— Господи, опять эти животные!

Из-за всеобщей неразберихи Пинар забыл накормить виверр. Зверьки, когда они голодны, всегда напоминают о себе, но сегодня они особенно возбуждены. Анна считает, что они каким-то образом почуяли землю и потому подняли такую возню. Бедняжки, они устали от моря, им больше невмоготу, как и тетушке Шарлотте. Анна, которая столько часов забавлялась со зверьками, считает своим долгом утешить их. Но дверь в перегородке заклинило. Ясно, что виверры очень испуганы. Они сильно трясут клетку. Когда Анне удается с трудом сдвинуть перегородку и дверь поворачивается на петлях, оба зверька, Бог весть как вырвавшиеся из клетки, проскальзывают в образовавшуюся щель и, вылетев в большую каюту, начинают бешено носиться по ней — вверх, вниз, по стульям, столам, ящикам. Тетушка, столкнувшаяся с новыми врагами, поднимает ужасный крик и зовет на помощь, путая испанские слова с немецкими и фламандскими, закрыв лицо руками и неприлично задрав ноги. Анна тоже испугана. Выбрав мгновение, когда виверры затеяли между собой драку, она выбегает на середину каюты, хватает тетушку за руку и волочит к двери, ведущей на мостик.

С Божьей помощью им удается выскочить, захлопнуть за собой дверь и запереть ее на задвижку, не дав двум чертикам, которых Анна нежно называла своими милыми котятами, опомниться и броситься за ними следом.

— О, слава Богу!

Шарлотта-Бартоломеа де Комарес с облегчением вздыхает, а эта несчастная Анна де Браес, как всегда, смеется. Обе стоят лицом к двери: тетушка крепко вцепилась в ручку, а Анна держит задвижку.

Но вдруг мерный шум моря перекрывают громкие крики моряков — такие же дружные, как и тогда, когда они шли на абордаж.

Обе бедняжки испуганно вздрагивают, а когда крики стихают, медленно поворачивают головы и смотрят на ют. Должно быть, там и происходит церемония, на которую намекал Пинар.

Судно входит в порт. Берберские знамена с гербами Краснобородых развеваются и на судне, и на пристани.

На капитанском мостике выстроилась группа офицеров, в центре которой стоит Хасан, вооруженный как перед боем. И все же ясно, что он возвращается в родной порт.

Матросы, которые должны пришвартовать судно, уже на своих местах. Остальные члены экипажа стоят в торжественном строю.

И тут в воцарившейся тишине снова раздается крик, но совсем иной, крик одного человека.

Из бочки вытаскивают голого, измазанного черной липкой жидкостью надсмотрщика. Его волочат к первой носовой мачте, где уже устроен специальный помост.

Женщины слышали, что этот злодей — турецкий наемник, которого галерники хотели изрубить на куски еще в момент абордажа, но берберы посадили его вместе с остальными на весла.

Галиот Ахмеда Фузули, который на протяжении всего плавания шел во главе каравана, отваливает в сторону, чтобы пропустить папский флагман вперед. Наконец и вторая галера и галиот, замыкающий караван, входят в порт.

Руки и ноги надсмотрщика крепкими веревками привязаны к мачте так, что тело его слегка выгнуто. Хасан поднимает саблю. Стоящий рядом с ним офицер громко, на непонятном для женщин языке зачитывает что-то вроде приговора.

Два человека по обе стороны мачты тоже поднимают свои огромные кривые турецкие сабли, остальные стоят у лебедок, к которым тянутся веревки, привязанные к рукам и ногам надсмотрщика. Наконец папский флагман причаливает к пристани, где собралась огромная толпа встречающих, отряд кавалеристов, стражи и местная знать.

В ту самую минуту, когда швартовы падают на берег, Хасан опускает свою саблю: палачи несколькими взмахами отсекают приговоренному голову, руки и ноги, а приставленные к лебедкам матросы резко дергают за четыре веревки. Приговор приведен в исполнение. Надсмотрщик четвертован.

И снова экипаж, и офицеры, собравшиеся на палубе, и гребцы издают ликующий клич, на который толпа отвечает такими же восторженными криками, славя победу, молодого принца, Краснобородых, Аллаха.

Худой старик, счастливо улыбаясь, бежит по пристани мимо всадников, стражей, знаменосцев и бросается к уже спущенному трапу:

— Сынок, красавчик, радость сердца моего, наконец-то ты вернулся! Осторожно, не простудись, ведь дует трамонтана!

Осман Якуб, едва успев обнять своего любимца, уже пытается закутать его в принесенный из дому плащ — стеганый, темно-синий, в сверкающих небесных созвездиях, вышитых серебряными нитями.

Дрожащая Анна все еще стоит вцепившись пальцами в задвижку кормовой каюты и не может оторвать глаз от изрубленного на куски тела. Сгорбленная тетушка сидит на полу и плачет, прижавшись лицом к дверному косяку, вытянув босые ноги и бессильно опустив руки.

X

Воздух бодрящий, никаких неотложных государственных дел нет, сын вернулся с великолепными трофеями. Арудж-Баба, набрав полные легкие воздуха, удовлетворенно бьет себя левой рукой в грудь. Правая, серебряная, рука тоже на месте, она послушна и даже не нуждается в специальном уходе.

