Дина Лампитт - Серебряный лебедь

Джозеф вдруг страшно побледнел, и взгляд его стал тяжелым и пронзительным.

— Теперь я вижу, что вы даже больший дурак, чем я предполагал. Я бы ни черта не сделал ради вас лично, но видеть, как вы жертвуете ребенком ради своей чудовищной любви к самому себе — это выше человеческих возможностей.

И он вышел из комнаты в сопровождении своего раба, не сказав больше ни слова. Мелиор Мэри и Джон сидели, глядя друг на друга; случившееся подействовало на каждого из них по-разному. В конце концов он недовольно сказал:

— Ложись спать.

Девочка так ослабла, что вся поникла, словно старая кукла. У нее не было сил даже плакать, она просто положила голову на руки, всем телом вздрагивая от молчаливых рыданий. Джон наклонился и положил ей руку на плечо.

— Я пойду с тобой, Мелиор Мэри, — медленно выговорил он, сам удивляясь своим словам. — Пусть ОНО покажется мне, если посмеет.

Девочка встала со стула — каждое движение причиняло ей боль, как старухе, — обняла отца и вспомнила то далекое время, когда он поднимал ее на руки и показывал витражи Большой Залы. От него, как и тогда, пахло улицей, деревней, Мелиор Мэри почувствовала прилив любви к нему, несмотря на его грубость и какую-то странную бесчувственность.

— Спасибо, — прошептала она.

Когда Джон нес ее в спальню, в замке Саттон царило полное спокойствие. Следом шел слуга с двумя канделябрами, высоко поднятыми над головой. Мелиор Мэри прикрыла глаза, и сон, так давно не приходивший, начал медленно убаюкивать ее; правда, девочке все еще казалось, что зло наблюдает за ними из темных углов. Но у дверей ее комнаты даже эта ужасная мысль перестала ее беспокоить, и она спокойно уснула на руках отца.

Джон осторожно положил ее в постель и задернул полог. Затем снял сюртук и жилет, бросил их на стул вместе с париком и остался в рубашке с короткими рукавами, уставившись в окно. Стоял он довольно долго, и мысли его были далеко — он думал о проклятии рода Уэстонов, или даже скорее о тех, кто в стародавние времена жил в Саттоне, и о том, что счастье никогда здесь не укоренится. Он вспомнил об отце: интересно, что же с ним тогда произошло, должно быть, нечто ужасное, раз он не мог рассказать об этом собственному сыну. В конце концов, устав, от таких мыслей, Джон сел и опустил голову на грудь.

Ровно в два часа Мелиор Мэри отчаянно закричала:

— ОНО здесь!

Джон вскочил и откинул полог. Дочь сидела, широко раскрыв глаза от ужаса, но больше там никого не было. Вдруг без всякой причины на ковре прямо перед ним появилась лужа, а когда такая же лужа растеклась у двери, он явственно услышал звук льющейся воды. Простыни Мелиор Мэри поднялись в воздух, как от сильного урагана, и полетели через всю комнату.

— Во имя Христа, убирайся, ты! — закричал он. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, уходи отсюда!

На мгновение воцарилась тишина, а потом Мелиор Мэри услышала, как ОНО прошло через закрытую дверь и прошаркало вдоль коридора. Но даже когда Джон обнял ее и крепко прижал к груди, раздался какой-то звук. В Длинной Галерее существо обрушилось на пол, как бы преследуя самое себя.

— ОНО все еще здесь? — спросил Джон. — Все еще в замке?

Мелиор Мэри кивнула и заговорила, но так тихо, что Джон должен был приблизить ухо к ее губам, чтобы разобрать слова.

— ОНО ненавидит тебя, — прошептала девочка. — И будет тебе мстить.

Джон, человек, которого невозможно было испугать, побледнел.

— Тогда Господь защитит нас обоих, — произнес он.

— … А если он не пустит тебя обратно, я силой отберу у него девочку, и дело с концом.

В маленькой гостиной Елизаветы, элегантно облокотясь о камин, стоял Джозеф в напудренном завитом парике, в одежде исключительно коричневых и каштановых тонов. И только глаза, изумрудами сверкавшие из-под тяжелых век, противоречили его изысканной внешности.

— Но я не хочу возвращаться к Джону Уэстону. Единственное мое желание — спасти Мелиор Мэри, — ответила она довольно раздраженно.

Джозеф в упор посмотрел на нее.

— По-моему, эти две вещи неразделимы, а в данном случае нам нельзя терять времени. Если твой муж не одумается и не пригласит священника, меня покинет всякая надежда спасти ее.

Елизавета побледнела, а Джозеф нетерпеливо двинулся вперед.

— С тобой очень трудно, Елизавета. Идем в мою карету и поехали к твоей дочери. Выбора у тебя нет.

Она все еще колебалась. Ее раздирали два самых древних вида любви — к мужчине и к ребенку, а ухудшало ситуацию еще и то, что Поуп, человек блестящего ума, в последнее время стал ей как бы сыном, прибегая в ее объятия за защитой, когда не мог выдержать тягот окружающего мира.

— Ну?

— Джон выгонит меня.

— Господи Боже, — взмолился Джозеф, — ты сама создаешь себе трудности. Даже не знаю, кто из вас хуже — ты или твой самоуверенный муж. Всего тебе хорошего, Елизавета.

И он вышел из комнаты, дрожащей рукой опираясь на трость, что говорило о его гневе больше всяких слов. Во внезапно наступившей тишине Елизавета услышала, как он вышел на улицу, накричал на Черномазого и захлопнул дверцу кареты. Лошади зацокали копытами по дороге — он уехал.

