Анна Берсенева - Серьезные отношения

И все-таки отчаяние ее происходило не от жалости к Кольке и не от страха, что он не сможет двигаться. Что двигаться он сможет, если, конечно, приложит к этому усилие, врачи сказали ей почти сразу. Но тогда же они сказали и о том, что про спорт ему придется забыть… А за два года Галинка достаточно узнала своего мужа – да его и нетрудно было узнать, весь он был как на ладони! – чтобы понять: он не тот человек, который сумеет справиться с таким ударом. Спорт был для него всем, ни ее, ни дочку он не любил так самозабвенно, как то, чем, она чувствовала, был для него спорт: возможность вырваться за пределы всего обычного, обыкновенного – за все пределы, которые положила ему его же природа…

Только спустя пять лет Галинка поняла, что сделала в тот год невозможное. По своему характеру, по всему своему существу Колька после того, что с ним случилось, просто не мог не спиться. И то, что этого не произошло, было целиком ее заслугой, это она прекрасно понимала. Но, понимая это, чувствовала не радость и даже не удовлетворение, а только глубокую горечь.

Когда все вроде бы наладилось – Колька начал работать, и ежедневная бутылочка перестала казаться ему спасительной, – Галинка поняла, что не может с ним жить. Вот не может, и все! Как он был не виноват, что его природа не давала ему жить обычной жизнью, так и она не была виновата в том, что ее природа не давала ей жить со слабым мужчиной.

Галинке никогда не приходилось идти против собственной природы, и раньше она вполне искренне не понимала, зачем вообще люди это делают. Но теперь… Теперь не идти против собственной природы значило взять дочку и уйти от мужа. А сделать это Галинка не могла.

Нет, она нисколько не боялась одинокой женской судьбы, или какие там еще пошлости принято говорить в таких случаях. Просто она знала, что бросить человека, про которого понимаешь, что он без тебя пропадет, – нельзя. Ей никто никогда этого не объяснял, мама в основном была озабочена кулинарной частью ее воспитания, но это почему-то было для Галинки большей очевидностью, чем дважды два четыре.

В такое отчаянное, такое мучительное противоречие ее душа с самой собою не вступала никогда. И никакого выхода из этого не существовало. Это был даже не тупик – это была та же страшная пропасть жизни, которая приоткрылась ей, когда она впервые увидела Кольку после травмы.

«Все, хватит черт знает что вспоминать!» – подумала Галинка.

Она решительно надвинула на глаза свою специальную самолетную повязку, позволяющую спать при свете, подсунула под затылок самолетную же надувную подушку в виде полукруглого валика и приготовилась провести четыре часа полета в глубоком сне. Если бы не привычка засыпать мгновенно, по первому собственному требованию – а привычку эту Галинка выработала в себе настоятельным усилием воли, – она просто не смогла бы вести ту жизнь, которую только и могла вести с того давнего, незабываемого в своем отчаянии первого года после Колькиной травмы.

Ее нынешняя жизнь ей не просто нравилась – она стала для нее единственным способом сохранить в себе глубоко спрятанную, совершенно никому не интересную субстанцию, которая красиво называется живой душой. Галинка не любила красивостей. Она просто наладила свою жизнь так, как считала нужным. И теперь летала по белу свету, вглядывалась в свободные очертания гор, и причудливые прибрежные линии морей, и разноцветные лица людей, подкладывала под затылок резиновый валик, закрывала глаза самолетной повязкой…

Ей нелегко далась возможность вести именно такую жизнь, и она радовалась ее колеблющейся неизменности так, как большинство людей радуется самым прекрасным переменам в своей судьбе.

«Да, а перемены-то! – уже почти сквозь сон спохватилась Галинка. – Надо сразу к этому пойти… как его… Колька по морде…»

Эта мысль о предстоящих сразу по возвращении делах не нарушила ее сон. Дела есть дела, зачем о них думать, доводя себя до бессонницы? Их надо делать, вот и все. И это самое простое, что приходится делать в жизни.

– Ира, милая, ты сошла с ума! Ты просто сошла с ума, никак иначе я не могу все это объяснить!

Мамино лицо выражало такое горе, как будто она увидела свою единственную дочь в смирительной рубашке. Ирина всегда сочувствовала не только маминому горю, но даже обычному ее волнению, которое, вследствие маминой впечатлительности, могло произойти из-за сущей ерунды. Но теперь она не находила в себе ни следа сочувствия. Конечно, ей хотелось, чтобы мама поняла то, что с нею произошло. Но если она не сумеет этого понять, что ж, значит, так и будет.

И зачем мама говорит ей все это – про безумие ее разрыва с Игорем, про неопределенность будущего, про свою уверенность в том, что «этот мальчик» вскоре увлечется более молодой женщиной?.. Неужели она думает, это заставит дочь отказаться от того, что она лишь совсем недавно поняла как самое главное в жизни, и подчинить жизнь такой смешной вещи, как благоразумие?

Мама словно услышала ее мысли.

– Ты заблуждаешься на свой счет, Ирочка, поверь мне! – со слезами в голосе произнесла она. – Твоя главная черта отнюдь не безрассудство, а совсем наоборот, благоразумие. Ты с детства всегда была такая спокойная, такая уравновешенная! И это ведь не случайно. У тебя всегда был богатый внутренний мир, потому ты и не нуждалась в красивых жестах. И вдруг какая-то неземная страсть, вся эта банальность… Зачем ты пытаешься обмануть свою природу?

Когда-то мама мечтала быть актрисой и даже окончила Щукинское театральное училище. Потом она поняла, что Бог не дал ей большого таланта, и сочла за благо отказаться от актерской карьеры, благо папина солидная работа и такая же солидная зарплата позволяла ей не работать. Но отзвуки актерства то и дело возникали в ее интонациях, притом в самые неожиданные моменты.

Ирина поморщилась.

– Мама, я никого не пытаюсь обмануть. Именно себя не пытаюсь обмануть. Может, впервые в жизни. И я не хочу ничего объяснять. Это просто не объясняется словами, – уже мягче, чтобы не обидеть маму совсем, добавила она.

«Как странно, – подумала она при этом. – Неужели я что-то не могу объяснить словами?»

Слова никогда не были для нее пустыми украшениями, они всегда значили в ее жизни очень много. Ирина и представить не могла, чтобы их оказалось у нее недостаточно для чего бы то ни было.

– Ну хорошо, сейчас тебе кажется, что ты влюблена. Но разве ты не любила Игоря? – воскликнула мама.

– Мне казалось, что любила. Но теперь знаю, что это было совсем не то.

– Господи, ну разве не сумасшествие?!

Мама закрыла руками лицо и наконец разрыдалась.

Ирина молчала. Да и что тут скажешь? Надо дождаться, пока мама успокоится.

– Ты уже обсудила это с ним? – проговорила та наконец.

– С кем?

– Да уж не с мальчиком своим! С Игорем, разумеется.

– Я собираюсь это сделать. Сегодня.

Вообще-то обсуждать с Игорем было нечего, все и так ясно. Но расстаться с человеком, с которым прожиты годы, не сказав ему при этом ни слова, все же казалось Ирине чем-то… непристойным. Этого так же нельзя было делать, как бросать мусор в лесу. Хотя и в лесу никто тебя за этим не увидит, а потому ничего тебе не скажет, и никто не потребует, чтобы ты объяснялась с бывшим мужем.

– Сегодня, – повторила Ирина.

Дом, в котором прошло ее детство, и ранняя юность, и юность не ранняя, в котором всю жизнь жили ее родители, и всю жизнь жили мамины родители, стоял на углу Петровки и Страстного бульвара. Он был соседний с театральной библиотекой. Когда-то Ирина бегала в эту библиотеку за книжками чуть ли не в домашних тапочках. А в саду «Эрмитаж» она любила эти книжки читать. Там была летняя читальня, как в чудесном провинциальном городке, и хрестоматийные старички играли в шахматы за столами, которые стояли под раскидистыми деревьями этого самого прекрасного городского сада, прямо у стены Летнего театра, и из открытых окон репетиционных комнат доносились восторженные, или страдающие, или умоляющие – совсем не земные доносились голоса… Ирина слышала их и теперь, хотя на поверхностно респектабельной улице, какой стала Петровка, можно было расслышать разве что громкий идиотский шепот, доносящийся из ресторана со шведским столом: «Съешьте, сколько сможете! У нас много еды! Отдохните минуту, а потом подойдите к столу снова! И снова ешьте, ешьте, ешьте!»

Она дошла до Пушкинской площади, спустилась в метро и уже через полчаса поднялась вверх на Красной Пресне.

Ирина не выбирала день для разговора с Игорем, само собой получилось, что он выпал на воскресенье. Ей повезло: в больничных коридорах не было ни врачей, ни медсестер, ни санитарок. То есть где-то они, может, и были – дежурные, но им не было никакого дела до того, кто и зачем ходит к больным.

Вряд ли Игорь хотел видеть ее теперь, если не хотел видеть раньше. Но теперь Ирина должна была его увидеть, хочет он этого или не хочет – для последнего разговора.

Она знала, где его палата, потому что Агнесса Павловна обмолвилась однажды: мол, хорошо, что Игорь находится в конце коридора, по крайней мере, с одной стороны нет соседей.

Дверь в последнюю по коридору палату была чуть приоткрыта.

Прежде чем Ирина толкнула эту дверь, чтобы войти, оттуда донесся голос. Говорила женщина, и это заставило Ирину приостановиться. Она не видела говорившую, но сразу, даже не вслушиваясь, поняла, что это Катя. Было в ее голосе что-то необычное – какая-то особенная, летящая нежность.

– Ты только не тревожь себя, – говорила Катя. – Видно, встревожился, вот и стало тебе хуже. Теперь-то как, ничего?

– Теперь ничего.

Если бы Ирина не понимала, что мужской голос может принадлежать только Игорю, она не узнала бы его. Он был как пропасть – ни одного живого оттенка, бездонная пустота, то самое «ничего», которым он это и назвал. Вся неуловимая нежность Катиного голоса не имела к этой пустоте никакого отношения.