Джоанна Линдсей - Серебряный ангел

Это-то и обескураживало девушку больше всего. Все ее новые знакомые, вне всяких сомнений, очень любили Джамиля, но при этом почему-то не испытывали ни малейшего неудобства от того, что делить его им придется теперь и с ней. Это было выше ее понимания. Что может сказать им она? Не рассказывать же, что они кажутся ей чуть ли не сумасшедшими? Не спрашивать же о том, как они могут любить такого негодяя?

Выручил ее из неловкого положения Хаджи-ага, напомнивший, что времени у нее в обрез, а сделать предстоит еще очень много. И последнее было сущей правдой. Шантель не помнила, как серьезно ее готовили к прошлой встрече с деем, но сегодня ее не просто тщательно обмыли, вымыли голову, подбрили кое-где волосы, но еще сделали массаж, натерев предварительно благоуханным маслом, надушили духами, а вдобавок красиво подстригли ногти, почистили зубы и десны и попросили прополоскать рот какой-то жидкостью, сделавшей ее дыхание свежим и ароматным. Служительницы хаммама принялись было уже за ее волосы и лицо, но тут Шантель воспротивилась, настаивая, чтобы прическу и косметику оставили Адамме.

Хаджи не стал возражать, благодаря про себя Аллаха за то, что пока Шахар достаточно покладиста. Девушка прекрасно понимала его состояние, но успокаивать его сообщением о данном ею слове не собиралась.

Когда Шантель вернулась из хаммама к себе, в прихожей ее ждала управительница гардеробом с великолепным, расшитым серебром розовым нарядом. Девушка попыталась было отказаться от него, говоря, что у нее теперь полно и собственной одежды. Однако ей вежливо, но твердо объяснили, что ее вещи годятся лишь для гарема, для встреч же с деем всегда требуется нечто особое. Спорить она не стала, тем более что ее просьба дать ей вдобавок к принесенному костюму кафтан была выполнена незамедлительно. Она вздохнула и начала переодеваться.

Помогавшая ей при этом Адамма первым делом заметила, что к этому наряду очень подойдут принесенные утром аметисты. Понимала это и сама Шантель, уверенная теперь, что вопреки ее робким ожиданиям о подарке дея известно в гареме всем. Как ей хотелось сейчас, чтобы гаремные воры, о которых ей столько приходилось слышать, успели бы уже опустошить ее перламутровую шкатулку! Но Адамма вернулась, конечно же, с ожерельем, и все присутствующие в комнате уставились на Шантель, ожидая, кто с тревогой, кто с любопытством, ее следующего шага. Что она могла сделать? Устроить скандал, отказавшись надеть ожерелье? Но это будет нарушением данного слова. Ох уж это слово! Будь оно проклято! Никогда впредь не пообещает она что-либо подобное Джамилю.

Шантель уже была почти готова, когда в комнату неожиданно вошла Рахин. Девушку появление матери дея удивило. Как могла она решиться прийти? Неужели Рахин не знает, что Шахар известно о том, что она превысила полномочия, наказав ее?

— Если тебе здесь ничего больше не нравится, Шахар, ты по крайней мере должна быть довольна тем, что теперь в твоих покоях есть настоящая дверь с замком. Я не права?

— Вы правы, мадам, — не замедлила с ответом Шантель, — двери — единственная вещь, которая мне здесь нравится.

Девушка жестом отпустила все еще возившуюся с ее прической Адамму и, подождав, пока служанка выйдет, спросила:

— Вы знали, что Джамиль не собирался меня наказывать?

Ни один мускул не дрогнул на красивом лице Рахин.

— Тогда я не знала об этом, но сейчас знаю. А почему ты не рассказала ему о том, что с тобой сделали?

Шантель воспользовалась оказавшимся под рукой зеркальцем, чтобы отвести глаза от проникающего в самое сердце изумрудного взгляда матери дея.

— А почему вы решили, что я не рассказала? — не нашла она лучше ответа, чем этот вопрос. — Просто на кухне я бы осталась с большим удовольствием, смею вас уверить. Это не было для меня горем.

— Осталась бы?.. Неужели ты в самом деле так сильно ненавидишь его?

Недоверие, прозвучавшее в голосе Рахин, разозлило Шантель.

— Я не хочу быть его очередной девкой! — выкрикнула она.

— Ты и не можешь быть ею ни при каких условиях, моя дорогая, — спокойно произнесла мать дея. — Ни к одной наложнице нельзя применять это понятие, поскольку у нее может быть лишь один мужчина. А тебе следует знать еще и то, что Джамиль уже выделил тебя изо всех женщин гарема. Ради тебя он изменил даже заведенный издавна порядок. Мне кажется, он живет сейчас одной тобой. Разве это не может вызвать твоих ответных чувств?

— Зачем вы это делаете? Зачем пытаетесь помочь ему? — то ли ругаясь, то ли жалуясь, произнесла девушка.

— Потому что я живу только для того, чтобы он был счастлив. Других целей у меня просто нет.

Сказано это было таким искренним, таким нежным тоном, что Шантель не могла поверить. А поверив, не могла больше сердиться на эту женщину.

— Но разве вы не можете уехать домой? Почему вы заперли себя здесь, имея такую возможность? Вы же его мать. Он не будет удерживать вас насильно, если вы захотите покинуть дворец. Ведь так?

