять. Чтоб стать личностью. И не просто личностью, а личностью независимой да свободной, крутой да богатой. Ох и злилась тогда на него Ада! Она-то хотела сына себе послушного, чтоб всегда под боком, чтоб от уважения к ее материнскому авторитету Костька вечными восторгами захлебывался… Нет, он ее любил, конечно, безумно, мать свою властную, а только сломать себя этой властью все равно не дал. Более того – пошел от обратного. Все сделал для того, чтоб не он от матери, а она от него зависела. В хорошем смысле, конечно. То есть чтоб не нуждалась ни в чем, чтоб жила красиво и чтоб не кто-нибудь, а именно он ей все это дал… Не верила, мол, в меня, так получай теперь! Ешь из моей руки, наслаждайся благами, которые именно я, непокорный твой сын, тебе и устроил. Всю жизнь положил на то, чтоб матери состоятельность свою мужицкую доказать! Болезненная какая-то мотивация, горькая. А может, он просто любит ее до такого вот безумия? Вернее, любил…

Павел вздохнул, поежился слегка и даже головой потряс, чтоб вытащить себя из грустных мыслей. Надо настраиваться на деловой лад, иначе весь остаток дня прахом пойдет. Итак в последнее время только потрясения одни на голову сыплются. Костька вон погиб… И с Жанной что-то происходит непонятное, и даже разгадывать это непонятное совсем не хочется. А может, страшно начинать разгадывать. Разладилось все, ой разладилось в их образцово-показательной семейной жизни. И причина этого разлада известна вроде, да только не дай бог никому, и врагу даже заклятому, иметь такую причину. С ней пресловутую супружескую гульбу-измену, считающуюся в этих делах самым распроклятым грехом, и рядом поставить нельзя. Подумаешь – измена! Делов-то. Все понять можно, все простить можно, было б желание. У них с Жанной все не так. У них другая причина. Черт бы ее побрал, причину эту, которую и словами-то определить трудно…

Жену свою Павел Беляев очень любил. Можно сказать, с самой незрелой еще университетской юности. К тому же оказались они земляками, родом из одного маленького городка. А познакомились на танцах, устраиваемых в вестибюле огромного общежития по субботам, по стихийно сложившейся и укоренившейся с годами студенческой традиции. Многие даже и на выходные домой уехать не торопились ради этих танцев. Особенно в сентябре, когда спускалась из своих комнат поглазеть на это действо свежеприбывшая зелень, алчущая университетского образования и пробившаяся к нему через невозможно нервное экзаменационное лето. Павел помнит, как стоял в стайке снисходительных старичков-второкурсников, как вглядывался в новые девчачьи лица, как увидел вдруг Жанну, подпирающую худеньким плечиком облупленную колонну. У нее было особенное лицо. Не то чтобы красивое – вовсе нет. Обыкновенное такое, пройдешь мимо десять раз и не заметишь. Просто оно было таким… очень праздничным, обаятельно-восторженным, что ли. Искренне радостным. И глаза этой радостью так и светились из-под низкой, до самых бровей опущенной темной челочки, вглядывались радостно в беснующуюся под бодрые шлягеры восьмидесятых толпу юных тел, и губы шевелились, повторяя слова незатейливой песенки: «Музыка нас связала, тайною нашей стала…» Прямо Наташа Ростова на первом балу, да и только. Она даже руку ему подала так же доверчиво и плавно, когда он пригласил ее танцевать. И в глаза взглянула так же – вот она я, мол, та самая, только тебя и ждала…

А потом закрутилось все в ускоренном студенческом ритме – и любовь горячая, и ранняя молодежная свадьба, и съемные углы, и горестные провожания друг друга на практику, и счастливые встречи-объятия… И как досадное приложение к счастью – походы Жаннины в больницу для срочного прерывания беременности, и его робкие уговоры «… может быть, все-таки, пусть уж будет…». А в ответ ее легкомысленное, из раза в раз повторяющееся «рано, потом, все потом, вот встанем на ноги…».

На ноги они конечно же встали. Оба. И даже очень успешно встали. У каждого к сорока годам свое собственное дело образовалось. Он танцевал веселый издательский танец краковяк под руку с дорвавшимися до больших денег проворными ребятами от бизнеса, а Жанна наплясывала легкую полечку с их благополучными женами и подругами, примостившись издавать незатейливый дамский журнал. И не журнал даже, а журнальчик, не в обиду ей будь сказано. Глупости всякие – несколько с намеком на некоторый психологизм статеек вроде «Хочу замуж за богатого», несколько изысканных кулинарных рецептов, обязательный гороскоп на последней страничке и куча рекламы, абсолютно всякой, начиная с дорогущей косметики и заканчивая навязчивыми дифирамбами в адрес разного рода целительниц и мастериц по снятию порчи и венца безбрачия, образовавшегося в последнее время чуть ли не у большинства представительниц прекрасной половины человечества. А еще Жаннино издание с успехом эксплуатировало человеческое тщеславие, помещая на своих глянцевых страницах – за очень приличную мзду, разумеется, – всякого рода статейки о новоявленных бизнесвуменшах. Сама же потом и потешалась, рассказывая Павлу о смешных их амбициях. Дамочки, мол, в жизни своей бизнесвуменской и слов двух правильно связать не могут, потому как книжек вообще отродясь не читывали, а открывать салоны да кофейни так шустро навострячились, что успеху им подавай теперь полнейшего, чтоб все было как у больших. Чтоб вкусить. Чтоб с рожами в журнале. Вот тут я, смотрите, в своем рабочем кабинете бизнес творю, а вот тут я дома, и ремонтик у меня не хуже, чем у других, богатых да знаменитых… Такой вот политесный журнальчик местного разлива у Жанны получился. Она свое детище любила, вкладывала себя в него без остатка. В общем, жизнью довольна была. И плоды ее вкушала с удовольствием, то есть проводила время по большей части богемным образом, посещая многочисленные тусовки, где собирались, как она их потом на страницах своего журнальчика именовала, «лучшие люди города». Они и сами все совершенно искренне полагали, что они лучшие, эти пробившиеся к большим заработкам ремесленники от бизнеса, то бишь рестораторы, парикмахеры и торгаши едой и одеждой, скупаемой в огромных количествах на европейских распродажах и выдаваемой в их не большом и не маленьком городке за исключительный писк распоследней гламурности. И Бог им в помощь, что ж. Блажен, кто верует…