Осман Якуб с довольным видом потирает руки, как всегда в трудные минуты призывая себе на помощь буйную фантазию. Носком туфли он подкидывает камешки в своем питомнике целебных трав, словно ведет счет победам Хайраддина, которые ему даже снятся.

Что делать бедному слуге в горькие минуты, как не мечтать о грядущих радостях? Осман Якуб всегда находит утешение в мечтах.

Он продолжает свою тихую игру с камешками, как вдруг раздается вопль, от которого у старика едва не лопаются барабанные перепонки. Наверно, Арудж сошел с ума. Вот так он всегда надсаживается в крике, если, проснувшись, не видит возле себя Османа. Когда же несчастный Осман оказывается рядом, хозяин смотрит на него угрюмо, не разговаривает с ним, злится без всякой причины и хорошо еще, если не выгоняет из комнаты.

Ну вот, теперь он призывает его, и радостное возбуждение Османа Якуба гаснет, как намокшая лучина.

Будь здесь Хайраддин, он бы образумил брата. Осман сам постоянно пытается делать это в той мере, в какой Всевышний наделил его даром речи. Приводит хозяину самые простые доводы, совсем как ребенку, терпеливо и осторожно выбирая для этого моменты, когда Арудж-Баба пребывает в особенно хорошем настроении.

— Руку оторвало, ее нет, — говорит он, — так разве можно рассчитывать, что какой-то юнец исправит беду, которую допустил в своих тайных предначертаниях сам великий Аллах?

Человеческая рука — это не хвост ящерицы: оторвешь, а на его месте вырастает новый, зелененький, красивый и еще более подвижный, чем старый. Как бы Арудж ни впадал в отчаяние, сколько бы ни кричал, руки не вернешь.

3

Осман передает Хасану все, что он внушает Аруджу, но с тем же результатом: парень тоже не слушает его.

Хасан работает — работает и злится. Он стал раздражительным, а ведь прежде был как мед с имбирем. И тает с каждым днем. Будь у него мать, сердце ее изболелось бы за сына.

А все потому, что он позволил Аруджу внушить себе нелепую мысль, будто простой смертный, если очень этого захочет, может сотворить чудо. Тогда зачем существуют святые? Даже они не так уж много могут сделать, так чего требовать от этого закоренелого неверного?

— Давай обратимся к какому-нибудь колдуну!

Осман все ищет выход из положения, он готов испробовать любое средство, лишь бы добиться нужного результата. Но мальчишка уперся, не желает и слышать о каких-то паломниках, оракулах, тайных обрядах. Он целиком поглощен своими безумными планами. Даже на звезды перестал смотреть, не пьет ни бодрящих, ни успокоительных настоев; не спит, не ест, не молится, не пишет больше стихов, не гарцует на коне. Может, даже уже и не мечтает.

— Сколько времени ты к лаунеддас не притрагивался…

— Отстань от меня, Осман. У меня голова от тебя пухнет. Лучше бы помог, чем болтать попусту.

Осман Якуб падает перед ним на колени, целует его туфли, обнимает ноги:

— Слава Богу! Наконец-то ты что-то сказал. Ведь уже целых два дня рта не раскрываешь!

Скрестив пальцы — от сглаза, — Осман часто и низко кланяется, делает какие-то странные телодвижения. Хасан пытается его поднять.

— Да оставь ты свои заклинания. Мне нужно серебро. Этот скряга Арудж не дает столько серебра, чтобы я мог испытать разные сплавы.

К вечеру Осман Якуб с торжественным и таинственным видом приносит Хасану огромный поднос, прикрытый куском ткани.

— Лучше не выставлять напоказ то, что блестит, — говорит он своим певучим голосом. — В коридорах дворца полно завистников… Посмотри, сколько серебра я тебе принес.

Пыхтя от тяжести, он ставит поднос, снимает с него покрывало и садится на мягкую подушку.

— Ты забыл, что делают с теми, кто крадет драгоценности?

— Им отрубают кисти рук, — со вздохом отвечает Осман, массируя затекшие руки. — Но я ни у кого ничего не украл. Это подарок от нашего гарема.

На подносе семь бокалов, две вазы для сладостей, пять шкатулок для колец и колье, два браслета для ног и три — для рук, броши, булавки, крючки — и все из чистого серебра.

— Завтра в твое распоряжение отдадут плавильную печь. Трое подручных уже предупреждены и на рассвете будут здесь.

И действительно, с утра на работу являются трое юношей — три самых близких друга Хасана: Цай Тянь, сведущий в технике плавления, Ахмед Фузули, умеющий и знающий все — такая у него светлая голова, — и Рум-заде. Этот хоть и бездельник, но может раздувать кузнечный мех и веселить всех своими россказнями.

4

Дворцовая плавильня и кузница работают в полную силу. Кажется, нужный сплав получен.

Рисунки на пластинках, прикрывающих механизм искусственной руки, прекрасны, суставы сгибаются и разгибаются легко и свободно. Только металл почему-то гремит. Юноши даже спать не ложатся, так они удручены. Но вот механизм наконец начинает действовать как следует. Теперь можно заняться отделкой: Хасану дано разрешение использовать для этого лучших мастеров. Он отобрал чеканщика из Праги, венецианского ювелира-гравера и немца — лучшего специалиста по золотой насечке.

