– Нет.

– Но почему? Многие мужчины думают, что они не являются отцами, но на самом деле очень даже являются. Только полноценная генетическая экспертиза может подтвердить...

– К лешему экспертизу... – буркнул он. – Мы расстались с твоей матерью за два года до твоего рождения. Ну не могла же она два года ходить беременной!

– А почему же у меня отчество и фамилия ваши?

– Потому что официально развелись мы позже. Она записала тебя на меня...

– А почему вы ей это позволили?

– Я сначала ничего и не знал. Потом подумал – ну и ладно, алименты же с меня не требуют. Если б она с меня деньги требовала, я бы тогда, конечно, такое затеял...

– Мама не говорила мне об этом...

– А то ты не знала свою мамашу!

Сказанное было чистой правдой – я ее совершенно не знала. И вообще, похоже, этот Аркадий Елисеевич не врал – только моя мама могла довести человека так, что даже спустя тридцать лет он мог взбеситься от одного ее имени.

– Я выйду? – после некоторой паузы, осторожно спросила я.

– Выходи. Не век же тебе там сидеть!.. – крикнул он откуда-то издалека.

Я отодвинула щеколду и вышла. Аркадий Елисеевич Синицын уже сидел за кухонным столом и с интересом рассматривал початую бутылку водки.

– Вот, нашел, – буркнул он, не глядя на меня. – Ты не бойся, садись. Поговорим...

– Может, будет лучше...

– Да ничего не будет! – с досадой воскликнул он. – Ты, если подумать, тоже жертва. У меня к тебе никаких претензий...

– Чья жертва? – спросила я, недоверчиво усаживаясь на краешек табуретки.

– Ее, – произнес он с особым выражением, разливая водку по стопкам.

– Вы, я так понимаю, о моей маме говорите, – сказала я, невольно принюхиваясь к водке – пахло отвратительно. – Только напрасно вы так... Она была очень хорошей, и я очень ее любила.

– А куда тебе было деваться? – усмехнулся Аркадий Елисеевич. – Ладно, помянем. Я и не знал, что ее уже нет. Да не нюхай ты стакан, ради бога!

– Я не люблю водку, – честно призналась я, но все-таки отпила из стакана.

– А что ты любишь?

– Мартини, «Токайское»...

– Мартини! «Токайское»! – с гримасой отвращения передразнил он. – Никакого патриотизма. Впрочем, чего можно ожидать от человека, которого воспитала она.

Стол, за которым мы сидели, был не очень чистым, и я сразу же прилипла к нему локтями. Стараясь не заострять на этом внимание, я осторожно отклеилась и больше уж не клала руки на его поверхность.

– Мы познакомились с ней в начале семидесятых. Ей было восемнадцать, и она была очень хорошенькая. Бабетта на голове, юбка мини, туфельки на платформе... Ты хоть знаешь, что такое бабетта? Откуда тебе знать... Глянула тогда на нее – ангел, как есть ангел. Я был у нее первым. Сразу предложил расписаться...

Мне очень хотелось сбежать из этого дома, но я не могла – сидела не шевелясь, точно сиденье у табурета тоже было намазано какой-то липкой дрянью, и слушала человека, который был мне совсем чужим. Он рассказывал о моей матери то, о чем я даже не подозревала. Он сказал правду – я действительно ее не знала.

– Она согласилась. Расписались мы очень быстро – у меня знакомая была в ЗАГСе, материна подруга. Думал – ну вот, я в раю – такая девушка, такая девушка...

– Что же произошло? – с мрачным нетерпением спросила я.

– В том-то и дело, что ничего такого не произошло. Внешне, по крайней мере. Суть в том, что она была не такой, за какую я ее сначала принял. Она была... она была... настоящей сатаной!

С этого момента я перестала всерьез относиться к откровениям Аркадия Елисеевича. Моя мама, конечно, была сложным человеком, но сатаной ее никак нельзя было назвать. Наверное, он так и не смог ей простить, что она его разлюбила, а в том, что она очень скоро его разлюбила, можно было не сомневаться.

– Сначала все было ничего. Только ей нужны были ахи и охи, романтические прогулки под луной, серенады всякие, а я человек простой, стихов читать не умею.

– Может быть, она была слишком молода для семейной жизни? – осторожно предположила я. – Знаете, еще не до конца оформился характер, не устоялись представления о мире...

– Ерунда! Она могла бы и потерпеть, ведь я все делал для того, чтобы понравиться ей. Рано или поздно я бы все-таки приблизился к ее идеалу. Но нужен был ей тот идеал, как собаке пятая нога! Она не для того замуж выходила. Она хотела вынуть из меня душу, ей нужна была жертва! – возвысил он голос. – А все остальное – только повод.

– Вы уверены...

– Нет, ты не перебивай меня, Лизавета, – с досадой отмахнулся он. – Сиди и молчи, пока старшие говорят. Она мне сказала, что я не образован, и я пошел учиться на вечернее. Уставал как собака, но что поделаешь – деньги-то тоже были нужны. Потом она обиделась, что я совсем не уделяю ей внимания – а какое внимание, когда я вечером, как выжатый лимон! Хотя, если честно, я к тому времени выучил два стихотворения из Пушкина – про Мадонну и где он к Анне Петровне Керн обращается: «Я помню чудное мгновенье...» и все такое...