— А этот старый дурень все-таки соображает. Его роза — чудо природы. При таком холоде… Ты только взгляни! — Лапища Арудж-Бабы нежно прикасается к лепесткам новой махровой розы Османа Якуба. — Конечно, было бы лучше, если бы он поменьше говорил, но раз уж сам Аллах набил ему рот словами, остается принимать его таким, каков он есть. А за эти зимние розы он заслужил знатный подарок.

Арудж-Баба отрывает одну из жемчужин, которыми расшита его накидка, и сует ее Хасану в руку:

— Отдай ему. Но не говори, что она от меня. Положи жемчужину в его бокал: посмотрим, проглотит он ее или нет.

Арудж-Баба постоянно жаждет развлечений, но только за счет других. Сейчас, например, ему смешно от одной только мысли, что Осман может поперхнуться его жемчужиной. Он уже видит его посиневшим и задыхающимся.

— Здорово, наверно, испугается. Вот увидишь, он еще заявит, что это чудо, и зажжет свечу перед своими Мадоннами.

Ради забавы Арудж-Баба может изобрести что-нибудь и похлеще. Подумаешь, подбросить жемчужину в бокал! Вот если бы он вздумал срубить пару голов, тут уж на благополучный исход рассчитывать не пришлось бы.

Арудж-Баба наслаждается всеми радостями и свободой, дарованными монарху. Но если говорить честно, свобода эта уравновешивается заботами. И все же на месте повелителя Арудж-Баба чувствует себя прекрасно, хотя во многом бейлербей остался простым человеком — таким, каким был еще в те времена, когда рыбачил на своей лодке. Арудж-Баба до сих пор очень не любит оставаться в закрытых помещениях. Ему нужен свежий воздух, и нередко, когда Краснобородому приходится обсуждать скучные дела, он заставляет свою свиту бегом носиться за ним по аллеям парков или по огородам: писцы вынуждены поспевать за хозяином и делать пометки на небольших дощечках или производить выкладки, пользуясь висящими у пояса маленькими счетами и веревочными браслетами со множеством узелков.

Сегодня Арудж-Баба прогуливается вместе с Хасаном с того времени, как солнце выглянуло из сторожевой башни. Баба хочет узнать все подробности прошедшей операции — ему мало официальных отчетов. Да и самому ему надо поделиться новостями с приемным сыном.

Чтобы компенсировать одиночество прошедших дней, он обстоятельно рассказывает о самых обычных торговых операциях, визитах послов, передвижении кочевых племен, о распределении продовольствия, покупке новых почтовых голубей и о здоровье зверей, содержащихся при дворце.

— Гепардов, — говорит он, пребывая в уверенности, что порадует любимого наследника, — без тебя все время натаскивали на дичь.

И Хасану вдруг приходит на ум устроить охоту вместе с родственниками Карла Габсбургского.

— Ни за что! — взрывается Арудж-Баба. — Если только ты не собираешься использовать маркиза вместо дичи. Пусть побегает, зная, что мы можем продырявить его филейную часть и поджарить ее на масле.

Для Аруджа это была бы новая забава. О подобных жестокостях он говорит так решительно и спокойно, что и не захочешь, а поверишь ему, даже если это всего лишь мимолетная причуда его фантазии.

— С твоего маркиза не мешало бы снять шкуру, почесать ему как следует пятки. Мы слишком хорошо относимся к этим испанцам и спесивым папским прислужникам, они того не заслуживают. Стоило бы отдать их в руки жителей наших прибрежных селений, на которые совершал набеги Карл Габсбургский со своими людишками.

Хасан поглядывает на Аруджа с иронией, склонив голову набок и улыбаясь уголком рта.

— Ты что, — продолжает Арудж-Баба, — жалеешь, что попал в руки именно к нам? Хотел бы я посмотреть, что бы с тобой сделали испанцы. Да тебя разорвали бы на куски и скормили собакам. Мы по сравнению с ними просто ягнята.

По мнению Хасана, сравнения тут неуместны: набег есть набег, и ничего больше не скажешь. Война, кто бы ее ни вел, — не праздник роз вроде тех, что растут в садах Османа Якуба.

Однако Хасан признает, что испанцы считают себя единственными хозяевами на земле, этаким светочем человечества, и думают, будто им по праву полагается почет и уважение и все обязаны припадать к их ногам. Особенно в этом убежден Комарес.

Аруджа возмущает, что в тех редких случаях, когда маркиз проходит мимо, он еще воротит от него нос.

— Смотрит на меня бешеными глазами — вроде пугает. Это меня-то!

Бейлербею становится смешно при мысли, что маркиз де Комарес надеется взять его на испуг. Да, не жалует он этого заносчивого испанского гранда.

— Думает, что попал к каким-то варварам! Не нравится он мне! Скажи, неужели ты находишь что-то хорошее в этой лягушке? Глаза водянистые, рот вечно искривлен, на лице гримаса отвращения ко всем и вся. Противный урод! Рим должен быть благодарен за то, что ты захватил этого типа и лишил его возможности путаться под ногами у Папы. Кому он нужен?

— На веслах он сидел как полагается, без всяких капризов. И на верфи сейчас работает. Конечно, он грозит когда-нибудь отомстить, но пока усердно орудует молотком и пилой.