Гигантскую оранжевую птицу из металла привели в порядок. Ответственные специалисты дали «добро» на старт. Летите себе спокойно, с машиной все о’кей, насколько это зависит от нас, мы гарантируем, что никто из сидящих в ней не покинет досрочно сей мир. По проходам салона забегали стюардессы. Самолет перед стартом пошел на поворот, в эту минуту я взглянула на часы: было 18.30, мы взлетали на час позже времени, запланированного по расписанию.

Я встретила взгляд пассажира на соседнем сиденье. Маленький седовласый господин заметил, что я смотрела на часы.

— Над океаном западный ветер, — сказал он. — Порой это дает целый час выигрыша во времени. Вполне возможно, мы не опоздаем.

Я улыбнулась. Как хорошо. Какое облегчение! Для меня эта задержка вовсе ничего не значит. Есть возможность лишний часок поразмыслить, все взвесить для порядка, может, еще не поздно дать обратный ход. Но нет, все правильно. Все идет своим чередом. И в зале для вылетающих пассажиров никто меня больше не ждет.

Мы простились с Мишелем очень нежно.

— Жизнь — смешная штука, — сказал он.

— Да, — согласилась я, — ты правильно выразился. Она смешная и непонятная. В ней всего понамешано — и страх, и наслаждение, в этом сам черт не разберется. Давай пропустим еще по стаканчику пива, вон там, в уголке.

В баре зала вылета мы были не единственной прощающейся парой, вон и еще: человек в светлом дорожном костюме беспокойно поглядывает на часы, второй провожает, один из этих двоих улетает. Ты ведь вернешься, правда? Ты будешь писать, звонить? Обещай мне, что будешь беречь себя.

Я нахмурилась, приготовилась к обороне.

— Перестань, ты опять за свое!

Мы все уже обговорили. Я путешествую из ниоткуда в никуда. Провожу исследование, собираю материал и компоную его. Я работаю над автобиографией, но внезапно жизнь подкидывает мне что-то еще. Тогда приходится все заново перерабатывать, исправлять и добавлять.

— Ты очень хорошенькая в этом платье.

— Правда?

— Я буду ужасно скучать по тебе.

— Я по тебе тоже.

Он проводил меня до паспортного контроля. Там уже выстроилась целая очередь.

— Незачем тебе здесь толкаться, — сказала я.

Оказавшись перед окошком контроля, я обернулась и сразу нашла в толпе его глаза. Мы еще раз помахали друг другу, и я увидела, как он прошел через стеклянную дверь и очутился на улице среди припаркованных машин. Майский вечер только начинался, вдруг я заметила, что кто-то взял его под руку — женщина, смешливая и любознательная, похожая на меня, моя тень с ни на что не похожей линией судьбы. Вот они перешли на ту сторону и скрылись за мечущим брызги фонтаном.

Я посмотрела в иллюминатор. Мы пролетали над Восточной Канадой. Я различила реку и залив Святого Лаврентия, продолговатый полуостров Гаспе, с которым я прощалась второй раз. В первый раз, много лет назад, в самолете рядом со мной сидел молодой человек, чей голос и поза будоражили меня всю дорогу. Теперь я расстегнула ремень безопасности одновременно с седым мужчиной и заметила в этот момент, что салон «Боинга-747» заполнен далеко не весь, остальные кресла в нашем ряду были свободны. В тот первый перелет, пробуждаясь время от времени от своих эротических грез, я, должно быть, вспоминала мать — она долго стояла на вокзале Гаспе и махала на прощанье. Голова, чуть склоненная набок, светлые волосы падают на плечи, на лице обиженно-удивленное выражение — я часто видела его во сне. Сейчас наяву я задаю себе вопрос о том, что я нашла, когда вернулась.

Я блуждала с букетом цветов в руках по кладбищу, разыскивая ее могилу. Неожиданно увидела розовую гранитную плиту как раз посредине ряда. Я говорила с ее подругой, с соседкой, с директором школы, в которой она прежде работала. Мама дожила до пятидесяти девяти лет. Она работала в школе, пока не заболела. Она любила свою работу. Всегда приходила в класс заранее, чтобы полить цветы на подоконниках, нарисовать на доске календарь и развесить географические карты. Дети приходили в помещение, где витал живой дух. Она считала Гаспе милым городком, посещала краеведческий музей не Только ради исторических выставок, но и просто так, чтобы попить чаю, глядя из полукруглого окна на бухту. Она много читала, каждый вечер в десять часов привычно принимала ванну, надевала красивое кимоно и еще несколько часов кряду проводила в постели с книгой, курила, ставила неподалеку от себя рюмку виски. Перед тем как лечь спать, она выносила пепельницу и открывала окна. Когда умер наш лабрадор, она не хотела заводить новую собаку. Однако в прогулках на берег моря ее сопровождал веселый игривый зверек, соседская собака, помесь дворняжки со спаниелем. «Мики, Мики!» — кричала она, но лохматая псина уже неслась пугать чаек — обычно птицы сидели на песке у линии прибоя, неподвижно отражаясь на гладкой, как металл, поверхности. Итак, ее дочь вернулась в Европу. Должно быть, она восприняла это как неизбежность. Она звонила, писала и радовалась как дитя, когда получала ответ — конверт со вложенными внутрь фотографиями. Но почему же после ее смерти я не нашла в доме этих писем, ни единой карточки, ни одного фотоальбома времен моей юности? Никто не мог мне этого объяснить. Моя мать, как говорили знакомые, не казалась убитой горем женщиной, она была только очень рассеянной. Когда она слушала или говорила, меж бровей у нее пролегала легкая морщинка, словно она все время внимательно слушала какой-то голос внутри себя. Ее можно было принять за ослепшую женщину, тренирующую память.

