Он сел за стол. Надя поставила в микроволновку глубокую керамическую миску с супом – Колька не любил тарелок, в которые с трудом помещается воробьиная порция, – вынула хлеб из прозрачного контейнера – Галинка привезла его из какой-то командировки, хлеб в нем долго не черствел, – положила его на деревянную дощечку, достала из холодильника блюдечко с заранее нарезанной зеленью… Кольке казалось, что все это она делает одновременно, хотя ни одно ее движение не выглядело поспешным.

– На второе котлеты, – сказала Надя, придвигая к нему другую тарелку, неглубокую, на которой были красиво разложены три котлеты, внушительная горка пюре и кружевная оборочка салата. А это-то все когда она успела разогреть? Просто уму непостижимо! – Папа, ты ешь, а я пока с тобой поговорю. Мне же завтра рано в школу, времени не будет.

– Излагай, – улыбнулся Колька. – А то ты у нас такая занятая, что с тобой кроме как ночью, и правда не поговоришь.

– Я хочу поехать в Германию.

– На осенних каникулах? – спросил Колька. – Они у тебя когда?

В Надиной школе учились по какой-то сложной новомодной системе, каникулы почему-то полагались не после каждой четверти, а чаще, но длились каждый раз не больше недели.

– Нет, ты не понял. Не на каникулах. Насовсем.

– Как насовсем? – Теперь Колька действительно не понял. – В каком смысле?

– В прямом. Я хочу там жить и учиться.

– Но это же потом, после школы? – оторопело спросил он.

Ну конечно, с его дочки станется завести разговор о грядущей учебе лет за десять до того, как в этом возникнет необходимость!

Надя покачала головой:

– Не после. В Кельне есть школа, в которую принимают иностранных детей. С пансионом. То есть с общежитием.

– Что-то ты путаешь. – Он тоже покачал головой, пытаясь привести в порядок взбудораженные мысли. – Ну, иностранных детей ладно, но не с десяти же лет!

– С девяти.

Она сидела, подперев руками подбородок, и смотрела на него внимательными черными глазами. Колька вдруг вспомнил, как однажды, Наде было тогда три года, какая-то старушка сказала ей в метро: «Что же ты, деточка, глазки по утрам не моешь?» – и она заплакала от обиды. Она всегда была аккуратная и умывалась по утрам без напоминаний.

И вот сейчас, глядя в дочкины глаза, он понял, что ее отъезд – дело решенное.

– А… почему ты меня про это спрашиваешь? – хрипловато проговорил он.

Вообще-то он хотел спросить, не почему, а зачем она его про это спрашивает, но не повернулся язык. Он ведь и сам прекрасно понимал, почему дочка спрашивает его о том, что они с мамой уже решили без него… Да просто потому, что делает вид, будто он есть не то, что есть – спортсмен-неудачник, без денег, без каких бы то ни было жизненных перспектив, – а настоящий мужчина, глава семьи, который, будучи главой семьи, вправе принимать важные решения… Он не был таким мужчиной ни для жены, ни для дочери, это была объективная реальность, и Надя не могла этого не понимать. И именно поэтому делала вид, что советуется с ним.

Она промолчала.

– Что мама говорит? – все-таки спросил он.

Трудно было выдерживать ее молчание.

– Мама согласна. Она уже в эту школу съездила, все посмотрела и с директором поговорила. Пап, мне там будет лучше.

И это тоже было объективной реальностью, Колька был достаточно сообразителен для того, чтобы это понимать. Конечно, ей будет лучше в предсказуемой, правильно организованной жизни, для которой она отлично приспособлена, чем в жизни непредсказуемой и неорганизованной, в которой только и умеет жить ее отец.

– И где ты школу эту откопала?

Горечь дрогнула у него в горле совсем помимо его воли.

– В Интернете. А потом по «аське» с одной девчонкой из Хорватии познакомилась, она в этой школе учится, и она мне все подробно рассказала. Пап, там правда хорошо. Там…

Что хорошего в этой немецкой школе, Колька уже не слушал. То есть уши его, конечно, слушали, но голова в этом процессе не участвовала. Горечь поднялась выше горла и заполнила всю его голову.

– Но она же платная, школа твоя, – посередине Надиной фразы вдруг спросил он. – Как же…

– Мама сказала, на это она сумеет заработать, – быстро ответила Надя.

И тут же покраснела. Она была тактичная девочка и, конечно, понимала, как неприятен для отца и собственный жалкий вопрос, и ее ответ, который вообще-то был ему известен заранее.

Ему на это не заработать никогда, можно и суммой не интересоваться.

– Ложись спать, Надюшка, – сказал он. – Я второе съем и тоже лягу.

– Ладно. – Она встала, потянулась совсем по-детски, шмыгнула носом. – Не обижайся, па. Это же не из-за вас, я же вас люблю! Просто мне этого почему-то хочется. Но в этом же нет ничего плохого, да? Никому же плохо не будет, если я туда поеду.

– Не будет. – Он постарался, чтобы его улыбка не выглядела жалкой. – Ложись, ложись.

Есть расхотелось. Колька поставил тарелку с котлетами обратно в холодильник, а пустую, из-под супа, в раковину. Он уже включил воду, чтобы ее вымыть, и только потом вспомнил про посудомоечную машину. Галинка купила ее совсем недавно, и он еще не привык к тому, что посуду теперь можно не мыть.

Жизнь, внутри которой он существовал, была устроена разумно и правильно, а теперь вот его дочь собиралась устроить ее еще разумнее, еще правильнее. В этом действительно нет ничего плохого – для него ничего плохого; для нее это не просто неплохо, а очень даже хорошо.

И почему от понимания такой простой вещи ему становится так тоскливо?

Впрочем, особо гадать о причинах тоски не приходилось. Конечно, если не врать самому себе.

Причина была только в том, что Колька не знал, для чего он нужен в этой разумно устроенной жизни. И устраивалась, и шла она без его участия, и он не мог объяснить этот странный… как его… парадокс!

У него хорошая жена, хорошая дочь, он их любит, и они любят его, в этом можно быть уверенным. Но если кто-нибудь спросит его, нужен ли он своей хорошей жене и хорошей дочери, с такой уверенностью он уже не ответит… А если его спросят, нужны ли они ему?

«Да пошли вы подальше с такими вопросами!» – зло подумал он об этих неведомых любопытствующих.

Он не понимал, когда это стало так. В первый год их с Галинкой жизни? Вроде бы нет… Когда родилась Надя? Или когда он понял, что спорта в его жизни больше не будет?

Да какая разница, когда его жизнь стала тем, чем стала! И какая разница, предполагал он это или нет, когда познакомился со своей будущей женой?..

Это было летом, и даже сейчас его залил изнутри яркий солнечный свет, как только он об этом вспомнил.


Она пришла в раздевалку сразу после награждения. Непонятно, как ей удалось проникнуть в святая святых. То есть это тогда Кольке было непонятно, а потом-то, и очень скоро, он понял, что для нее не существует преград. Она была не беспринципная, а стремительная; люди чувствовали в ней это и не вставали у нее на пути. Может, опасались, а скорее просто ленились.

Как бы там ни было, а через пять минут после награждения, сидя на лавочке в углу раздевалки, блаженно щурясь на заветный кубок, диким напряжением всех сил выигранный в городском чемпионате по многоборью, Колька неожиданно услышал:

– Привет. Поговоришь со мной?

Он чуть с лавочки не упал – откуда здесь взялась девчонка? Но, приглядевшись, решил, что падать с лавочки, пожалуй, не стоит, а если стоит, то вместе с ней. Девчонка была до того хорошенькая, что у него даже зубы свело. То есть нет, это он неправильно подумал, она была не просто хорошенькая, как десятки других девчонок, на которых он западал, а какая-то… Задорная, что ли? Она была светловолосая и черноглазая, и черные ее глаза блестели как-то по-особенному, он никогда не видел такого блеска. Она смотрела на него чуть исподлобья, а глаза все равно блестели.

– Привет, – улыбнулся Колька. – Чего ж не поговорить – без проблем! А про что?

– Про твою победу. Давно ли тренируешься, доволен ли тренером, кто твой кумир в спорте, какие соревнования тебе предстоят в ближайшее время.

– Тихо, тихо, не все сразу! – Он слегка опешил от ее деловитости. – Тебе-то все это зачем?

– Напишу про тебя. Я из газеты. Из «Комсомольской жизни».

Никакого комсомола давно уже не было и помину, но газета с комсомольским названием по-прежнему оставалась очень даже известной.

– Ого! – удивился Колька. – Там таких молодых держат?

– Там толковых держат.

– А ты толковая?

– Кто бы сомневался. Ну так как, расскажешь? Только я музыку выключу.

Музыка неслась из магнитофона. Колька всегда включал эту музыку после соревнований, она помогала плавно выходить из сильнейшего напряжения, в котором он их заканчивал.

– Чем тебе музыка не нравится? – хмыкнул он.

– Да глупая. И громкая слишком.

– У меня дома получше есть, – тут же сообщил он. – Может, пойдем послушаем? Там и… поговорим.

Каждые летние выходные родители уезжали на дачу, вернее, на огород с дощатым сарайчиком за сто километров от Москвы, и Колька использовал их отсутствие с максимальной пользой для себя.

– Да? – Глаза ее теперь не просто блестели, а смеялись, даже хохотали. – А если мне твоя музыка не понравится?

– Ну, тогда… – Колька смотрел в ее глаза, и ему казалось, что он пьет какое-то необыкновенное, с пузырьками веселящего воздуха, вино. – А тогда ты оденешься и уйдешь!

Он почему-то знал, что она не обидится на его нахальство. Она и не обиделась, а расхохоталась, и уже не глазами, а вслух.

– Ладно, Иванцов, – сказала она, отсмеявшись, – излагай про свои спортивные достижения. Музыку в филармонии послушаешь.

– А зовут тебя как? – спохватился Колька.

Она так увлекла его, так задурила ему голову этим своим необыкновенным блеском глаз, что он только сейчас догадался спросить такую простую вещь.

– Галина Иванова. Сокращенно Галинка.

Тут уж засмеялся Колька. Правда, сразу сдержал смех, потому что причина для него была глупая: он вдруг подумал, что если она будет его женой, придется добавить всего одну букву в ее фамилию. Можно даже паспорт не менять, просто аккуратно вписать эту недостающую буковку… Конечно, мысль была дурацкая. С какого перепугу он вдруг стал бы жениться в неполные двадцать лет?