– Повторяю для особо непонятливых, – хмыкнул Колька. – Нормальный человек с тобой разговаривать не станет. Глаза у тебя сейчас невменяемые, поверь на слово. Так что не спорь, Глебыч. Пошарь в своем Интернете или где там еще, узнай, где у этого Северского офис, и пойдем.

– Пап, я ушла. – Надя заглянула на кухню. – Мама приедет завтра, она мне на мобильный позвонила.

– Завтра, значит, не получится пойти, – сказал Глеб, когда Надя исчезла за дверью. – Ты же Галинку поедешь встречать.

– Зачем ее встречать? – пожал плечами Колька. – Она и без меня справится. Она вообще прекрасно без меня со всем справляется, – помолчав, добавил он.

Глеб расслышал горечь в его голосе. Но тут же о ней забыл.

Глава 9

Двор, в котором находился офис Игоря Северского, был усыпан кленовыми листьями – красными, желтыми, бурыми. Очень много было зеленых, они опали просто от тяжести: мороз ударил слишком быстро, и листья заледенели прямо на ветках, не успев отзеленеть.

Стоя под кленом неподалеку от входа в офис, Глеб вспомнил, как Ирина сказала ему в первый вечер, когда они шли по бульвару и листья льдисто шелестели у них под ногами:

– Говорят, это плохая примета – к войне, вообще, к вражде какой-нибудь. Когда листья замерзают и зелеными падают.

В плохие и хорошие приметы Глеб не верил. Ему вообще были безразличны мелкие приметы внешней жизни, которыми люди почему-то пытались объяснить другую, от них не зависящую жизнь. И сейчас он вспомнил эти слова не потому, что опасался войны и вражды, а просто потому, что вспомнил Ирину, глядя на стеклянные кленовые листья.

– Сейчас выйдет, – сообщил Колька.

Он выяснил это с помощью незамысловатого шпионского приема: подошел под единственное светящееся окно офиса, подпрыгнул и успел разглядеть, что в кабинете надевает плащ мужчина начальнического вида.

– Коль, – почти жалобно попросил Глеб, – отойди ты все-таки в сторонку, а? Что ж ты, совсем уж за человека меня не считаешь? Дай хоть парой слов с ним переброситься.

Он вдруг почувствовал себя таким же никчемным мальчишкой, каким был пятнадцать лет назад, когда собирался драться с Задковым. Хотя драться с Ирининым мужем Глеб, конечно, не собирался.

– Отойду, отойду, – успокоил Колька. – Это ты меня, я смотрю, за недоумка какого-то считаешь. Хоть парой слов бросайся, хоть тройкой.

Северский вышел на улицу через минуту после того, как Колька скрылся в глубине двора, за стоящим на детской площадке бревенчатым теремком. Мелькнула в освещенном дверном проеме плечистая фигура охранника, потом дверь за Северским закрылась и над ней загорелся красный огонек сигнализации.

Глеб знал, что Иринин муж обязательно подойдет к тому клену, под которым он ожидал его: Северский припарковал под деревом машину. Это было утром, Глеб тогда специально караулил здесь же, во дворе, чтобы убедиться, что тот приехал на работу.

Только теперь, глядя, как он идет к машине, Глеб понял всю глупость и нелепость ситуации. Как смешон, как неказист этот ссутулившийся тип, словно шпана наблюдающий из-за дерева за высоким, уверенным в себе мужчиной, который выходит из своего офиса и идет к своей машине! И этот нелепый тип – он сам…

Вдохнув побольше воздуха, словно собираясь нырять, Глеб шагнул из-за дерева и остановился прямо перед Северским.

– В чем дело? – спросил тот.

В его голосе не прозвучало ни страха, ни опасения, ни хотя бы удивления. Он сразу понял, что появившийся неизвестно откуда человек появился здесь ради него, и всего лишь интересовался, что этому человеку от него нужно.

– Здравствуйте, – сказал Глеб. – Игорь Владимирович, вы можете уделить мне пять минут?

– Зачем?

И снова – ни тени удивления, обычный вопрос, направленный только на получение исчерпывающей информации. Если минуту назад Глеб понял, что сам себя загнал в нелепую ситуацию, то после этого простого вопроса ему стала ясна уже не нелепость ее даже, а полный, глубочайший идиотизм. Но отступать было некуда.

– Чтобы поговорить о вашей жене. Ирине.

– Вы знакомы с моей женой? – усмехнулся Северский. – Я думал, что знаю всех ее знакомых. Видимо, я ошибался.

Наконец в его голосе прозвучало что-то похожее на чувство. Вернее, не на чувство, а на то, что обозначается холодным словом «эмоция».

– Вы не ошибались. Я не был с ней знаком в то время, когда… Когда она еще была вашей женой, – выпалил Глеб.

– Значит, так. – Теперь из голоса Северского исчезло даже то, что можно было бы условно назвать эмоцией. – Я не разговариваю с людьми, которые вмешиваются в чужие дела. А тем более если они имеют наглость вмешиваться в мои дела.

Возразить на это было нечего. Иринин муж был прав настолько, насколько прав любой нормальный человек, который видит перед собой человека ненормального. Глеб понимал, что выглядит сейчас в глазах Северского именно ненормальным. Если бы месяц назад кто-нибудь сказал ему, что он будет вести себя так, как ведет сейчас, он и сам заподозрил бы такого человека в душевном нездоровье.