Да, вот такой, с морщинкой между бровей, она и осталась в моей памяти. Вспоминаю февраль на улице, холод, так холодно бывает, только если тебе шестнадцать и ты тащишься в пургу из школы домой. У меня заплаканное лицо, мы с мамой крупно поссорились, а затем от души помирились. Я слежу за тем, как она разжигает огонь в очаге, сидит на корточках, вполоборота ко мне, плотная шерстяная юбка закрывает ее ноги как сутана, от жара у меня сразу же начинают гореть щеки. Я рассматриваю ее лицо, кожа на нем словно колышется от отблесков пламени, играющего в очаге, я вдруг начинаю ощущать кончиками пальцев, словно ощупываю ими собственное лицо, какой у нее нос, лоб, подбородок… потрясенная, я жду, пока это пройдет, пройдет момент откровения, который дал мне почувствовать, как много общего у меня с этой немкой, эмигранткой, изгнанницей, живущей в маленьком городке…

— Мама, — говорю я медленно, в глубокой задумчивости. — Интересно, а как дела у Вальтера, у тети Мими? Почему бы нам как-нибудь не навестить их?

Когда она посмотрела на меня, я увидела все ту же морщинку. Я знаю, что она подумала: дитя мое, что нам за дело до них? Подумала, но не сказала. Она улыбнулась ласково своей дочке, которая вдруг вспомнила про свою родню, и произнесла: «Да, может, когда-нибудь мы их и навестим».


Летим со скоростью девятьсот пятьдесят километров в час, с попутным ветром. Темнота ускоренным темпом движется вперед. В потемках пассажиры «Боинга» выпили аперитив и поздним вечером, едва успев потушить сигареты, принялись за ужин. Все уже проголодались, и это было естественно. Что лучше успокаивает нервы, как не свой собственный, индивидуальный ритм удовлетворения голода и жажды? Я наклонилась вперед и подала знак стюарду принести еще выпить, при этом слегка улыбнулась попутчику. Он был определенно моложе, чем я вначале подумала, глядя на его седые, зачесанные назад волнистые волосы. Мы познакомились. Он был врач, специализировался на трансплантации сосудов, сейчас летел на конгресс в Стамбул. Я представилась как автор биографий и переводчица, летела к родственникам в Берлин. Мы начали ни к чему не обязывающий разговор.

Я говорила с воодушевлением: «Самые счастливые минуты моей жизни… крушение… радость бродяжничества… мое второе, более свободное «я»…»

Уплетая слегка приправленную специями баранину с рисом, я смотрела на экран, развернутый посреди салона, на котором мелькали кадры из фильма. Пустыня. Две смеющиеся женщины. Ослик. Я смотрела и думала об урагане, бушующем за окошком, рядом с которым я сидела, об ужасающей, заполненной водой впадине в земной коре внизу подо мной и еще о ставшем нереальным мире, затерянном где-то во времени: о моем доме на Старой Морской улице, о моем муже и трех моих собаках.

Меня пробила испарина.

— Мне нечем дышать, — еле слышно сказала я, обращаясь к седому соседу. — Боже правый, что со мной…

Он посмотрел на меня с участием.

— Погодите, мадам, я сейчас все улажу.

С этими словами он потянулся наверх и установил решетку вентилятора у меня над головой таким образом, что мне в лицо повеял прохладный ветерок, воздух, настоящий свежий воздух. О, девичьи мечты о романе с врачом! Эти исцеляющие глаза и руки. Я успокоилась. Успокоилась и положила голову вначале на плечо, а потом, чуть позже, на колени, обтянутые мягкой фланелью. Пальцы врача перебирали волосы у меня на висках. Самолет то и дело качало и подбрасывало, как корабль. «Интересно, сколько времени…» — бормотала я в полусне.


Так возвращалась я назад в Европу, уткнувшись лицом в живот совершенно постороннего мне мужчины. Еще полчаса назад я думала о том, что мне надо все распланировать, что следует как можно скорей отправить телеграмму. Теперь, в полуобморочном состоянии, я сознавала, что в каждом человеке есть ничейная полоса, где пересекаются события жизни, как куры, которые прогуливаются на негнущихся лапах, клюют зерно и поглядывают на соседа, не причиняя ему никакого вреда. Я переменила позу. Распустив волосы, расстегнув блузку, я безоглядно отдалась ритму ночи.

Полусон. Абстрактные видения. Короткие сокрушительные аргументы. Проблуждав почти два года по земному шару, я поняла свой маршрут, но никак не свое место на нем. Меня по-прежнему разбирало любопытство. Можно ли вернуться к своему прошлому? Конечно же, да. Можно ли выйти из собственной оболочки? Я видела разные города, взбиралась на горы, не раз окуналась в реки. По всей вероятности, я уже не та, что была раньше. А какой я была?