Зачем еще слова, какая-то там система?

Вначале я пользовался словами моей мамы. Я разговаривал. Она смеялась и протягивала руки. Я повторял за ней. Звучал мой голос. Теперь все мое внимание — другим словам, страница двести семьдесят один, правая колонка, я читаю и запоминаю: «флюктуация, флюктуировать, флюоресценция и флуоресценция, флюоресцировать и флуоресцировать, флюс, флюсный…» Меня душит смех.

Мое любимое время — ночь. Ночью, когда предметы делаются тупыми и бесполезными, я грежу или выбираюсь из кровати. Ставлю на ковре одну ногу слева, другую — справа, прижимаю глаз к 68-миллиметровому рефрактору. Уже вскоре в безоблачной темноте я вижу скопления белых искр. Я все смотрю на них и никак не могу оторваться. Через некоторое время мне хочется высунуть язык и растопырить пальцы — такими близкими они кажутся мне. Посреди тишины и мрака я чувствую, как меня душит смех. Меня неотступно сверлит одна и та же мысль: пускай у меня есть тело и глаза, но я, наверное, еще не родился.

3

Беременность и роды проходили абсолютно нормально. В июне она сообразила, что месячных нет уже во второй раз. Она вернулась с пляжа и прошла в спальню, чтобы посмотреть в зеркале, как отличаются по цвету руки, ноги и плечи от закрытой от солнца кожи тела. Незагорелая кожа, точно совпадающая по контуру с фасоном купальника, казалась ослепительно белой в лучах послеполуденного солнца, она осмотрела пупок, груди — ничего еще не было заметно. Нелли положила руки на живот, представила себе, что у нее там внутри делилось и умножалось, и, когда немного прояснилось в голове, принялась считать.

— Январь, — едва слышно произнесла она. — Январь, конец января.

Началась ее материнская любовь. Не как у некоторых женщин — при первой мысли о зачатии, не как у большинства — в день родов или день-два спустя. Нелли начала любить своего ребенка, когда вдруг почувствовала — она в этот момент спокойно жевала булочку, — что у нее во внутренностях задрожал электрический угорь. Она задержала дыхание — ощущение повторилось, женщина облегченно засмеялась. За этим случаем, который произошел точно как по книжке, на четвертом месяце, последовала целая цепочка приятных изменений ее тела. Живот раздулся, груди налились, что тут скажешь? — все ясно. Нелли бросила курить, почти не пила спиртного и два раза в неделю ходила на тренировки в маленький зал вместе с десятью другими беременными женщинами: все десять, точно так же одетые в черные трико, упражняли мышцы тазового пояса. Никогда в жизни она не чувствовала себя так хорошо. В приятных заботах — очаровательные одежки, байковые одеяльца, простынки в цветочек — она не заметила, как наступила осень и приблизилась зима. Гуляла ли она под дождем, закутавшись в широченное пальто, или с мечтательным выражением брела в снегопад, ей доставляло удовольствие представлять, как где-то там, глубоко в ней самой, в ее матке, расширившейся от лобковой кости до грудной клетки, живет своей жизнью неродившийся младенец, которому хорошо оттого, что ее окрепшее сердце энергично прокачивает кровь по всему организму. К стенке ее живота приставляли деревянный слуховой рожок, врач улыбался, качая головой. «В бессолевой диете нет необходимости». В доказательство он показал будущей матери на ее тонкие запястья и лодыжки.

Январской ночью Нелли кладет руки себе на внутреннюю поверхность бедер, ее ноги, согнутые в коленях, широко разведены в стороны. Обхватывает себя руками. После дружеского визита длиной в целый вечер, когда ей то и дело приходилось вставать то за сливками, то за вилочками для торта, радуясь про себя тому, что Эрик и Роберт все время сами поддерживали беседу, а новая подруга не понимала ни слова по-голландски, она наконец улеглась в своей кровати на спину. За окнами бушует снежный буран, но в помещении маленькой виллы витает аромат раскаленных поленьев. Проведя долгие часы в покорности и терпении, поздоровавшись с доктором и медсестрой с припорошенными снегом волосами, взяв руку мужа в свою и выражая глухой протест против боли (впрочем, потом она скажет: «Ну, это еще было терпимо!»), зажмурившись и сжав зубы, Нелли согнулась и изо всей силы натужилась. В следующее мгновенье она поняла, что ее ребенок родился.


Мать с удивлением рассматривала его ручки.

— Что же это с ручками? — вырвалось у нее невольно.

Младенца поместили в заботливо подложенную ею руку. Его толстенькое тельце слегка обтерли и принесли ей завернутым в полотенце: сын, чудный ребенок, он недавно громко закричал, на ручках и ножках у него по пять пальчиков.

Медсестра, все еще с тазиком в руках, обернулась к Нелли.

— Да уж, — сказала она, — я правда не видела, чтобы младенцы так делали. — Ее лицо приняло умиленное выражение.

Нелли ловила взгляд мужа.

— Эрик!

Он сидел на стуле возле ее кровати. По его отсутствующему взгляду она поняла, что он еще не совсем оправился после пережитого в минувшие часы. Сама она уже совершенно пришла в себя. Покуда врач возился с нитками, накладывал ей последний шов, она уже не чувствовала ни боли, ни усталости, ее лишь удивляло, что мирно спящий ребенок сплел ручки с такой силой, что пальчики из-за пережатия сосудов посинели.

