Почти ослепленный этим зрелищем, он выбрал для себя номер на первом этаже, мыл под краном руки, изнемогая от жажды, потом пошел нетерпеливой походкой моряка, еще не успевшего напиться, на приморскую террасу, где безо всякого предупреждения увидел перед собой глаза и губы Магды. Он сел за столик и заказал пива.


Она вошла вскоре после того, как пробило восемь. Он встал, ничуть не удивившись, ведь он и не сомневался, что она придет. Он заказал столик возле двери и сам уже достаточно долго просидел за ним — довольно, чтобы выпить виски, привыкнуть к желтому свету, попросить официанта поставить в вазочку свежие гвоздики, их медвяный ночной аромат хорошо гармонирует с атмосферой июльского вечера.

— Вы, должно быть, умираете от голода так же, как я, — сказал он серьезно, когда оба они, придвинувшись поближе, склонились над меню. И без всякой связи добавил: — Вам бы пошел зеленый цвет, знаете, такой бледно-зеленый, цвет старой клетки для кроликов.

Она прочитала меню, подняла голову и сказала:

— Я, пожалуй, начну с даров моря.

Их взгляды, в которых сквозило скрытое безумие, на секунду пересеклись.

— Вы получите устрицы, — сказал Роберт. Она в ответ рассмеялась, а его сердце, как и несколько часов назад, гулко забилось. Он ощутил, как его охватывает волна недовольства.

Сегодня днем он подошел и без обиняков пригласил ее. Он воспользовался минутой, когда ее приятель куда-то ненадолго удалился.

Расправив плечи, он подошел к ней решительной походкой.

— Сегодня вечером вы ужинаете со мной.

Его потрясла мягкость ее черт. Он смотрел на едва заметный серебристый пушок у нее на щеке на уровне уха. При виде ее щек, могло показаться, что ее кожа подсвечивается изнутри маленькой лампочкой. «Хорошо», — ответила она. Время восемь часов казалось и ей вполне подходящим. Ее глаза выдавали искреннее непонимание того, что все это значит. Когда вернулся ее друг, все трое формально представились.

Им принесли заказанные блюда и напитки. Оба принялись со знанием дела за панцирных моллюсков, в ход пошли рыбные вилочки и лимон. Тем временем посетители ресторана заняли места за соседними столиками, монотонный гул, наполнивший зал, вернул Роберту и Магде душевное спокойствие и придал их беседе непринужденности.

— Мне приятно, что ты сейчас сидишь здесь со мной, — промолвил он.

Она поставила свой стакан и рассеянно спросила:

— Откуда ты приехал?

Он произнес в ответ несколько ничего не значащих слов: «Голландия… Нью-Йорк… Великие Озера», — сказал ровно столько, сколько было необходимо, чтобы тем же невинным тоном перевести разговор совсем на другую тему. Он глянул на ее темные загорелые руки и задумался, с чего бы начать. Может, задать вопрос, откуда родом ее деды, или же расспросить о ее матери, отце, может, она где-то учится, может быть, занимается греблей или играет на флейте, или у нее есть, наконец, четвероногий питомец…

Вместо этого он сказал: «Я хотел бы знать, что у тебя с этим парнем».

Ее лицо приобрело покорное выражение, словно она хотела сказать: «Ах, это-то?» Он слушал ее рассказ. Сосредоточив внимание на незначительных подробностях, он посмотрел на ее пальцы и на хрустальные голубоватые сережки в ее ушах. Оказалось, ничего серьезного. Похоже, в ее жизни для него нет препятствий, которые пришлось бы преодолевать. Этот парень просто симпатяга, по происхождению шотландец, здесь, в окрестностях Абердина, живут его родственники, с которыми они все вместе проводили каникулы, нет, они останавливались не в этой гостинице, а у ее матери в Гаспе, они учатся оба в университете Квебека, какая специальность? — ну, конечно, французский язык и литература, к примеру, вчера мы с ним гуляли в парке Форийон, и вдруг откуда ни возьмись — бурый медведь, идет вразвалочку, представляешь?

Роберт перебил ее на полуслове:

— Сколько это уже у вас продолжается?

— Что ты имеешь в виду?

— Как давно ты с ним?

Магда задумалась, пожала плечами и сказала: «Ах, уже давно, сто лет…» Он видел, что она думала не об этом. Обрадованный, он поднял вверх руку: «Гарсон!» — и ничуть не смутился, когда вода из опрокинутого случайно графина потоком хлынула ему на колени.

За окнами догорали последние лучи солнца.

В пустеющем зале то здесь, то там вспыхивала сигарета. После кофе на него вдруг напала немота.

— Что это?

Он прервал молчание, попросив счет. Она вздрогнула, словно ее неожиданно разбудили, и твердо заявила, что ей пора домой: она действительно хотела уйти. Он взял ее под руку, они вышли на воздух и остановились на деревянном помосте. Он огляделся кругом и вдруг замер, указывая куда-то вдаль. Океан, залитый лунным светом, на нем — зеленоватая дорожка и среди волн плещущиеся гигантские существа. Они играют, подныривают, бьют по воде чудовищными хвостовыми плавниками, встают в рост как серые великаны над волнами и бросаются плашмя вниз, поднимая до небес фонтаны брызг и пара. Он повернул голову к Магде, желая получить разъяснение:

— Что это?!

— Это киты, — ответила Магда и отошла от него на несколько шагов.

— Что за киты? — выкрикнул он. Она, как рак, попятилась от него прочь.

— Трудно сказать, отсюда не видно. Должно быть, горбачи. Да, по-моему, это они. Посмотри, какое у них неуклюжее туловище. В это время года киты-горбачи мигрируют на север.

— Вон стоит моя машина, — сказал он с каким-то отчаянием в голосе. — «Форд-седан». С опущенным верхом. Я отвезу тебя домой.

Но он и опомниться не успел, как она уже прыгнула в маленький ало-красный «купер», завела проклятую машину, опустила стекло, крикнула что-то, он не разобрал, что именно, и быстро умчалась.

— Этого мало! — крикнул он в ночную тьму. — Ты так просто от меня не отделаешься!


Потянулись мучительные дни. Он не мог уехать. Словно привязанный, сидел на скале над морем, над каменистым пляжем, полным крабов, медуз и морских гребешков, а также пляжников в темных очках, тех самых людей, которые днем толкали его, стремясь протиснуться в душ, в узких коридорах гостиницы, которые, позванивая ключами от номера, ломали голову над тем, что надеть, какую юбку и какую майку, с пуговичками или без, когда заиграет оркестрик, состоящий из кларнетов и барабанов, и можно будет, как стая шакалов, слегка ссутулив плечи, кинуться в зал, чтобы под звуки музыки хотя бы немного подстегнуть свои дремлющие инстинкты.

Роберт стоял в сувенирной лавке и вертел в руках тропическую раковину (до этого осушив целый кувшин шипучего розового вина) и вдруг заметил Магду, проходящую мимо, шаркающую туфлями на веревочной подошве. И четверти часа не прошло, как его ладони уже сжимали сбоку ее груди, кончики пальцев пробегали по ключицам, по шее, по низу подбородка, исследовали внутреннюю поверхность ее обнаженных раскинутых рук. Твое тело — это ты сама. Я хочу увлечь тебя путешествием по упругой коже вокруг твоего пупка, которая, по-моему, имеет вкус лесного ореха, — Роберт прижался губами к полоске на ее животе, — я прошу тебя сейчас целиком сосредоточиться на нескольких важнейших точках твоего тела, которыми затем я смогу обладать, — он чувствовал твердую косточку под густыми волосами на поразившем его воображение лоне, похожем на заросли бирючины. «Я люблю тебя», — несколько раз повторил он испуганно. Позже, когда они снова заговорили, оба пришли к выводу, что гостиничный номер стал похож на комнату после обыска. Ее матерчатые туфли обнаружились на тумбочке, белая блузка валялась поверх телефонного аппарата, его дорожная сумка опрокинулась, из нее высыпались книги и дорожные карты.

Он посмотрел на нее с возмущением.

— Этих твоих китов не было уже на следующее утро.

Она виновато улыбнулась и предложила продолжить игры на воздухе.

Но она молчала. Молчала тогда и во все последующие дни, даже в такие минуты, когда это казалось невозможным. Что странного в том, что тебя волнуют чувства возлюбленной? Но вместо объяснения, которое, по моей мысли, должно было успокоить меня, она отворачивалась и принималась искать сигареты. Она могла болтать без умолку о пустяках, рассказывать запросто и со всеми подробностями о том, как ей удалось отправить красный «купер» вместе с его хозяином обратно в Квебек, но лишь после долгих расспросов давала понять, что ее представление о разрезе глаз того юноши остается неизменным, по ее мнению, у него самые синие и самые милые глаза, которые ей когда-либо приходилось встречать. Роберт напряженно следил за ней и, увидев выражение ее лица, побледнел.

Как-то раз она взяла его с собой в Гаспе. Открыла калитку, прошла первой на веранду, где познакомила его со своей матерью, сидевшей на плетеном стуле. Он, пораженный, спросил ее чуть позднее, как это ее матери удалось навсегда остаться такой печальной, такой на редкость молодой и хрупкой. Магда не ответила и лишь спросила, пойдет ли он вместе с нею в порт за кальмарами. На рынке они поссорились, и он ушел, оставив ее там одну.

Ночью он позвонил ей домой. «Мне бы смешить тебя и веселить, а вместо этого я тебя мучаю», — сказал он жалобно. Она ответила ему сонным голосом, но тоже миролюбиво. Он спросил, о чем она думала в ту минуту, когда он позвонил. «Но я же спала!» — возмутилась она. Роберт повесил трубку.

Магда сделала выводы. Пригласив его в следующий раз в дом и сад своего детства, она усадила его и положила ему на колени фотоальбом. В то время как мать, оставаясь на заднем плане, подрезала розы на газоне и посылала им то и дело многозначительные взгляды, Магда комментировала снимки, прильнув к плечу Роберта: «Вот здесь мне восемь лет, здесь десять, вот наша собака, тут мы с мамой на пляже, а вот я болею, тяжело». И, покорная его расспросам, она рассказала о своих видениях в бреду, о больничной койке и об испуганных глазах матери, которая во время посещений обязана была надевать марлевую повязку. «Я хотела, чтобы она поскорей ушла, как и все остальные, мне вообще-то было уютно во влажном тумане моих грез».