Сидоров, пораженный, молчал.

– Так прошло… всего дней… Откуда же…

– Женщина знает, – упрямо ответила Екатерина Петровна и отвернулась. – На то она и сделана.

– Не знаю, что и сказать, – пролепетал газетчик.

– Тогда молчи.

– Давай одеваться тихонько, – предложил неровным голосом ухажер. – Уже утро.

– Зато поболтали. Это после хорошей вздрючки тянет потрепаться. Не обращай внимания.

Скоро Сидоров взялся нагревать чайник для кофе, а практикантка направилась в убогонький туалет навести хоть какой божеский вид. Сидоров щелкнул пультом телевизора туда и сюда. На фирменном TOTAL TV крутилась, все время перечеркивая рекламные склейки, какая-то безумная галиматья и неразбериха, похожая на массовую оргию обезумевших карликов и монстров. Сидоров шлепнулся на табурет. На лоб его мгновенно, как в бане или отстирывающей грязные мечты прачечной, выкатились бисерины пота, а лоб изнутри стал крышкой холодного студня.

Это была настоящая шутка, которую с ним шутили. Это была мгновенная неожиданность, пробирающаяся в ум постепенно. Если жрете кислый вялый салат под дешевым, лежалым майонезом, и на зуб попадает камень. Если тянете уклейку на удочке, и вдруг добыча срывается и крючок впивается в ваше ухо. Если смотрите в дорожной твердой «пробке» на «красный», и вдруг в левый глаз бьет кровь из порванного сосуда.

Мгновенная неожиданность – смертельное сальто для психопата.

Сидоров, как в полудреме, ничего, собственно, не понимая, вперился в рекламный, по-современному лихо нарезанный ролик. Лица, беготня. Крики, вспышки софитов, монтажный салат. С камнями вместо гороха.

Мелькнула заставка: «Только у нас. Через неделю новый огромный многосерийный интерактивный проект “ОСТАТЬСЯ В Ж.” Не пропусти ни секунды, женщина. Честная история страстей и смертей. Не пропусти ни минуты, мужчина. Страшная правда безумной жизни. Смертельная бойня святых отцов и мистических исчадий. Не пропусти ни часа, человек. НЕ ПЕРЕКЛЮЧАЙТЕСЬ. Безумная игра, где Главный – ТЫ. Зритель. Не потеряй ни кадра лучшего экрана страны. Лучшей истории. Истории твоей жизни».

Но вперемешку с этой ахинеей перед побелевшим обозревателем вдруг замелькали обломки знакомых ситуаций и лиц, вкрапленных жгучими медузами в переменчатую, тесную, потную, злую мельтешьню экранных чудес.

Какой-то идиот в кожанке мчится на мотоциклетке с коляской и закутанным и высовывающим нос адмиралом, но вот знакомая кухня – на секунду вскочила в изображение – жена? Фирка? Какая-то полуклеть, как в блевотной сериалке «За стеклом» и… его дочь? Нет, не она. Опять и опять – знакомые усмехающиеся лица, крупно – заплаканное Мишино? Година глаза, а вот и глубокий, снятый в непонятном ракурсе кратер институтской аудитории в день «Братания».

– Что это?

Сидоров разглагольствует в электричке, сует фотографии полуземного адмирала… Фирка с Альбинкой лезут в какой-то грязный подвал? Неистовствующий Иванов-Петров.

Алексей Павлович обернулся, будто сзади него сидела скалапендра с огромным гнутым, готовым въехать стальной иглой в голову хвостом и свесить с него каплю окончательного яда. Екатерина Петровна стояла, опершись спиной о прочностную балку и смотрела на него неотрывно и пристально.

– Что это? – судорожно перекатывая слова, повторил вслух журналист. Телевизор заорал:

«Сейчас все наши камеры установлены в селе Ничаево, где проходит международный военно-патриотический на местности перформанс “ПОШЕЛ В РАЙ!” и где в прямом эфире… эфире… через полтора… совсем скоро… вам счастье лицезреть… съемки интерактивно последних серий… великого сериала наших дней. Не переключайся. Если ты не идиот. “ОСТАНЬСЯ В Ж.”»

– О чем это? – заикаясь, пролепетал Сидоров.

– Я думаю, ребята там, – ткнула Екатерина пальцем в экран. – Они собирались, я, может быть, забыла.

– И что? – почти в столбняке спросил газетчик.

– И ничего, – тихо прошептала гостья подлодки. – Времени мало. По воскресеньям на дорогах пробки.

* * *

Литератор Н. решил, что его голым запустили побродить в Африку среди акул. Ему было душно, и он рвал голыми руками несуществующий ворот открытой, некрепкой, много стиранной майки. Н. сидел боком, как покойник, в развалившемся кресле и тупо вперился в следующую передачу «Деткиз в клеткиз». Отвратный рекламный ролик полностью выбил его, будто безголового всадника, из седла зачинавшегося дня. Все было ложь – сценарий не его, чуждые мизансцены, в титрах мелькнуло: «Идея X. Ашипкин, сценарий Б. и Б. Кранкеншкап при участии Эдуардо ДеМоргатто». И почему, тупо думал H., производство Филиппины-Гондурас. Все была подлая ложь и хамская подстава. Идея его, H., – мелькнувший катер с намотанным винтом, крупно старик с выпученными стеклянными глазами, полумертвые дуры с капающим из ушей соком. Банка в томате с изогнутой вилкой, пронзавшей рыбью требуху крупным планом, в конце концов. Все его – заветное.