— Эрик! — еще раз окликнула она мужа.

Он поднялся, словно спросонья, потянулся и засопел носом, она видела, что он старается прийти в себя. Затем он наклонился вперед и стал распутывать сплетенные в клубок пальчики сына, разгибал один за другим, покуда не удалось их расцепить. Потом он брал поочередно правую и левую ручку и долго разминал и массировал их, до тех пор, пока они не приняли нормальный цвет.

— Так-то лучше, — сказал он, укладывая ручки на пеленку, в которую был завернут ребенок. — Намного лучше, правда, сынок?

Несколько секунд Нелли и Эрик смотрели на две маленькие морские звездочки. Но они и опомниться не успели, как руки вдруг снова поползли вверх, навстречу друг другу и с магнетической силой сплелись воедино.

— Всего несколько деньков, и это прекратится, — сказал врач, который тем временем закончил свое занятие и тоже обратил внимание на странное явление.

Но ничего не прекратилось. Малыш, крепенький, темноволосый и спокойный, как ангел — он спал, даже когда его купали, — стоял на своем. Ночью, днем, на весах и во время кормления. Когда в минуты переодевания ему приходилось мириться с тем, что цепь, связывавшую его с самим собой, на мгновенье разрывали, он откидывал головку назад, изгибал спинку и застывал. Так же было и когда, по прошествии суток, его приложили к материнской груди. Он отказывался и не понимал, чего от него хотят. Обливаясь потом, теряя мужество, Нелли продолжала прижимать к себе ребенка, молоко у нее лилось потоком. Попробуем давать из бутылочки, решила она через два дня. Теперь малыш лежал рядом с ней, отдельно, она раскрыла ему ротик, он принял большую упругую соску, пахнущую резиной, но пить не стал. Она увеличила в соске дырочки. Побледневшая от волнений, она вздохнула с облегчением, когда увидела, что произошло: он понял, что умеет пить, что наконец научился глотать снятое коровье молоко, которое само попадало ему в рот. Ну, теперь все наладится, подумала она, он будет расти, его жизнь началась. Она туго перетягивала груди, клала на них ребенка и раз пять-шесть в день наслаждалась, наблюдая, как он пьет, лежа на голубом банном полотенце, запахом детского питания, зимним солнцем и той божественной поспешностью, с которой он глотал, все это время его темные глаза со стеклянным блеском были прикованы к некоей точке над ее головой. «А вдруг он слепой?» — прошептала она однажды, обращаясь к мужу.

Эрик — сам он так не думал — обследовал по ее настоянию глаза ребенка. Он уложил его на комод и заявил, что не видит никаких отклонений. «Зрачок реагирует на свет, — говорил он, обращаясь к жене, — и нет никакого намека на помутнение роговой оболочки». Нелли слушала. Слушала и смотрела любознательно и благодарно на своего мужа, который, стоя посреди спальни, похоже, получал удовольствие от лекции о механизме поглощения света сетчаткой глаза и различиях между светом и образом. «Свет, — говорил он, — мы воспринимаем глазами, образ — разумом». Наконец он перевел взгляд с младенца на нее и с терпеливой профессиональной улыбкой на лице сказал: «Как и что он воспринимает, мы с тобой, Нелли, не знаем. Глаза — это проводники, они передают в мозг только то, что сознание считает важным».

Вот ложка. Вот коробка с обувью. Теннисная ракетка. Угол шкафа для белья. Угол камина. Свет, отражающийся на потолке. Он не слепой, он переводит глаза с предмета на предмет. Спустя, наверное, три месяца она склонилась над колыбелькой, просто чтобы посмотреть, как там ребенок. Он лежал как обычно, отведя глаза в сторону, и вдруг впервые в жизни рассмеялся. Он двигал крошечными губками, всем своим личиком и даже агукал. Она посмотрела туда, куда был направлен его взгляд, испуганная, не веря собственным глазам. Никелированная поверхность фена в ее левой руке переливалась в лучах солнца.

Однажды она шла мимо магазина игрушек. Клоуны, плюшевые игрушки, яркие погремушки — все это она уже перепробовала, нет, ничего не помогало, его руки были зажаты. Вдруг взгляд ее упал на двух маленьких мишек, беленьких близнецов, таких очаровательных и пушистых, что она сама не заметила, как очутилась у прилавка.

— Вам для подарка? — спросила продавщица.

Нелли кивнула.

— Мальчику или девочке?

— Мальчику.

Мишек упаковали. Вначале в папиросную бумагу, а затем в подарочную, с цветами, сверху еще украсили голубой ленточкой. Нелли пришла домой. Поставила чай и села за стол. И все тянула, не открывала сверток, наконец достала медвежат и пошла в комнату, где Габи спал как ангелок, наслаждаясь дневным сном. Она расцепила его ручки. Они неподатливы, сопротивляются, спинка изгибается. Она вложила игрушки в его пальчики и придерживала их сверху руками до тех пор, пока не удостоверилась, что его отвращение перед неизвестным, перед пустотой, свободой стало проходить. Когда наконец она неслышно отступила назад, перед глазами у нее все еще стоял младенец, размахивающий ручонками — в каждой по игрушке.