– Игорь Владимирович, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела, – сознавая глупость каждого своего слова, торопливо проговорил Глеб. – Я хотел только попросить вас… Ведь вы ее не любите! – Неожиданно для себя самого он проговорил эту последнюю фразу уже без стеснительной торопливости, без сознания собственного ничтожества в глазах собеседника… Вообще без всяких мыслей о себе. – Вы ее не любите, но почему-то не даете ей этого понять определенно! И она мучается, неужели вы не видите? Вы должны…

Глеб хотел сказать «вы должны ее отпустить», но не успел. Северский сделал один короткий шаг вперед и, оказавшись к нему почти вплотную, обеими руками взял его за обшлага куртки.

– Я тебе ничего не должен, – процедил он. – Я и ей-то ничего не должен, а тебе подавно, понял? Ей я это уже объяснил, теперь тебе объясняю. Ни-че-го! Советую запомнить с первого раза. Если еще раз тебя увижу, мало тебе не покажется.

Он брезгливо поморщился и резко оттолкнул от себя Глеба. Тот не ожидал, что разговор пойдет именно так, и еще меньше ожидал, что разговор этот окажется таким коротким. Северский отшвырнул его как щенка, с оскорбительной брезгливостью. При этом сразу обнаружилось, насколько он сильнее Глеба: тот отлетел метра на два назад и ударился спиной о другое дерево, о тополь, кажется, как он зачем-то успел подумать. Спину пронзила резкая боль; Глеб вскрикнул.

Не глядя на него, Северский пошел к своей машине. Сквозь слепящие пятна боли, которые плясали у него перед глазами, Глеб смотрел ему в спину, обостренным болью зрением видел и широкую надежность плеч, и пружинистую свободу походки, и презрение к нему, Глебу, которым равно дышали и плечи эти, и походка.

Он попытался подняться, но, наверное, ушиб был сильным: охнув, Глеб снова привалился к тополиному стволу. И сразу увидел рядом с Северским Кольку. Тот положил руку на плечо Северского и крикнул Глебу:

– Глебыч, ты как?

И, наверное, еще до Глебова ответа поняв, что тот хоть и сидит на земле, но скорее жив, чем мертв, резко дернул рукой, разворачивая Северского лицом к себе. Впрочем, тот и сам уже повернулся к новой неожиданной помехе. По холодному выражению его лица, по плотно сжатым губам, по сошедшимся у переносицы в глубокую морщину бровям было понятно, что он воспринимает Кольку не как человека, а вот именно как неодушевленную помеху на своем пути.

– А тебе чего? – почти не разжимая губ, проговорил он. – Тоже про жену хочешь поговорить?

– Плевать мне на твою жену!

Глеб расслышал в Колькином голосе клокочущую ярость и, зажмурившись от боли, попытался подняться. Это удалось ему только отчасти – встать-то он встал, но оторваться от тополиного ствола не смог. Колька, набычившись, смотрел на Северского. Даже в неярком свете уличного фонаря Глеб видел, что в глазах его друга плещется ненависть. Он слишком хорошо знал Кольку Иванцова, чтобы этого не разглядеть. Хотя и непонятно было, с чего вдруг тот возненавидел какого-то постороннего человека, которого и видит-то пару минут, не больше.

– Плевать на твою бабу! – повторил Колька. – А что ты, я смотрю, с людьми по-человечески разговаривать не умеешь, на это не плевать…

– Заткнись, урод, – не меняя интонации, сказал Северский. Взгляд у него при этом тоже не изменился, он по-прежнему смотрел на Кольку как на мелкое насекомое. – Еще сколько вас, ублюдков, сбежится меня учить?

Глеб сразу догадался, что такого высказывания в свой адрес Колька не стерпит. Он сильно изменился со времен своей юности, все в нем стало другое, исчезла широкая улыбка, погас огонек бесшабашности в глазах, но невозможность проглотить оскорбление осталась прежней. Эта было то неистребимое, дворовое, вечное мальчишеское качество, которое и не могло измениться с возрастом, потому что было получено Колькой вместе со всеми иванцовскими генами – от отца, от деда, и, наверное, от прадеда-прапрадеда тоже. Все Иванцовы, которых помнили старожилы двора на Нижней Масловке, славились безоглядностью и в безоглядности своей – бесстрашием.

– Тебе и меня одного хватит, – клокочущим голосом проговорил Колька.

Еще через мгновение Глебу показалось, что воздух вокруг Кольки и Северского вскипел – с такой непонятной, с такой необъяснимой яростью набросились они друг на друга. Если бы сам Глеб умел так точно наносить удары и если бы он, как неандерталец, решил воспользоваться этим умением для того, чтобы отбить у кого-нибудь женщину, то и тогда, наверное, ненависть не была бы в нем так сильна, как сильна она была в этих посторонних друг другу людях.

Они молотили друг друга так, словно ненависть родилась вместе с ними, словно она, эта неизвестно откуда взявшаяся взаимная ненависть, была их самым главным, самым глубинным свойством.

– Колька, брось! – орал Глеб, пытаясь подойти поближе к дерущимся, чтобы хоть как-то их разнять. Это ему не удавалось: и потому что двигался он, полусогнувшись от боли в спине, и, главным образом, потому что подойти к этому вихрю ярости было просто невозможно. – Что с тобой?! Он же тебе ничего…