— Так. Но ехать мне некуда. Это мой дом, Шахар. А Джамиль, его дети, его женщины — моя семья, моя жизнь. Больше ничего у меня нет нигде.

— Но вы же не старая и вполне можете найти себе нового мужа.

Рахин улыбнулась, объясняя медленно, будто ребенку:

— Я могу выйти замуж и здесь, Шахар. Но у меня нет такого желания, девочка.

— Хорошо, — сдалась Шантель, — я понимаю. Вам нравится здесь. Так постарайтесь же и вы понять, что мне здесь плохо и никогда не будет хорошо.

— Хотела бы я знать, будешь ли ты чувствовать то же самое, скажем, через неделю.

Не дожидаясь ответа, Рахин вышла, оставив девушке самой размышлять о том, что может произойти через неделю, чтобы изменить ее отношение к дею. С ее точки зрения, это просто невероятно. Возможно, Рахин просто предупредила ее, что Джамиль не сможет сдерживать себя более недели. Что ж, наверное, так и будет. В глубине души Шантель и сама понимала, что так или иначе он добьется своего, что дни ее сопротивления неизбежно сочтены. Все равно она будет делать все, чтобы отсрочить конец. И даже когда то, чему она противится, произойдет, чувства ее к Джамилю не изменятся!

Если бы Джамиль не был деем Барики и ее хозяином, она бы, не сомневаясь, сказала, что он за ней ухаживает. Именно под это понятие подходило то, что происходило теперь во время их встреч. Он приглашал ее к себе пять вечеров подряд и всякий раз поражал безукоризненной обходительностью, был обаятелен, блистал остроумием Джамиль рассказывал занимательные истории о своей детской жизни в гареме, порою такие забавные, что девушка обо всем забывала и хохотала до слез. Они прогуливались в саду, играли, а однажды просто сидели рядышком и читали по очереди вслух книгу.

Все это очень походило на то, как Шантель представляла себе свидания, и она уже не чувствовала себя в компании дея так напряженно, как раньше, по крайней мере до конца встречи. А завершались они все одинаково: он делал попытку сближения, а она ее останавливала. Менялось, к ее ужасу, то, что делать это с каждым разом ей становилось все труднее и отнюдь не из-за каких-то проявлений грубости с его стороны. Когда Джамиль пытался вовлечь ее в любовную игру, он действовал не только руками, но еще и говорил, объясняя, что бы он хотел от нее, и обещая райские наслаждения. Бороться сразу против слов и против действий было не так просто, к тому же периодически приходилось думать и о третьем противнике — ее собственном теле, которое вопреки ее воле само отвечало на его ласки и уговоры. Однако пока ей это удавалось.

Удивительно, но за все это время он ни разу не рассердился на нее. Даже когда Шантель довольно резко пресекала намерения Джамиля, он не проявлял ни малейших признаков гнева. А ей уже недоставало этого, чтобы не забывать, с кем она имеет дело. Образ жестокого тирана рассеивался все больше и больше, особенно в те моменты, когда ей днем приносили от дея то какую-то изящную безделицу, то просто записку с напоминанием о том, что он думает о ней.

Вчерашний вечер тоже походил на все остальные, если не считать того, что в момент ее прихода он был слегка навеселе. Поначалу девушка испытывала от этого нервозность. Однако вскоре убедилась, что Джамиль вовсе не пьян. Выпитое сделало его немного другим: более спокойным, расслабленным, что ли, и, в чем боялась признаться Шантель, больше англичанином, чем восточным владыкой. И ухаживания его на этот раз были совсем «английскими». Если бы после свидания ей не надо было отправляться в гарем, в котором было так много его женщин, — девушка забыла бы о том, где и с кем она находится. Вот о женщинах, о женах и наложницах своего «кавалера» она забыть не могла. С ней он проводит вечера. Кто ублажает его ночью, интересно? Правда, в том, что он в последнее время никого, кроме нее, не призывал к себе, Шантель была уверена. В обратном случае гаремные недоброжелатели не упустили бы возможности рассказать ей об этом. Говорили, однако, что он, вместо того чтобы приглашать кого-то к себе, сам может посетить одну из жен. Сделать это он может втайне от всех, и Шантель ничего не узнает.

Девушке хотелось бы выяснить точно, как обстоят дела на самом деле. Это не было ревностью. В конце концов пусть себе спит с кем угодно, лишь бы не с ней. Но она не могла не признать, что ей не очень бы понравилось, окажись его нынешнее бережное отношение к ней просто следствием того, что он успевает удовлетворить свою похоть с другими.

Постоянные размышления обо всем этом мешали ее сближению с женами дея, которые несколько раз заходили к ней. Недолюбливать Науру у нее был повод еще до встречи с ней, а личное общение лишь усилило неприязнь. Уж слишком заносчива была эта черноволосая красавица, старающаяся при каждом удобном случае подчеркнуть свое превосходство. Тщеславие так и сквозило в ее покровительственной манере держаться и разговаривать. Причины, как объяснила Адамма, для этого имелись — Наура единственная из всего гарема не была рабыней. Ее выдали замуж за Джамиля во время заключения союзного договора между Барикой и каким-то пашой живущего в пустыне народа. Но с точки зрения Шантель, это ни в коей мере не могло служить оправданием столь чрезмерного высокомерия, и уж тем более тех ехидных замечаний, которые Наура делала по поводу каждого, попавшего в сферу ее внимания.