Барбара Картленд - Сердцу не прикажешь

Иногда я вставала и, убедившись, что все в доме спят, выходила в сад или в парк, боясь пропустить хотя бы одно мгновение того, что было так мне дорого.

Но вы ничего не говорили мне. Потом на прошлой неделе приехала Джасмин, и с ее приездом вы изменились ко мне, стали добрее. Вы не просто стали вежливы, но, мне показалось, впервые заметили меня.

Вы поняли, что я живой, реально существующий человек, а не машина, которая наливает вам кофе за завтраком и что-то отвечает на ваши замечания за ленчем. Это ободрило меня, и я подумала: «Все к лучшему, происходят перемены. Человек, за которого я вроде бы вышла замуж, реален, он существует».

Вы понравились Джасмин, она сказала мне об этом. И еще она сказала, что уверена — наступит день, когда мы будем вместе и будем счастливы. Я не спрашивала, почему она так думает, но поверила ей, потому что она мудра и проницательна, и я очень ее люблю. У меня появилась надежда, я даже молилась.

Марсия умолкла и перевела дыхание. Она чувствовала, что вот-вот расплачется.

Малколм молчал, уставившись в одну точку.

— В тот день, когда уехала Джасмин, а вечером с вами произошло несчастье, я пила чай с Джеральдом в большом холле. Мы вместе с ним побывали днем на одной из ферм и вернулись довольно поздно. Я устала и мечтала о чашке чая. Нечаянно коснувшись серебряного чайника с кипятком, я обожгла палец. Ожог пустяковый, но он был шоком для меня, мне было больно, и эта боль почему-то сделала меня несчастной.

Я почувствовала, как я несчастна, после отъезда Джасмин. Я тосковала по ней, страшилась тех пустых дней, что меня ожидают, и особенно бессонных ночей.

И я стала рассказывать о себе, возможно, это было глупо с моей стороны. Теперь я понимаю, что это было нехорошо по отношению к вам и к нашему браку, но я ничего не могла с собой поделать. Я рассказала Джеральду о своей жизни на Ривьере, а потом вдруг расплакалась. Я вскочила и попросила Джеральда не обращать на меня внимания, сказала, что я дура и сама знаю об этом.

Тогда он обнял меня.

«Не грустите, — сказал он, — все в конце концов образуется, вот увидите, обещаю вам».

Он наклонился и поцеловал меня в щеку. Это был братский поцелуй, поцелуй человека, посочувствовавшего мне, вот и все.

А потом вдруг мы услышали крик, грохот падения и, выбежав из холла, увидели вас.

С тех пор, как я приехала сюда, моим единственным другом был Джеральд. Мы много разговариваем с ним, у нас общие дела и нам нравится быть друзьями.

Он не влюблен в меня, как не влюблена в него я. Клянусь вам, что до того момента, когда я рассказала ему о себе, он ни разу даже не взял меня за руку.

В наших отношениях нет ничего серьезного, Малколм, ничего, клянусь вам. Вы можете меня выгнать, отослать куда угодно, но вы не должны винить в чем-то Джеральда.

Марсия говорила так страстно, что, когда умолкла, воздух в комнате, казалось, был насыщен ее эмоциями.

Она снова села. Теперь она ждала, пока рука Малколма дотянется до серебряного ящичка с папиросами, лежавшего на постели.

Он закурил, прежде чем ответить ей.

— Вы едва ли можете винить меня, — начал он, — в том, что я подумал то, что подумал. Разумеется, я принимаю во внимание ваши объяснения, моя дорогая Марсия. В то же время позвольте напомнить вам, что, обвиняя меня в предвзятом к вам отношении, вы забываете, что вышли за меня замуж лишь для того, чтобы получить свободу.

— Это неправда! — горячо возразила Марсия, вскочив со стула. — Когда я просила вас жениться на мне, это был минутный порыв, который я даже сейчас не могу объяснить. Я была тогда в отчаянии, однако вы мне очень нравились.

Я боролась с этим влечением, из-за него мое отношение к вам бывало неприязненным всякий раз, когда мой отец настаивал на наших встречах. Вы мне нравились уже тогда, — продолжала Марсия и голос ее смягчился. — Когда вы женились на мне, я почти уже любила вас, да, думаю, что это было так. Я была уверена в этом еще какое-то время, но сейчас уже не знаю. Несколько добрых слов, немного внимания, и я, наверно, безумно влюбилась бы в вас.

Но было очевидно, что вам это не нужно. Не знаю, зачем вы женились на мне, и, возможно, никогда этого не узнаю. Но одно мне ясно: не из нежных побуждений, как я, дура, думала, и совсем не из любви ко мне.

Наступила пауза.

— Мне стыдно, — сказала Марсия. — Ужасно стыдно.

Больше она не могла сдерживать себя. Слезы текли по ее бледным щекам, из груди вырывалось приглушенное рыдание. Марсия вскочила, ничего не видя от слез, протянула руку и нашла наконец дверь. Когда она захлопнулась за ней, Малколм остался один. Он растерянно смотрел на стул, на котором только что сидела Марсия.

Малколм лежал в темноте с открытыми глазами. Сон не шел к нему.

