Издали было незаметно, что внутри все выгорело.

— Что вы об этом думаете? — спросил Джон Елизавету, сидевшую в небольшом фаэтоне рядом с ним. С тех пор как у нее случился выкидыш, он не разрешал ей ездить верхом, и в свои тридцать девять лет она слегка располнела из-за недостатка движения.

— Насколько это опасно?

— Вовсе не опасно. Дом стоит на хороших подпорках.

— Тогда, может быть, восстановить только Длинную Галерею, а Гейт-Хаус оставить до лучших времен?

Джон молча созерцал здание, покусывая нижнюю губу. В свои почти сорок пять он был по-прежнему высок и силен, и только быстро седеющие волосы и небольшой слой жира на том месте, где раньше был плоский подтянутый живот, напоминали о том, что с того дня, когда Елизавета стала его женой, прошло немало времени. Ни один человек не догадался бы, что между супругами Уэстон когда-то бывали разногласия, особенно посмотрев на них в тот момент, когда они критически осматривали свой дом и заглядывали в планы и чертежи — единство было абсолютным.

Однако в их домашней обстановке что-то изменилось. Хотя причин тому, казалось, не было, но с тех пор, как Мелиор Мэри с Мэтью вернулись из Австрии, повсюду распространилось какое-то тягостное молчание. Не слышалось торопливых шагов наследницы дома, спешащей исполнить одно из ста своих желаний, Сибелла мягким голосом не рассказывала служанке ее судьбу, читая по ладони, не раздавался веселый смех Гиацинта, как бывало, когда он подшучивал над Томом или ухаживал за лошадьми. Все вокруг было неподвижным и печальным, будто дом прислушивался к своим обитателям.

— Это из-за того, что нет Джозефа? — вдруг спросила Елизавета.

Поскольку Уэстоны теперь были очень близки, Джон сразу понял, что имела в виду жена.

— Не знаю. Все чертовски странно. Они все так переменились…

— Может быть, вам не следовало принимать Мэтью обратно? Это совершенно не соответствует нашей истории о том, что Мелиор Мэри поехала за ним по делу.

Джон хмыкнул:

— Репутация Мелиор Мэри сейчас одна из самых добрых в графстве, но напортить ей могут все, даже Вольфы. Да и Гэбриэль Родерик частенько к нам заглядывает. Она уехала, желая помочь своему королю. Вот и все.

— А вы не думаете, что на нее влияет Митчел? — спросила Елизавета уже по дороге к дому.

И снова Джон прочитал ее мысли:

— Нет, не может быть. Он же великий человек — участвовал в побеге Нитсдейла из крепости, видите ли…

Елизавета закивала — историю о подвиге Митчела она слушала уже сотый раз.

— …и это великолепно характеризует его. Нет, по-моему, все дело в Сибелле. Она почти ни слова не сказала за последние дни. Бедняжка чувствует себя совершенно потерянной без Джозефа.

Когда лошадь Джона и фаэтон Елизаветы въехали во двор, супругам снова стало ясно, что нити, связующие их всех между собой, по какой-то причине рвутся. Гиацинт вышел, чтобы принять лошадей, и Елизавета пригляделась к нему внимательнее обычного. Перемены были разительны ниспадающие кудри, тонкие черты лица оставались прежними, но губы приобрели какое-то скорбное и тревожное выражение. Казалось, юноша исчерпал свою любовь к жизни. Вокруг него витала какая-то безнадежность.

Мэтью увел лошадей, и Елизавета поняла, что сегодня они его больше не увидят. Гиацинт давно не ужинал со всей семьей, как бывало раньше, не приходил провести вечер с Джоном. Теперь он появлялся в замке только по чьей-либо просьбе, если был кому-то нужен.

Как будто для того, чтобы подтвердить предположения матери, во дворе появилась Мелиор Мэри. Не говоря ни слова, даже не глядя на человека, с которым так счастливо провела детство, она спрыгнула с седла, перекинула поводья через голову лошади и передала в руки Мэтью, словно лакею.

— Добрый день, — проронил он.

— Добрый день, — буркнула она, глядя прямо перед собой, и, ничего не добавив, пошла к дому.

Гиацинт виновато улыбнулся Елизавете, повернулся и пошел прочь, согнув спину под бременем своего несчастья.

Но то, что ожидало Елизавету в доме, было еще хуже. Раздевшись и приведя себя в порядок после прогулки, она отправилась в свою комнату — в это время она обычно угощала чаем дочь, падчерицу и других женщин, иногда гостивших в Саттоне. Но когда она позвонила, Клоппер, войдя в комнату, сообщила, что миссис Гейдж плохо себя чувствует и лежит в постели, а мисс Мелиор Мэри просто не хочет пить.

— Не хочет пить? Передай ей, что я желаю ее видеть, — сухо сказала Елизавета. — И позаботься о том, чтобы миссис Гейдж подали чай в постель. Не хочет пить! Что же дальше будет?

Но, когда несколько минут спустя Мелиор Мэри появилась в дверях, гневная речь, подготовленная Елизаветой, замерла у нее на губах. Она увидела, какую красавицу произвела на свет, и от этого зрелища слова застряли в горле. Перед ней стояла ее дочь, и при свете дня были хорошо видны все нюансы ее красоты — серебристые волосы, светящиеся сиреневые глаза, свежие розовые щеки и черные пушистые ресницы, похожие на нежные лепестки цветка.

— О, Мелиор Мэри, как я была бы счастлива увидеть тебя замужем! — воскликнула она, не подумав.

В ответ на ее слова дочь слегка пожала плечами и засмеялась, но если бы Елизавета лучше ее знала, то поняла бы, что это был не смех, а крик боли и отчаяния.

— Мне кажется, я не создана для замужества, мама, — вздохнула девушка. — Скорее всего, я навсегда останусь единственной хозяйкой Саттона, старой девой Мелиор Мэри Уэстон.

— Чепуха! — вскричала Елизавета с жаром. — Все, чего тебе не хватает, — это немного лондонской жизни, моя милая.

Дочь с улыбкой подошла к ней. Она была на три дюйма выше матери, чья миниатюрная фигура была одним из преимуществ для Александра Поупа, и в тот момент могло показаться, что старшая из них — Мелиор Мэри. Она обняла Елизавету за плечи.

— Дорогая моя, боюсь, что мне действительно будут предлагать выйти замуж. Но у меня слишком недомашний характер. Я не создана для однообразных ежедневных улыбок какому-нибудь скучному мужчине, не смогу каждый день заказывать его любимые блюда глупым поварам. А что касается постели с нелюбимым…

— Мелиор Мэри!

— Но ведь это так, не правда ли? Год за годом терпеть и копить в себе обиду? — Она отвернулась и посмотрела в окно. — И все же есть на свете любовь, мама. Есть страсть, способная превратить каждый день жизни в радость.

Елизавета молча смотрела на нее, не зная, что ответить. Дочь махнула рукой кому-то, проходившему по саду под окном.

— Кто там? — спросила мать.

— Всего лишь Митчел.

К большому облегчению Елизаветы, появилась возможность сменить тему разговора, и она заметила:

— Я не слишком хорошо знаю этого человека. Он кажется мне слишком молчаливым.

Мелиор Мэри снова невесело засмеялась.

— О, при необходимости он может говорить много.

— По-моему, лучше ему вернуться в Рим.

— Митчел не может этого сделать, мама. Уж он-то знает, что такое любовь и преданность. Он готов был умереть ради графа Нитсдейла, а теперь предметом его обожания стала я.

— Что ты говоришь?

— Ничего! Ничего такого, что могло бы тебя встревожить. Он моя собака, мой раб, моя правая рука — называй, как хочешь.

Елизавета села.

— Я думала, что эту роль играет Мэтью Бенистер.

Мелиор Мэри взглянула на нее ледяными глазами.

— Значит, ты неправильно думала, мама.

Как будто что-то отбрасывая от себя, она тоже села и, чтобы прекратить дальнейшие расспросы, предложила:

— Мне так хочется чаю! Может быть, мы начнем без Сибеллы?

— Сибелла не придет. Она нездорова.

— Да?

Их глаза встретились. Мелиор Мэри смотрела так пристально, что взгляд Елизаветы вдруг приобрел странное оборонительное выражение.

— Что с ней? Давно она больна?

Елизавета расправила складки платья.

— Сибелла в последнее время сама не своя. Ну а недомогание, кажется, появилось только сегодня.

Воцарилась тишина, наполненная тысячами вопросов, о которых Елизавета даже не могла догадаться.

— Интересно, в чем же дело? — спросила Мелиор Мэри так тихо, что ее голос не потревожил бы даже спящего младенца.

— Не знаю. Мелиор Мэри, почему ты так странно глядишь на меня? О чем ты думаешь?

Наследница поместья Саттон посмотрела сначала на кончики своих пальцев, потом на складки платья у себя на коленях и наконец ответила:

— Так, ни о чем, мама. Совсем ни о чем.

Но это «ни о чем» означало совсем обратное.

В напряженной тишине вошли две служанки, неся перед собой подносы с чаем и со всем, что к нему полагалось. Елизавета вдруг обнаружила, что сидит и считает на пальцах: в последний раз Джозеф был в Англии в начале апреля, а сейчас сентябрь. Могло ли это быть тем, о чем она думала? Но если он оставил Сибеллу в таком положении, то наверняка бы уже проявились какие-нибудь внешние признаки.

Она решила идти напролом и, очень твердо посмотрев на дочь, спросила:

— Сибелла о чем-то говорила тебе? Не бойся, скажи мне. Если в Саттоне скоро появится ребенок, мне бы очень хотелось об этом знать.

— Ребенок? — удивленно переспросила Мелиор Мэри. — Знаешь, мама, я совсем другое имела в виду, но когда ты об этом сказала… Возможно.

Елизавета еще никогда не была так откровенна, как в тот момент:

— Послушай, девочка моя. Не скрывай от меня ничего. Ты ведь подразумевала именно это?

Мелиор Мэри опустила глаза.

— Может быть. Ты мудрее меня. Если бы я как следует переварила в себе свои догадки и пришла к правильному выводу, тогда ты бы тоже об этом узнала.

Елизавета, помолчав всего секунду, произнесла:

— Есть только один способ найти правильный ответ — прямо спросить обо всем Сибеллу.

В своей комнате над конюшнями плакал Мэтью Бенистер. Он плакал о том, что не знает, кто его родители, о том, что никогда не испытал ни материнской любви, ни отцовской строгости, ни привязанности брата или сестры. Он плакал оттого, что его сердце разрывалось между Мелиор Мэри и Сибеллой. И оттого, что в конце концов ему пришлось предать их обеих.