Елизавета не двигалась с места. Она сидела как каменная, глядя в окно и ничего не видя: ни огромного дворца, нависшего над ее и другими домами, ни сияющего летнего неба над головой. Она не чувствовала времени, думая только о том, что ее жизнь достигла критической точки. Теперь стало ясно, что все, что было раньше, вело к настоящему моменту, и путь, который она выберет сейчас, приведет не только ее, но и всех близких неизвестно куда. Теперь их судьбы непредсказуемы. Она не удивилась, услышав, что экипаж Джозефа вернулся, брат медленно вошел в дом, что-то сказал Клоппер, затем вошел в ее комнату и остановился в дверях.

Она обернулась не сразу, все еще ощущая острый страх, что судьба дотронется до нее своим тощим пальцем. А когда в конце концов повернула голову, то увидела, что там стоит Джон, а не Джозеф. От неожиданности по спине побежали мурашки, но Елизавета не удивилась и этому. Супруги долго и внимательно смотрели друг на друга. Прошло три года с тех пор, когда они виделись последний раз.

Джон выглядел так ужасно, что она не поверила своим глазам. Его веки были красными и опухшими, и Елизавета подумала бы, что он плакал, если бы так хорошо не знала его. Муж пришел с непокрытой головой, и густые черные волосы обрамляли его лицо. На нем была несвежая рубашка, а на сюртуке не хватало одной пуговицы. Он неловко мял в руках шляпу, как будто это помогало ему говорить.

— Елизавета, я…

Она встала, и Джон вдруг понял, что его жена ниже, чем он ее помнил — маленькая, хрупкая женщина.

— Я…

— Что-то с Мелиор Мэри, не так ли?

Он опустил глаза и, напряженно глядя в пол, угрюмо произнес:

— Вы нужны ей. Я боюсь за нее. Прошлой ночью… Это так ужасно… Я не могу… — Он провел рукой по глазам. — Простите меня. Я очень устал.

— Что случилось, Джон?

Муж снова взглянул на нее, но никто из них не двинулся навстречу другому ни на дюйм.

— Мелиор Мэри преследует привидение.

— Я знаю. Ко мне приезжал Джозеф.

— Прошлой ночью этот дух… демон… буквально вышел из себя. Он сдвинул в галерее всю мебель, сбросил со стен все картины, повернул лицом к стене портреты моего предка сэра Фрэнсиса и его жены и кинул на пол все книги. Я приказал духу удалиться, заклиная его именем Господа, но Мелиор Мэри позвала вас, Елизавета. Умоляю, ради нашей дочери…

Она не могла выговорить ни слова. Джон униженно стоял перед ней. Впервые в жизни Елизавета видела его таким слабым и уязвимым.

— Я вернусь домой, — ответила она.

Он стоял, не двигаясь с места, глядя ей прямо в глаза, и явно неимоверно страдал от унижения.

— А как же Поуп?

— Я сегодня же напишу ему. Мы больше не будем видеться. Но, Джон…

— Да?

— Пусть будет так, словно Поупа никогда не было.

Джон шагнул навстречу жене, как слепой, протянул к ней руки. Елизавета мягко вложила свои руки в его, размышляя, надолго ли такие перемены, а он, как бы читая ее мысли, сказал:

— Обещаю. Вы увидите, что я очень изменился.

И когда он наклонился поцеловать ее в губы, Елизавета поняла, что, наконец, и вправду возвращается домой.

— Заклинаю тебя, о дьявол, судом живых и мертвых, создателем мира сего, властителем ада и рая, немедленно убирайся из этого дома.

Священник, призванный изгнать из дома злых духов, стоял в проеме Центрального Входа, существовавшего со времен постройки замка Саттон, и оглядывался по сторонам. Он знал, он понял с того момента, когда прошлой ночью переступил порог этого дома, что здесь присутствует зло, а испуганная девочка, с которой его сразу же познакомили, находится во власти необъяснимого ужаса. Священник даже почти ожидал, что она, как часто делают такие дети, появится сейчас, в ту самую минуту, когда он начнет торжественный ритуал изгнания духов.

— Он повелевает тобой, проклятый демон, так же, как повелевает ветрами и морями. Он имеет над тобой такую же власть, как тогда, когда низвергнул тебя с небес в преисподнюю.

Наверху кто-то зашевелился.

— Он повелевает тобой так же, как тогда, когда повелел тебе отделиться от него.

Девочка спряталась в каком-то углу и следила за каждым его движением.

— Слушай же, сатана, и ужасайся! Изыди отсюда, испуганный и побежденный, когда Господь, наш Иисус Христос, суд держащий над живыми и мертвыми, наложит запрет на дела твои. Аминь.

Священник взмахнул рукой и трижды перекрестил помещение. Сверкнуло кольцо с изумрудом, и блеск драгоценного камня, по-видимому, привлек внимание девочки — она заинтересованно вытянула шею. Мелиор Мэри была на галерее над ним. Священник видел ее макушку. Он продолжил церемонию.

Когда его впервые пригласили изгнать из дома злой дух, он был еще совсем молодым священником Йоркской церкви. В том доме был ребенок, маленький мальчик, которого невидимый преследователь вытаскивал из постели и щипал до крови. Но только через два года, после еще нескольких таких церемоний, священнику стало ясно, что в подобных ситуациях обязательно задействованы дети. Казалось, они невольно служили приманкой, силой, питающей это невидимое зло. И он стал концентрировать внимание именно на детях — молиться за них, благословлять их, совершать над ними ритуалы, очищая их наравне с домом. После этого он приобрел популярность и преуспел там, где были бессильны другие. Вскоре он прославился под именем Бережный Священник, и его услугами стали пользоваться за пределами Йорка и ближайших окрестностей. Сам архиепископ освободил его от других обязанностей в церкви, чтобы дать возможность переезжать с места на место.