Анна Берсенева - Серьезные отношения

– Вы… Опять вы? – разом охрипнув, проговорила она. – Разве я вам… не все объяснила?

Она не только объяснила ему все, что должна была объяснить, у нее и сейчас заныла ладонь, когда она вспомнила, с какой силой ударила его по щеке в тот вечер, через неделю после драки, когда он попытался остановить ее возле дома для каких-то бестолковых объяснений.

– Вы объяснили все, – сказал он.

– Тогда зачем вы сюда пришли?

Его очки совсем не запотели и не покрылись инеем. Наверное, он обрабатывал их каким-нибудь специальным составом. Но Ирине показалось, что они прозрачные от его взгляда. Его глаза были… противоположны морозу и инею.

– Чтобы узнать, как себя чувствует Игорь Владимирович. И поговорить с ним, если врачи разрешат.

– Зачем? – повторила она.

– Я должен с ним поговорить. – В голосе Глеба неожиданно мелькнуло что-то исступленное. – Должен! Не беспокойтесь, я его утомлять не буду. Только попрошу, чтобы он переписал заявление. Поймите, Николай Иванцов не имеет к случившемуся никакого отношения, это просто стечение обстоятельств! Ну, у него такой характер, он… Он настоящий разбойник, понимаете? Не бандит, а вот именно разбойник. Он не притворяется, просто не умеет жить как все! И это же из-за меня все произошло, почему же заявление на Иванцова?.. Может, вы заявление напишете? – с надеждой в голосе попросил он. – Что я вас преследовал, требовал, чтобы вы бросили мужа и вышли за меня замуж. Понятно же, что у меня были мотивы его ударить. А у Кольки-то никаких!

Он говорил быстро, лихорадочно, но почему-то совсем не жалко. Наверное, его убежденность в том, что он говорит, была так сильна, что не позволяла испытывать к нему жалость. А может, не из-за убежденности его, а по какой-то другой причине Ирина чувствовала, что сердце ее бьется все стремительнее с каждым его словом. И даже не с каждым словом, а с каждым звуком его голоса…

– Я не буду ничего писать, – глядя в его пронизывающие иней глаза, сказала она. – Я уже сказала следователю все, что могла сказать, и поверьте, мои слова совершенно ничего не значат. Вашего друга видели несколько человек, их показания сходятся. И ваше участие, вернее, неучастие в драке они тоже видели.

– Извините, – опустив голову, глухо произнес Глеб. – Ладно, я пойду.

– Вас к нему не пустят, – сказала Ирина. – Его не разрешают волновать, к нему даже родителей не каждый раз пускают, только…

Она хотела сказать, что к нему, наверное, пускают только Катю, но прежде чем произнесла это, вдруг поняла, что ей это совершенно безразлично. Пускают ли к нему Катю, что будет, когда он выздоровеет, как будет жить она сама… Все это было неважно, а важно было только то, что иней рассеивался под взглядом человека, которого она держала за рукав куртки. Она взяла его за рукав, просто чтобы остановить – он уже двинулся в сторону больницы, – но теперь не могла отвести руку, как будто ее рука примерзла к его рукаву.

Она не произнесла больше ни слова, но, наверное, сила этого странного соединения была ощутима не только для нее. Глеб медленно поднял голову, вгляделся в ее глаза. Потом осторожно положил руку поверх ее руки. Выйдя на улицу, Ирина еще не успела надеть перчатки и почувствовала его прикосновение не рукой только, а всем телом. Правда, это, наверное, было бы так, даже если бы на ней были дворницкие рукавицы.

– Сегодня вас точно к нему не пустят, – не слыша своего голоса, повторила она. И добавила: – Не уходите.

Они целовались так долго, что прохожие стали оборачиваться на них с осуждением, как будто они были в чем-то виноваты. Впрочем, им это было все равно. Конечно, они были виноваты, и оба знали свою вину. Но к тому, что происходило сейчас между ними, к тому, что так властно и мощно накрыло их своим крылом, их вина не имела отношения.

– Хочешь чего-нибудь? – Глеб оперся локтем о подушку и заглянул Ирине в глаза. Вряд ли, правда, он разглядел их вблизи, лишь дальнозорко прищурился. – Вина, может?

– Ничего не хочу. – Она потерлась лбом об его ухо и уточнила: – Ничего дополнительного. Только тебя.

Ей смешно и странно было собственное бесстыдство – в словах, во всем теле. Наверное, это и не бесстыдство вовсе было, а… Ах, да какая разница!

Глеб наклонился и поцеловал ее. Его губы в самом деле пахли вином, но не так, как пахнут губы человека, который выпил вина, да ничего ведь они и не пили. Губы его сами были как вино – голова у Ирины кружилась от его поцелуев. Ей казалось, что она целуется впервые в жизни, и это тоже было странно и смешно.

Ей даже было совсем по-особенному больно – так, как будто он был ее первым мужчиной. Вот уж это было так непонятно и неловко, что она и думать об этом стеснялась… Да нет, ничего она не стеснялась! Она любила мужчину, рядом с которым лежала голая поверх одеяла, и если бы быть с ним вот так, голой, полностью ему принадлежащей, можно было не в его комнате, а только на людной улице, она не постеснялась бы и этого.

