Так что манера поведения, присущая Григорию Петровичу, была очень даже удобна, и Катя решила, что не ошиблась, приехав по его вызову в Москву. Конечно, с Марией Гавриловной обходиться было тяжело. Характер у нее, похоже, и раньше был нелегкий, а теперь, когда она была больна и малоподвижна, с ней и вовсе было очень трудно. Инсульт у нее, как сказал Григорий Петрович, случился не особенно сильный, и она быстро восстанавливалась, но все-таки двигалась плохо. Это очень ее сердило, и, сердясь, она поминутно о чем-нибудь просила – то помочь ей встать, чтобы пойти в туалет, то подать судно, потому что в туалет идти не хочется, то убрать судно обратно под кровать, потому что оно не понадобилось, то варить кашу непременно по утрам, то по вечерам, то вовсе не варить, потому что она от роду кашу терпеть не может… Но все это вполне можно было выдержать, к тому же Кате было жалко Марию Гавриловну, хотя та не проявляла к неожиданно появившейся внучке никаких чувств и даже, кажется, не очень поняла, что это именно внучка, а не нанятая сиделка.

Так что все было, в общем-то, терпимо. Вот только Кате хотелось поскорее устроиться на работу, и однажды, примерно после двух месяцев жизни в Москве, она, смущаясь, спросила Григория Петровича, каким образом ей к поискам работы приступить.

– Считай, что ты работаешь, – ответил он. – Я мог бы платить тебе столько, сколько платят сиделке, но, по-моему, для тебя лучше, что я даю тебе деньги только на карманные расходы, но при этом ты обеспечена жильем и домашним питанием.

Катя только вздохнула. Конечно, ей не приходится снимать жилье, и ест она с одного стола с Марией Гавриловной то, что готовит сама, то есть именно домашнюю пищу, и тех денег, которые дает Григорий Петрович, ей вполне хватает на карманные расходы – да какие у нее расходы? – и даже на одежду. Но хочется ведь послать что-нибудь маме и бабушке…

И еще – ей хотелось собственного выбора. Катя не сразу осознала, чего ей хочется, но, прислушавшись к себе, поняла, что это именно так: собственного выбора. Пока она жила в Ростове, ей и в голову не приходили такие мысли, она неосознанно чувствовала, что ее жизнь определена и предопределена без нее, хотя и не понимала, почему это так. Но здесь, в Москве… Здесь все что-нибудь выбирали, каждый день, каждую минуту. Конечно, Катя видела только простые, бытовые проявления такого вот повседневного выбора: когда много магазинов, и в каждом из этих магазинов множество продуктов, и у посетителей этих магазинов – может, не у всех, но явно у большинства, – достаточно денег для того, чтобы самим решать, что им нравится из этого впечатляющего множества, а не брать попросту то, что позволяет поддерживать физическое существование… Но, видя все это, Катя догадывалась, что московская жизнь предоставляет тем, кто может ею воспользоваться, и более значимый выбор – рода занятий, круга общения, свободного времени и, главное, чего-то еще, очень важного, чему она не знала названия. И ей вдруг стала противна собственная ущербность – теперь она воспринимала невозможность что бы то ни было выбирать для самой себя именно как ущербность.

Она стала отрывать от столбов объявления, в которых предлагалась работа со свободным графиком. Их было очень много, и все обещали отличные заработки, но сколько Катя ни звонила по этим объявлениям, всегда выяснялось: для того чтобы этих отличных заработков достичь, следует сначала купить что-нибудь, что потом можно будет выгодно продать, или внести деньги за обучение тому, как это можно выгодно продать, или хотя бы привести нескольких знакомых, которые могут это купить и хотят научиться это продавать… Катя и рада была бы все это проделать, очень уж убедительно ей рассказывали по телефону о том, какие радужные перспективы перед ней откроются, но у нее не было ни денег, ни знакомых.

Радовало лишь то, что Григорий Петрович пообещал устроить ее куда-нибудь учиться. Не в институт, конечно, но на какие-нибудь курсы или, например, в колледж.

– Это, по-простому говоря, обычное профтехучилище, и то на хорошую специальность конкурс. Но у тебя запросы, к счастью, адекватные, так что придумаем что-нибудь, – сказал он. И добавил: – Ольга когда-то такая же была. Ни стремлений, ни амбиций – тихая, безответная девочка. Ну, такие тоже нужны. А некоторым такие даже нравятся.

Катя не спорила – он был прав. Сколько ни размышляй о собственном выборе, а все равно ты есть то, что есть: человек робкого десятка. Какие уж тут могут быть амбиции!

Начинать учебу в этом году было уже поздно. Катя приехала в Москву в сентябре, поэтому оставалось только мечтать о будущем да изредка, когда Мария Гавриловна спала или смотрела телевизор, гулять по городу. Мария Гавриловна жила в самом центре, у Покровских Ворот, и все московские достопримечательности, о которых рассказывали в школе, были близко. То есть это Григорий Петрович считал, что Третьяковка или Кремль – это близко, а Кате московские расстояния казались непомерными.