Бешеный Баба все ждет, запершись в своих покоях. Он не желает показываться на людях, вопросы государственной важности решает сидя за частой решеткой, в сад выходит только после того, как оттуда выгонят всех, даже его охрану, — в общем, ведет себя хуже, чем обреченная на полную изоляцию наложница из гарема.

Лишь четыре самых верных человека, кроме, конечно, личной прислуги, могут заходить к бейлербею. Это учитель фехтования, помогающий ему разрабатывать культю, две наложницы, которые приходят ночью и выполняют свои обязанности с повязками на глазах, и Осман, в чьи функции входит развлекать хозяина бесконечными восточными и западными играми, Осман, вынужденный терпеть его капризы и вспышки гнева.

Особенно трудно общаться с Аруджем по вечерам, когда он выходит на открытую террасу, обращенную в сторону порта, и начинает богохульствовать и ругаться на чем свет стоит.

— Попроси Аллаха, чтобы он не слушал, если ему не нравится, и оставь меня в покое, — говорит он Осману.

— Мой господин, я и так молчу.

— А все равно хочешь заткнуть мне рот, потому что боишься, как бы Аллах не разгневался.

— Хорошо, господин, я перестану бояться гнева Аллаха. Но вашу рану надо еще лечить, позвольте мне сделать все, что полагается.

— Это хирург дал тебе мазь?

— Нет, господин. Вы же не разрешили обращаться к нему и велели прогнать его, если он явится. Я сам готовлю снадобья, но не знаю, помогут ли они.

Арудж-Баба сидит на террасе и неотрывно смотрит на горизонт.

— Хайраддина все не видно. Наверно, генуэзец хорошо потрепал его, раз он так долго не возвращается! Да, у каждого своя беда… Осторожнее с этой своей гадостью! Ты же знаешь, я ее терпеть не могу!

А Осман удивляется, как покорно хозяин сносит перевязки по три раза на дню и почти не выходит из себя.

— Когда Хасан принесет мне руку, рана должна быть полностью зарубцована.

Осман Якуб продолжает забинтовывать больное плечо.

— Ты не говоришь, как там у него дела. Хочешь, чтобы я поверил, будто он не справится? Напомни ему, что его ждет. Пусть пока упражняет свою левую руку: если он не окончит работу к назначенному сроку, может быть уверен, что останется без правой.

— Он знает об этом, господин.

— Я свое слово сдержу.

— Поэтому, господин, я так и беспокоюсь.

5

Работа над серебряным остовом руки уже окончена. Юноши испытывают шарниры, сами натягивают лямки: механизм пока еще не совсем готов, но, похоже, все в порядке.

Искусственная рука лежит в кузнице на большом столе; рядом разложены пластинки, которыми она будет отделана.

Украшения получились очень изящными, внешне все выглядит прекрасно. Все дело в механизме.

Идея сама по себе хороша, но трудноосуществима. Все основано на сочетании с естественными движениями культи и на давлении, которое она будет оказывать на разные точки осевой линии. С помощью множества пружин и под воздействием идущих от культи импульсов механическая рука как бы оживает. Ее можно поднять, согнуть в локте, ею даже можно держать у груди щит.

Хасан упирается руками в стол и качает головой:

— Нет, не годится. Она должна быть прочнее и легче.

И снова проверяются расчеты, придумываются новые сочленения. Хасан в отчаянии.

Дни идут, а он все недоволен достигнутым. Оттого что он не выходит из кузницы, где полно едкого газа и дыма и совсем нет дневного света, у него заболели глаза. Нездоровая полутьма озаряется лишь вспышками жаровен и горнов, которые ослепляют своей чрезмерной яркостью и причиняют глазам еще больший вред.

Когда Хасан выходит на свежий воздух, чтобы получше разглядеть какой-нибудь рисунок, проверить качество чеканки, насечки, в глазах стоит туман, смотреть больно, и ему приходится ждать, когда они вновь привыкнут к солнечному свету.

Однажды, когда из-за выхлопа особенно едкого дыма из глаз Хасана потекли слезы, Рум-заде сочинил стихотворение, которое называлось: «Как человек страдает и плачет при мысли об ожидающей его каре». Собственно, это не стихотворение, а просто набор слов: Рум-заде не поэт, но он любит острить, и благодаря ему в кузнице иногда раздается смех.

— Если твоя затея — сплошное безумие, нужно, пока возможно, принимать ее со смехом. Бесполезно преждевременно посыпать голову пеплом.

Но Хасану, очевидно, доставляет удовольствие все больше и больше усложнять работу над механической рукой. Похоже, он бросает вызов самому себе.

Однажды ночью, ожидая, когда остынет какая-то отливка, он решает изготовить не только правую руку, но еще специальную перчатку для левой и украсить ее тыльную сторону такими же прекрасными серебряными и золотыми узорами.