Он видел перед собой залитое слезами лицо Марсии, ее обвиняющий взгляд и слышал повторявшиеся как эхо ее слова.

Откровенность Марсии словно сорвала пелену с его глаз, скрывавшую все эти месяцы правду. Он увидел себя таким, каков есть на самом деле. Он знал, насколько справедливо все, что сказала Марсия.

Малколм тоже почувствовал стыд.

Он добросовестно пытался разобраться в том, что произошло с ним с того момента, когда он встретил похоронную процессию и узнал о смерти Элизабет, и по сегодняшний день, когда Марсия не выдержала и восстала против его жестокости.

Став собственным судьей, Малколм осудил себя беспощаднее, чем это мог бы сделать кто-либо другой.

Он сознавал свою суровость, желчность и враждебность и не пытался оправдывать себя излишней чувствительностью своей натуры, тем, что у него шалят нервы и что его отчаянные поиски красоты окончились неудачей.

Малколму припомнились все слова и фразы, сказанные им Марсии с одной лишь необъяснимой целью: обидеть ее, причинить ей боль.

Он видел, как вспыхивает ее лицо от резкого слова, как она молча отворачивается и делает вид, будто ничего не произошло, только чтобы он не заметил, что достиг своей цели.

«Почему, почему я поступаю так?» — спрашивал он себя, словно надеялся получить ответ.

Он был уверен в том, что он — страдающая сторона, что это его обидели.

И все потому, что он рассчитывал стать баловнем судьбы, полагал, что она с самого начала будет к нему щедра и благосклонна; он много брал от жизни, ничего не давая взамен.

Теперь он с прискорбием сознавал, что в его жизни были два великих момента, лучшие его чувства достигли пика, когда он не брал, а отдавал, когда полюбил бескорыстно, самозабвенно и от всего сердца.

Как слеп и глух он был к тому, что говорила Элизабет.

Он завидовал ее светлому спокойствию, считал, что она владеет какой-то тайной — личной и неприкосновенной, составляющей неотъемлемую часть ее существа, а она ведь пыталась обратиться к тому хорошему и высокому, что было в нем. По он этого не понял.

Как получилось, что он не разглядел в себе таких качеств, как доброта и искренность? Потому что погряз в грехе эгоизма и себялюбия, потому что потворствовал мелким капризам своего разума, видевшего звезды в грязной луже!

Он проглядел что-то такое, что могло бы изменить его жизнь, и этим наказал не только себя, но принес страдания и Марсии тоже. Он намеренно заставлял ее страдать, и нет ему в том прощения. Не простится ему и то, что он так бездарно загубил свой второй брак.

В течение шести месяцев он был мужем девушки, которая во сто крат лучше его и чувств которой он не заслужил. Он предпочел обращаться с ней хуже, чем с последней уличной девкой. Он оскорблял ее, пытался мучить.

Малколм безжалостно бичевал себя в тиши своей спальни.

Он забыл о гордости, осталась одна лишь боль, какую испытывает человек, когда, отказавшись от лжи и притворства, остается один на один со своей неприглядной сутью. Став себе судьей и судом присяжных, Малколм признал себя виновным, и в этот момент будущее показалось ему лишенным надежд.

Когда Марсия ушла, Малколм стал ежеминутно ждать, что вот-вот откроется дверь его спальни, войдет слуга и подаст записку от Марсии, в которой та сообщает о своем отъезде. Он с трудом удерживался, чтобы не позвать слугу и не справиться у него, укладывает ли ее светлость свои чемоданы. Он напрягал слух, стараясь уловить каждый звук в доме, который мог бы подсказать ему, где сейчас Марсия и что она делает.

Спустя какое-то время Малколм, разобравшись в себе, уже знал, что уход Марсии из его жизни страшит его не тем, что его ждет полное одиночество, когда он снова останется один на один с ненавистным ему собственным «я». Объятый тревожным предчувствием, он более не сомневался: ему необходимо, чтобы Марсия была рядом.

И не только потому, что, строя свои нелепые эгоистичные планы, он видел ее матерью своих детей. Она прежде всего нужна ему как женщина. Это чувство не было еще любовью, он это знал, но он страстно желал все начать сначала, сделать ее счастливой и самому обрести в ней свое счастье.

Это казалось ему вполне возможным, если бы не их последний разговор. Теперь же между ними встала преграда, и она может оказаться непреодолимой, если Марсия возненавидит его.

Снова и снова он перебирал в голове мысли, ища способ все исправить, и злился, что беспомощен и прикован к постели.

Малколм не решался послать за Марсией... вернее, не смел. Она может отказаться и не прийти или сообщить, что уезжает и потому не желает его видеть.

Если бы он мог сам пойти и поискать ее, раздраженно думал он, зайти в ее комнату, заставить ее выслушать его, позволить ему извиниться перед ней!

Если Марсия уедет, он сможет найти ее лишь спустя несколько недель, чтобы попросить ее вернуться и простить его.

Написать ей о том, что творится в его душе, Малколм не мог. Слова на бумаге пусты и сухи и не передают живых чувств. Ему казалось, что все его объяснения и мольбы о прощении на бумаге покажутся неискренними.