Анна Берсенева - Серьезные отношения

Будь это не Галинка, можно было бы спросить, откуда она знает, что он не уходит, а вот именно уезжает, ведь он не говорил ей, что женщина и ребенок живут в другом городе. Но спрашивать у Галинки, каким образом она догадывается обо всем на свете, было невозможно. Мир человеческий был так же открыт перед нею, как просто мир. Как какой-нибудь остров с немыслимым названием, лежащий где-то в океане. Рядом с Африкой, напротив Сахары.

Уехать в Ростов Колька собирался завтра, просто потому, что ему надо было оформить отпуск на работе, но уйти хотел, конечно, сейчас. То есть если бы Галинки не оказалось дома, то он и ушел бы завтра, и уехал. Но как провести с нею ночь под одной крышей, будто ничего не произошло?

Конечно, он не высказал все эти соображения вслух. Но она сказала:

– Брось, Колька. Очень тебе нужно родителям прямо сейчас объяснять, что да почему? Ночуй здесь. Потом разберемся.

Было ли на свете хоть что-нибудь, чего она не понимала бы?

– Я диван на кухне разложу, – вздохнув, сказал Колька.

Галинка промолчала.

Она молчала, не двигалась, не смотрела на него, не снимала пальто. Она словно обмерла от чего-то, совсем ему непонятного. Он понимал только, что и ее неподвижность, и пустота в ее глазах, и горечь растерянности в голосе, – все это связано не с ним.

А с кем, с чем? Никому она об этом не скажет.

Очень кстати подвернулась эта поездка.

Вообще все оказалось кстати: и то, что Мишка в последний момент заболела краснухой, а потому не смогла ехать с нею в командировку от папиного журнала, и то, о чем Галинка прежде жалела, – что дочка решила встречать Новый год у бабушки с дедушкой, и даже немыслимые перемены в Колькиной жизни.

Все словно специально сложилось так, чтобы ей необходимо было срочно уехать. Вот хоть на остров Лансароте. Если бы командировка оказалась не на этот остров из детской мечты, на котором она почему-то еще не побывала, а в город Мичуринск, который она неоднократно посещала в первый год своей работы в «Комжизни», расследуя злоупотребления местных властей, – Галинка поехала бы и в Мичуринск; ей было все равно.

– Ну почему мне так не везет? – проныла по телефону Мишка. – Почему именно сейчас у меня краснуха?

– Скажи спасибо, что именно сейчас, – успокоила ее Галинка.

Успокоительные слова произносились сами собою, ей было не до Мишкиных страданий.

– Почему спасибо? – изумилась та.

– Когда беременная будешь, уже не заболеешь. Девчонкам краснухой лучше в детстве переболеть, потому что для плода эта болезнь опасная.

– А ты краснухой переболела? – сразу заинтересовалась Мишель.

– Переболела.

– А корью?

– И корью.

– А свинкой?

– И свинкой. Я всем переболела.

Течение Мишкиных глупых вопросов надо было останавливать в самом начале, иначе они приобретали характер селевого потока.

– Везет тебе, – вздохнула Мишка. – Больше уже ничем болеть не будешь.

О болезни, которая мучила ее сейчас, Галинка с Мишкой говорить не собиралась. Да и ни с кем она не собиралась о ней говорить. Да и не болезнь это была.

Про остров Лансароте Галинка не читала ничего, кроме какого-то невнятного путеводителя и одного романа на английском. Роман показался ей вычурным, а потому она забыла даже фамилию автора, хотя он, кажется, был сейчас в моде.

После недавнего перелета в Перу и обратно нынешние семь часов над Европой и Атлантикой не показались ей долгими. А может, это было так не из-за привычки к перелетам. В той жизни, которую ей предстояло теперь проживать, не было ни скуки, ни нетерпения – никаких в ней не было чувств. И быстротечность времени не имела значения, потому что время все равно было пустым.

«Скорей бы стать старой, – думала Галинка, глядя в иллюминатор. – Старой старухой. Чтобы что внутри, то и снаружи».

Темнело, и она видела в стекле иллюминатора свое отражение. Наверное, оно и навело ее на мысли о старости. Ей неприятно было видеть в себе то, что все называли красотою. Зачем ей эта бессмысленная красота?

Она закрыла глаза и вскоре задремала. Рейс был до острова Тенерифе, оттуда ей предстоял еще один перелет, уже на Лансароте, а значит, следовало отдохнуть. Хорошо хоть, командировка самостоятельная, никто не будет ее встречать и развлекать, то есть не надо собираться с силами для вежливого общения. Сил на это у нее сейчас не было.

Она должна прилететь на Лансароте, остановиться в отеле, объехать остров, благо он маленький, а потом написать про него так, чтобы все поняли, как на нем прекрасно. Правда, эта привычная задача представлялась Галинке нелегкой, потому что сама она вовсе не ожидала, что ей будет на этом острове прекрасно, и никакого вдохновения не испытывала.

«Жалко, – отвлеченно, как о посторонней, думала она. – Когда-то казалось, вот попаду сюда, и все у меня будет по-другому. Да ладно, есть о чем жалеть! Читала девочка, как Венди с Питером Пэном на остров Гдетотам летала, вот и выдумывала глупости».

Самолетик, на котором она летела с Тенерифе на Лансароте, был маленький, как стрекоза. Остров был виден в его иллюминатор так, как будто и не с самолета даже, а с приставленной к небу лестницы. Галинка знала, что Лансароте покрыт вулканическим пеплом, но все-таки удивилась, когда увидела, какой он темный, какая надрывная, изломанная, почти без светлых пляжных полосок, его береговая линия.

«А вот не надо было глупости выдумывать, – усмехнулась она. – Обыкновенный кусок лавы».

Выйдя из самолета, Галинка поняла, что и погода здесь не такая, какой она ожидала: не мягкая полуафриканская зима, а что-то вроде промозглой московской осени. И ветер дует очень уж порывистый для романтического сирокко, и даже пальмы под этим ветром кажутся какими-то тревожными, совсем непохожими на безмятежные южные растения.

Правда, отель, в котором она остановилась случайно – просто ткнула пальцем в первое подвернувшееся название из рекламного проспекта, который ей дали в аэропорту, – показался Галинке необычным. В его простоте была какая-то, дорогим отелям совсем не присущая, суровость, но в то же время он выглядел не аскетичным, а просторным, как вздох. Наверное, это ощущение создавалось из-за того, что он напоминал чашу, увитую цветущими растениями, притом не снаружи увитую, а изнутри. С краев чаши на дно между зелеными стеблями днем и ночью текла вода, а там, на дне, был устроен водоем, и, если стоять рядом с этим водоемом и смотреть вверх, то выходящие внутрь чаши двери комнат были почти не видны в сплошных зарослях.

Балкон Галинкиного номера выходил на океан. Она сидела на этом балконе, смотрела на набегающие волны и не знала, что ей делать со всем этим – что ей делать теперь с собою.

Конечно, надо было просто взять себя в руки и жить дальше. Такое усилие было ей знакомо, она не раз его совершала – после Колькиной травмы, после того как прекратились ее поездки… Она совершала такое усилие, не задумываясь о его смысле, сознание его правильности лежало в самой основе ее существа как залог ее жизнеспособности. Но теперь ей не нужна была не только жизнеспособность – глядя на бьющийся о темный берег океан, Галинка думала, что ей не нужна и сама ее жизнь.

Если бы она узнала, что такие мысли возникают в голове у юной, не отягощенной жизненным опытом девочки – хоть у Мишели, хоть даже и у несравнимой с Мишелью Надьки, – она сказала бы: да, в полудетские годы жизнь может показаться немилой из-за того, что в ней отсутствует вот этот и только этот мужчина. Просто неопытность не дает осознать, что жизнь-то переменчива, что, если не будет в ней этого мужчины, то будет другой, и этот другой покажется ничуть не хуже… Все это Галинка знала точно, потому что приобрела свое знание как раз вместе с жизненным опытом.

Но весь ее жизненный опыт не имел для нее теперь никакого значения.

Она не могла больше смотреть на океан, в котором ей так глупо хотелось утопиться, и, резко поднявшись, ушла с балкона.

«В ресторан пойду, – решила она. – В конце концов, у меня тоже… здоровая физиология. Есть хочу!»

Галинка спустилась вниз, на самое дно журчащей водою чаши, и направилась туда, откуда доносился вечерний людской гул. Чтобы попасть в ресторан, ей пришлось пройти вдоль длинной черной стены. Стена поблескивала, как уголь, но была все же не угольной: ее словно взорвал изнутри поток лавы. Странный, ни на что не похожий, но, несомненно, рукотворный барельеф придавал этому черному взрыву мрачное и сильное очарование. В стену хотелось войти, как в океан, раствориться в ней, навсегда исчезнуть…

«Да что ж за наказание такое! – Галинка чуть не заплакала. – Маленькая ты, что ли, или Мишка безмозглая? Что, свет на нем клином сошелся?»

У входа в ресторан сидела девушка в белом платье и перебирала струны стройной арфы. Музыка лилась так же естественно, как журчала вода по стенам этого необычного отеля.

«Надо проспект взять у портье, – равнодушно подумала Галинка. – Хороший отель, надо будет про него написать».

С таким же равнодушием она отметила, что в отеле хороша не только вода и музыка, но и кухня, что публика здесь европейская, что нет ни одного соотечественника, как, впрочем, и на всем этом острове… Она писала путеводители и статьи давно, но никогда у нее не было ощущения, что она пишет их не для себя, а для совершенно посторонних людей. Они ведь и получались у нее не такие, как у всех, ее путеводители и статьи, именно потому, что она писала их для себя. Это ей были прежде интересны береговые линии, экзотические растения, наряды дам, улыбки кавалеров, искусство поваров… А теперь она даже не жалела о том, что все это не будет ей интересно уже никогда.

Она зачем-то положила себе еду со шведского стола, погрызла горькую травинку, украшавшую салат, и, оставив нетронутую тарелку, ушла из ресторана.

Несмотря на всю индвидуальность ее путешествия, у входа в вулканическую пещеру со звучным названием Куэва де лос Вердес Галинке пришлось ждать, пока наберется группа. Туристов зимой было мало, и она довольно долго стояла у отверстия в скале, смотрела на овальные кратеры, виднеющиеся на вершинах дальних потухших вулканов, и вяло размышляла о том, что по длинной дырке, которую лава когда-то пробила в скальной породе, пожалуй, удастся прогуляться минут за сорок, а потом можно будет спокойно вернуться в отель и больше уж сегодня никуда не ездить, потому что некоторые достопримечательности острова – Кактусовый сад, музей художника Манрике, залив с ярко-зеленой, как бутылочное стекло, водой – ею уже осмотрены, а что не осмотрено, то она успеет быстренько осмотреть завтра.