Слезы душили Н. где-то внизу, в пораженных предсердиях и рыдающей желчью поджелудочной, душа хлюпала от избытка сырости и влаги, но наружу из ущемленного в авторских правах не вырывалось ни стона. Лишь какой-то тонкий желудочный писк. Он опустил в сухие горящие напалмом ладони холодное, как сухой лед, лицо и замер на секунду или две. Потом взглянул на часы, стучащие каблуками шестерен танго без стонов и боли. Оказалось, укатился куда-то час.

Как упругая пружина импортного древнего арбалета, Н. выпрыгнул из чуть хлопнувшего его сзади «на удачу» кресла и бросился, алкая хотя бы материальной сатисфакции, искать сельцо Ничаево. «Сколько требовать за обиду, – все время в дороге душила и стучала в висок костлявая мысль, – сто тысяч в евро, в иенах, в лирах, что художественно – нонсенс, тогда в пускай в турецких лирах». И еще – где мои персонажи любимые похоронены – сволочь проститутка Ираида, человек без лица и пенсии Зямкин, аккуратно намотанный на винт Игорек с чужим сыном полка, где все они – морские тухлые котики и львы и клевретки.

Ему фантастически, монструозно повезло. От вокзала отруливал, тщетно долбася задними запруженными людской плотью дверьми, желтый специальный автобусик с приколом: «Ничаево. “Пошел в рай”». Как удалось литератору, ужиком ли, угрем, проскользнуть через месиво рук, волосатых ног, прорех, ширинок и подолов внутрь – он уже никогда не узнает. Автобусик был набит деятелями культуры, встающими со вторыми, а то и с третьими лучами терпимого солнца и вечно опаздывающими даже на собственные похороны. Орала, и бренькала, и дралась гитарами шпана из ансамбля «Отпетые Му», правда, по пути выяснившая, что им на другой фестиваль «Наши вам С.», а не к «поповским клоунам», и чуть не перевернувшая автобус. Эти начали так орать: «Становь бас, контра, ща на червя пустим», – и выбрались, стуча гитарами по скатам, и чуть разгрузили раздувшийся дирижаблем транспорт. По углам жались и сладко, как переевшие уклеек коты, жмурились артисты хора в осанистых темных балахонах, исполнители «нетрадиционных колокольных хоралов и вешних песнопений», на привыкшие к молитвам колени которых в толкучке взобрались кучей девки из секстетов «Мяу Мио» и «Забитые стрелки», визжавшие всю дорогу, хихикавшие матом и лезшие под бороды и балахоны песнопевцев «за заначкой» и пищавшие тонкими голосочками защелкнутых мышей: «Убери, не щекоти сиську бородой, папик» и «Не тряси коленой так по заду, пузан».

Н. с соседями повезло. Его сжала торсом, положив ему на плечи громадные груди, симпатичнейшая, чернявая, как перо дьявола, крупная особь средних лет и огромным контральто молвила:

– Ты давай только не шали, попутчик любезный.

На что стиснутый в лучших чувствах Н. с трудом выдохнул:

– Я не шалый.

После этого соседка скисла, погрустнела и уже как просто собеседнику в беде сообщила:

– Вон сволочи девки, все эти «Дебелки», «Телки-волки», поешь за них в три октавы, дублируешь голос, синхронизуешь, давишься за пенсию, на одних фонограммах второй рак легких заработала, а эти бляди: как на концерт, так трясогузки сами в линкольнах и под софитами, с концерта – на распальцованных джипах, а я – вечно на трамваях со старухами подагровыми и на последних метро. Ну скажи! – Н. пожалел примадонну, как сопутницу по несчастьям. Плату, кстати, за проезд худая, как штопор, контролерша взяла у возмущенных мокрых хористов и литератора двойную, сообщив: «В один конец идет транспорт, потому и две цены. Обратно чешите сами, или на пароходе».

«На каком пароходе?» – размышлял литератор, лежа на боку и очухиваясь на траве, когда транспорт выкинул их, как мясорубка, возле свежеструганой остановочки у свеже-вспаханного разворотного круга сельца Ничаево, в виду симпатичных развалин церковки русского барокко. Сельцо Н. очень понравилось, и настроение ограбленного автора пошло на поправку. Тучу полезного для подсматривающего за жизнью через замочную скважину словесности литератора удалось разглядеть Н. Огромное шоу-празднество объяло его необъятное воображение, словно клыкастый слюнявый рот маленькую сладкую малинку.

Уже на площадочке увидел он базарчик, развернутый местными повылезшими, как саранча, старушками, единственными живыми свидетельствами нацпроектов «Здоровье старых» и «Копи генофонд». Наряженные доходяги подтащили на газетки, надеясь на приезжих, вареные кукушьи яйца, бутылочное волшебное от сглаза молоко черных коз, разные сэндвичи неизвестной этимологии, а также домашнюю выпечку с выдаваемыми за изюм тараканами.

В кругу старух, толкая друг друга в бок и выпихивая, важно вышагивали двое: целитель руками, болтающий ладонями над старухами и щерящий хитрые чумачьи глазки, а еще староста безвестного прихода с банкой, величественно звенящий голосом: «Еретик, отбивает паству от веры, схимник… химичишь тут, двоеженец… не идите под руку его, бабки – чернокнижник-марсист». В ответ рукоположенец стал пассовать кистями над головой плотного, но низкого соперника, на глазах толпы вгоняя его в жидкую землю по галоши. Пожилые, замиряя разночинцев, запричитали: «Куды… куды ж… не собачьтеся… земля широка, всем боженькам место сыщем… вона рученьки каки, в секунду с молока смятану сбил, кудесник… под однем царем ходим…» Между старух бегала немного детвора и местный слабоумный паренек Веня, пытавшийся сунуть под ладони мага переметную суму защитного окраса, видно с пескарями или водорослью.