Никакие внешние подробности не имели значения по сравнению с возможностью быть с ним.

– Устала… – сказал Глеб, когда поцелуй окончился. – Ночь уже. И замерзла.

Она хотела сказать, что не устала и не замерзла, но он обнял ее, согревая, и она не стала ничего говорить. Пусть думает, что замерзла!

А устала… Господи, да как можно устать от того, что любовь пронизывает все твое тело, и вся ты тогда превращаешься в тело, а потом, когда эти горячечные минуты проходят, любовь пронизывает уже не тело твое, а сердце, и тогда ты превращаешься в сердце, и все это любовь, и вся ты – любовь!..

Сначала Глеб вел себя с нею так, как будто мог вот-вот потерять; Ирина чувствовала это в каждом его движении.

– Глупенький, – шепнула она, когда он, словно спрашивая, хорошо ли это для нее, коснулся ее живота, а потом рука его скользнула вниз и замерла. – Делай что хочешь. Я не исчезну.

Это было во время первых ласк – когда он раздевал ее, сидя на краю кровати, а она неподвижно стояла перед ним, смотрела на его руки и не могла пошевелиться, завороженная их прикосновениями. Наверное, он не понимал, что означает ее неподвижность, потому и спрашивал у нее разрешения на эти прикосновения, без слов спрашивал.

А потом уже и без слов не спрашивал.

И вот теперь обнимал, согревая, хотя она вовсе не замерзла.

Игорь никогда не бывал с нею груб, и у Ирины как будто бы не было причин удивляться мужской ласке, направленной на нее. Но она почему-то удивлялась и, когда Глеб ласкал ее, не верила, что это происходит с нею.

Она думала о Глебе и об Игоре – не сравнивала их, а просто думала о них обоих. Вообще-то и все бесконечное, полное мучительных событий время, которое она знала Глеба, Ирина думала о них обоих. И даже в последние, страшные два месяца… Но до сегодняшнего дня она гнала от себя эти мысли, они казались ей постыдными, в последние два месяца даже преступными. А теперь она просто знала, что эти мысли в ней есть и незачем их гнать.

Так сложилась ее жизнь, и надо быть честной перед своей жизнью.

– Это ты, наверное, замерз, – сказала Ирина. – У тебя топят плохо.

Теперь она поцеловала Глеба сама, прижавшись не только губами к его губам, но и животом к его животу. И сразу почувствовала, какая жаркая волна прошла по его телу – вниз от губ к животу, еще ниже…

– Разве плохо? – глядя на нее туманящимися карими глазами, шепнул он. – А мне казалось, ничего… Я не обращал внимания. У меня обогреватель есть. Включить?

Ирина хотела сказать, что ничего включать не надо – не надо вставать с кровати, отрываться от нее, – но Глеб уже встал, выдвинул из-под стола обогреватель на колесиках. Стол стоял близко к кровати, потому что комната была совсем маленькая, но Ирине все равно жалко было, что она не чувствует Глеба в эти коротенькие мгновения.

Она встала тоже и обняла его сзади. Он замер, вслушиваясь в нее.

– Отомри. – Ирина улыбнулась и дунула ему в затылок. – Это просто я. А не виртуальный фантом.

Он тихо засмеялся – наверное, в затылок она дунула щекотно – и включил обогреватель.

Одновременно засветился стоящий на столе монитор; видимо, он не был выключен, а просто погас оттого, что хозяин надолго о нем забыл. Ирина всмотрелась в заставку: звездное небо, темное море, плывущий по морю парусник.

– А я это видела, – удивленно сказала она. – Ну точно, видела!

– Это я на сайте одного музея нашел, – сказал Глеб.

– Я в нем была, в этом музее. Это на Канарах, да? Звезды, которые светили Колумбу? – улыбнулась Ирина.

– Ну да, – кивнул Глеб. – Тебе смешно?

– Мне хорошо…

Конечно, она вспомнила этот музей сразу же, как только увидела картинку на мониторе, хотя была там давно, шесть лет назад.

Они с Игорем решили отдохнуть не на Тенерифе, а на Гран-Канария, потому что на первом острове было много русских, а на втором их не было вовсе: на Гран-Канария не летали чартеры из Москвы. Игорь не любил отдыхать, как он это называл, в плотном кольце соотечественников, да и Ирина не любила тоже: ее утомляла куротная бесцеремонность посторонних людей. Впрочем, если бы и любила, то не стала бы спорить. Два месяца перед отпуском были у мужа такими изматывающими, что домой он приходил только ночевать и засыпал как каменный. Игорь заключал какой-то долговременный контракт, который, как он сказал, мог вывести его бизнес на принципиально новый уровень, а в такие моменты он бросал на достижение успеха все, не считаясь ни с силами своими, ни со временем.

Потому они и выбрали для отдыха Канары, а не, например, Италию. В Италии было много священных камней и священных же соблазнов эти камни осматривать, а на Гран-Канария можно было просто лежать на океанском берегу, в дюнах, на бело-золотом песочке, за много столетий нанесенном сюда из Сахары ветром сирокко, и предаваться блаженному безделью.

– Вот когда тебе пляж надоест, – говорила Ирина, – можно будет съездить в Лас-Пальмас. Просто погулять, город посмотреть.