Я непроизвольно улыбнулась – вспомнила недавний разговор с Сашей.

– Вот ты смеешься... – с горечью произнес Аркадий Елисеевич. – И она тоже засмеялась. Сказала, что Пушкин, конечно, солнце русской поэзии, но в лирические моменты нужно читать что-нибудь другое, не избитое. А еще лучше – самому сочинить.

– Правда, так и сказала – самому сочинить?

– Клянусь. – Он полез в холодильник, достал открытую банку маринованных огурцов и прямо рукой достал один. – Хочешь? Ну, дело твое... Я, конечно, не сдержался, сказал ей кое-что... Я те стихи две ночи зубрил, устал как собака, а она обиделась!

– Лучше бы вы промолчали, – задумчиво пробормотала я и отпила последний глоток. – Ее нельзя было обижать. У вас есть сигареты? Я вообще-то не курю, но иногда хочется...

Он молча подвинул ко мне пачку «Беломора».

– А что, такие сигареты еще существуют? – спросила я.

– Самые хорошие. – Аркадий Елисеевич захрустел вторым огурцом, с сожалением и жалостью глядя на меня. – Эх, ты, Лизавета, ничего-то ты не понимаешь... Это ж натуральный продукт, он для здоровья полезнее, чем вирджинии всякие американские, в которых одна химия.

– Да, правда, – кивнула я. – Что-то читала про это...

Я закурила, но тут же пожалела об этом – вкус был совершенно особый, не для избалованных цивилизацией людей, к тому же табачная крошка все время сыпалась в рот... Я сделала вид, что затягиваюсь.

– И с этого момента начался ад, – вдруг произнес Аркадий Елисеевич, уставившись на какую-то точку на стене. – Я не думал, что молодая, хорошенькая женщина способна на такие издевательства. Моральные, конечно, но лучше б она меня сковородкой по голове била или там скалкой... все человечнее было бы. Короче, в один прекрасный день, вернее вечер, я не выдержал, напился, прибившись к какой-то компании, – «стекляшка» была напротив. Я вообще-то не пил, но тут так припекло... А компания та еще попалась! Короче, рядом со «стекляшкой» ларек стоял, и он оказался ограбленным. Меня посадили. На два года. А я даже не помню тот вечер – я, наверное, просто в кустах лежал рядом, в полной отключке, пока компания эта его грабила. Только она сказала, что всегда от меня ожидала чего-нибудь такого. Типа я подлец и негодяй.

Я смотрела на этого человека и думала, что мама напрасно согласилась за него выйти. Они были не парой. Ее вина только в том, что она согласилась...

– Она мне даже письмишка не написала. А когда я вышел, у нее уже ты родилась. От кого, как – я без понятия, только к тому моменту она была одна. А я все еще любил ее! И предложил ей – давай сойдемся. А она засмеялась нехорошо и поставила мне условие, чтобы я закончил образование и чтобы места хорошего добился. «Тогда, – говорит, – приходи. А сейчас ты гол как сокол. И наколки свои сведи – это очень неэстетично...»

Аркадий Елисеевич протянул мне свои руки. Они были в старых рубцах.

– Вот, кислотой сводил. Чего мне стоило опять в институт устроиться – не скажу, страшное дело... Прихожу к ней через некоторое время – ты уже бегала вовсю. Говорю – вот, все как ты хотела. А она засмеялась. Недобро так, издевательски. И заявила, что, типа, пошутила она тогда. «Ты, – говорит, – мне задаром не нужен. Я, – говорит, – еще с ума не сошла, чтобы с уголовником свою жизнь связывать. У меня дочь растет, ей хороший отчим нужен, а не такое быдло, как ты». Ну, насчет быдла я не уверен, может, она и не произносила этого слова, но смысл был точно такой. И как же мне обидно тогда стало, Лизавета! Я от нее вышел и – не вру, честное слово! – заплакал настоящими слезами.

Мне и самой было очень жаль этого человека, хотя возможно, что, если бы ту же историю мне когда-то рассказала мама, она рассказала бы ее по-другому. У каждого своя правда...

– Иду, а навстречу мне интеллигент какой-то прет. В очках, с тросточкой, и трубка в зубах. Толкнул меня и, не глядя, дальше пошел. Тут такая злость меня разобрала... Подумал – вот этакого-то она быдлом бы не назвала, хотя он и есть самая настоящая свинья! Я его разворачиваю и требую, чтобы он извинился – за то, что толкнул, значит. А он трубкой своей пыхнул и заявил – «Миль пардон». А что такое это «Миль пардон»? Нет, я понимаю, что он вроде как извинения попросил, но зачем же еще издеваться? И тогда я его ударил... В общем, нанесение тяжких телесных повреждений, вторая судимость, и загремел я на сей раз на пять лет. Мамаша моя без меня умерла...

– Мне очень жаль! – произнесла я совершенно искренне. – Но все это лишь ужасное стечение обстоятельств...

– Да брось ты! – отмахнулся он. – Это все она виновата. Хоть и не говорят о мертвых плохо, но она мне всю жизнь сломала. Кто я? Жалкий слесарь при ЖЭКе, живу от чекушки до пол-литры... А мог бы быть непьющим, с образованием, с семьей и детьми. В костюме и с сотовым. Может быть, директором какой-нибудь фирмы. Эх, да что говорить...

– Знаете, я, пожалуй, пойду, – сказала я.