Москва вообще казалась ей непомерной. Ее угнетал этот город, как можно в нем жить, она еще понимала, но вот как можно его любить, этого ей, видно, было не понять никогда. Конечно, старинные улицы красивые, но в Ростове тоже есть старинные улицы, и тоже красивые, а когда гуляешь по ним, то тебе все-таки не кажется, что ты всем мешаешь. Катя вспоминала, как в детстве не понимала, почему Ростов называют Великим, если он совсем не враждебный и не страшный город.

Москва была вот именно великой. Чтобы понять это, не требовалось и дополнения к ее имени, достаточно было просто по ней пройтись.

Однажды Григорий Петрович обнаружил в ящике кухонного стола целую стопку объявлений про трудоустройство. Катя собиралась их выбросить, но засунула в ящик и забыла. Она думала, Григорий Петрович рассердится, что вопреки его желанию она ищет работу, но он не рассердился, а только пожал плечами.

– Надеюсь, ты не воспользовалась этими филькиными грамотами? Полное впечатление, что ты выросла даже не в Ростове, а на Луне. Неужели ты думаешь, сотрудника с окладом в тысячу долларов ищут через объявление на столбе? Ладно, – вздохнул он, – я поспрашиваю, может, найдется для тебя что-нибудь с неполной занятостью. Тем более маме теперь получше.

Через неделю он нашел для Кати работу в фирме, которая продавала американские пылесосы «Крабис». Правда, Григорий Петрович сомневался, подойдет ли ей такая работа: надо было ходить по квартирам с демонстрацией тяжелого агрегата, и ходить на своих двоих, потому что транспортом для сотрудников фирма не озаботилась. Но Катя так обрадовалась самой возможности не сидеть целыми днями в четырех стенах, что готова была таскать пылесосы любого веса, и не только по Москве, но и по Подмосковью. А как управляться с пылесосом, это она освоит! И освоит даже, как уговаривать клиентов, чтобы они согласились не на покупку – честно говоря, Катя не могла представить, чтобы человек взял да и потратил на какой-то несчастный пылесос деньги, за которые можно купить их с мамой и бабушкой ростовский домик, – но хотя бы на демонстрацию «Крабиса».

Так что в первый день Катя шла на работу как на праздник. Да и во второй день тоже, и в третий, хотя работа в самом деле оказалась не сахар: и пылесос тяжелый, и клиентов искать трудно, и деньги очень небольшие… И все-таки она считала, что ей повезло, и не гневила судьбу, желая большего счастья.

Она и подумать не могла, что всего через три месяца все ее представления о счастье и несчастье перевернутся с ног на голову и перевернут всю ее жизнь.

Глава 4

Катя приходила в больницу два раза в неделю. Она приходила бы и чаще, но Игорь запретил.

– Не хватало, чтобы ты на улице родила, – сказал он.

– Я по улице почти не хожу, – возразила было Катя. – Ты же сам не разрешаешь. Я прямо возле дома такси беру, иногда даже по телефону вызываю.

Трата денег на такси казалась ей тем более бессмысленной, что от Покровских Ворот до Красной Пресни из-за бесконечных пробок быстрее было доехать на метро, чем поверху. Но Игорь сказал, что если она будет ездить на метро, то он вообще запретит ей навещать его. Конечно, он не узнал бы, каким транспортом она приехала, но Катя не могла его обманывать. И не хотела, и… Когда она смотрела в его глаза, очень светлые, ей казалось, что он видит ее насквозь. А может, и не казалось ей это, а так оно и было. Она никогда не знала таких мужчин, как Игорь, и совсем не понимала, что у него на уме.

Когда Катя вошла в палату, Игорь спал. Она на цыпочках попятилась обратно к двери, чтобы подождать его пробуждения в коридоре, но он открыл глаза и сказал:

– Заходи, я не сплю.

– А что ты делаешь? – улыбнулась Катя. – У тебя же глаза закрыты.

– Сам не знаю.

– Ты думаешь, да?

– Нет. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. А ты?

– Нормально.

– Болит голова?

– Не очень.

– Я котлеты пожарила, – вздохнув, сказала Катя. – Доктор говорит, тебе уже практически все можно, но все-таки лучше диетическое питание. А они как раз диетические, из индюшатины.

Все два месяца, которые Игорь лежал в больнице, он был так мрачен, что она его не узнавала. И терялась, не понимая, чем его развлечь, развеселить.

– Они теплые еще. Подать?

Он поморщился.

– Катя, сколько я тебя просил, не говори «подать». Ты не прислуга. Да сейчас и прислуга так не говорит, по-моему.

Слово «подать» казалось ей самым обыкновенным. Так говорила бабушка, когда маленькая Катя болела, лежала в кровати, и та предлагала ей то медку, то малинового вареньица.

– Не обижайся, – сказал Игорь. – Иди сюда, посиди.

Катя села на стул рядом с его кроватью, он взял ее руку, перевернул ладонью кверху, погладил. Катя наклонилась, поцеловала его, прижалась щекой к его виску и тут же отпрянула, подумав, что может сделать ему больно: врач ведь сказал, что сотрясение у него очень сильное и голова болит постоянно. Наверное, Игорь понял, почему она отшатнулась, – он в самом деле видел ее насквозь, и не только ее, но все, что она делала. Он сел на кровати, обнял ее и негромко сказал: