Панчи схватил Ракхи за волосы, со свирепой решимостью проволочил ее через весь двор и швырнул в сточную канаву.

— Чтоб ты подох, негодяй! — кричала Ракхи. — Причинить мне такую боль! Чтоб твоему роду и племени никогда счастья не видать! Чтоб…

Она теперь так же яростно поносила его, как за несколько минут до этого расточала ему похвалы. Затем она заковыляла по улице, взывая к состраданию соседей и призывая их высказать свое мнение о женщине, которая ушла в Хошиарпур, жила там в разных подозрительных домах и вернулась к своему мужу «с пузом, как бочка».


Микробы, которые разбросала своим отравленным дыханием Ракхи на веранде дома Рафика, распространились по всей деревне с такой же быстротой, как чума перебирается от крысы к человеку. Но первой их жертвой был Панчи, который, казалось бы, так решительно вышвырнул носителя болезни за пределы своего дома.

Прошло совсем немного времени, и сомнения, высказанные Ракхи относительно добропорядочности Гаури, стали одолевать его. А вскоре они превратились в открытые подозрения, подогреваемые инсинуациями Ракхи по адресу Махендры. Он помнил, конечно, что сам выгнал Гаури, когда она объявила, что ждет ребенка, и поэтому не придавал особого значения грязным намекам Ракхи касательно беременности его жены. Но она была продана ростовщику Джайраму Дасу и несколько дней жила в его доме. Да и теща намекнула на скандал в лечебнице из-за посягательств другого доктора на Гаури. Что в действительности там случилось, он не знал, и эта неопределенность угнетала его, заставляла сердце учащенно биться по ночам, вызывала слабость во всем теле. Он просыпался среди ночи и подолгу ворочался в постели, пытаясь успокоиться.

Когда Гаури подходила к нему и садилась рядом, обмахивая его веером, он теперь испытывал отвращение к ней и даже ее белая чистая одежда вызывала у него раздражение. Ему был неприятен даже ветерок от веера, которым она помахивала перед его лицом, он отворачивался и отводил глаза, чтобы не встретиться с нею взглядом. Ее преданность только усиливала его озлобление.

Гаури, которой тоже было нелегко, уже жалела, что была так груба с повитухой. И, пытаясь исправить положение, она была теперь нарочито заботлива с мужем и предупреждала всякое его желание.

— Надо же было так случиться! Надо же было этой Ракхи прийти и снова все отравить! Над моей жизнью тяготеет проклятье! — горестно восклицал Панчи.

Гаури слушала его истерические выкрики и чувствовала, как в ней поднимается жалость к нему. «Бедняжка совсем запутался, — думала она, — но ведь это не его вина».

На следующее утро Рафик, воспользовавшись первым удобным предлогом, подошел к постели Панчи, выставленной во двор.

— Ну, братец, — спросил он, — как твои дела?

— Неважны мои дела, — Панчи махнул рукой.

— Ничего, не падай духом и будь терпелив, — сказал Рафик.

— Дядюшка Рафик, — помолчав, сказал Панчи, — вы знаете, как я страдал. Я хотел, чтобы она вернулась, — какой же дом без женщины? Я даже пошел за ней в Большой Пиплан, и меня там избили. Но я никогда не думал, что дочь Лакшми будет похожа на Лакшми…

— Что ты болтаешь! — нетерпеливо перебил его Рафик. — Ты дурак, что не доверяешь ей. Она богиня, твоя Гаури! И горе тебе, если ты не будешь почитать ее!

— Не думай, что я вроде тебя соглашусь ходить под каблуком у жены! — сказал Панчи. — Ты ведь знаешь, что мудрость женщин в их лодыжках и доверять им нельзя. Стоит им увидеть нарядную тряпку, и никто уже не может поручиться за их целомудрие.

— Замолчи! — рассердился Рафик. — Тебе ли говорить об этом, как будто ты сам не заглядывался на женщин в нашей деревне!.. Мы, магометане, надели на женщин чадру и позволили мужчине иметь четырех жен. Ну, а вы, «дважды рожденные индусы», только и делаете, что раздеваете женщин взглядом, словно они ни на что больше не годны. Позор!

— Послушай, дядюшка Рафик… — начал было Панчи.

— Не говори глупостей, сын мой, — прервал его горшечник. — Сердца мужчин в нашей деревне закрыты чадрой, а не лица женщин. И наши муллы, и ваши брахманы — одинаковые лицемеры. Они предписывают лживые законы, а старейшины в каждом братстве поддерживают их. Сколько бы жен они себе ни брали, они утверждают, что женщина должна принадлежать только одному мужчине. Неужели ты думаешь, что Гаури, которой вдалбливали это с детства, могла сойтись с каким-нибудь другим мужчиной?! Надо быть сумасшедшим, чтобы этому поверить!

Красноречие Рафика заставило Панчи замолчать. Он всегда чувствовал, что горшечник не похож на других жителей деревни, но никогда не предполагал, чтобы у него могли быть такие взгляды. Широта натуры старика заставила его устыдиться собственной ограниченности. И все же где-то в глубине омраченного сознания его положение представлялось ему зловещим и несправедливым. Когда он поднял голову, в глазах его была бездна отчаяния. После того как он прошлой ночью ударил Гаури, а потом снова приласкал ее, он несколько успокоился. Но под утро ему вдруг приснился Махендра, и он проснулся весь в поту. Сердце его билось как барабан, возвещающий бедствие. Теперь, после слов Рафика, он испытал некоторое облегчение, но в то же время чувствовал себя так, будто его одного из всех людей на свете заставили пройти через муки сомнения.

— Неужели ты можешь с холодным сердцем глядеть на слезы Гаури? — спросил Рафик.

— Меня пугает осуждение старших, дядя Рафик, — ответил Панчи.

— Но ведь вопрос в том, справедливо или нет то, что они говорят.

Панчи снова умолк, но все же почувствовал себя немного увереннее.

Стены амбара озарились светом — солнце уже взошло. Рафик поднялся с постели Панчи.

— Нельзя потушить огонь маслом, сынок, — сказал он перед тем, как уйти, — и, может, мои слова пройдут для тебя даром. Но тогда уж не говори мне, что я не предупреждал тебя.

— Если б ты подмешал хоть немного сахару к этому маслу, мне было бы легче его проглотить, — сказал Панчи.


Когда Гаури кончила обтирать его и выжала полотенце, ему захотелось, чтобы она осталась с ним. Она уже хотела было идти, как он схватил ее за руку и привлек к себе.

— Не надо! — сказала она, стыдясь его заигрывания при дневном свете и опасаясь, что кто-нибудь может прийти. И действительно, в этот момент кто-то вошел во двор.

За мягким шумом шагов послышался знакомый голос Кесаро:

— Панчи, сынок, где ты?

Гаури, словно изваяние, застыла на месте и затаила дыхание. Рука ее все еще была в руке Панчи.

Панчи сел на кровати и крикнул:

— Пошла вон, тетушка, уходи и не показывай мне больше своего черного лица!

— Ай-ай-ай, сынок. Что ты говоришь?

— Ступай к дьяволу! Не смей больше разваливать мою семью!

— Да ты что, сынок!

Панчи выскочил из постели.

— Я вышвырну тебя вон, если ты не уйдешь по своей воле! — пронзительно закричал он.

— Глядите, люди, что творится на белом свете! — завопила Кесаро, пускаясь наутек.

— Прочь, ведьма! Ты норовишь все обрызгать ядом!

Но она уже выскочила на улицу, вопя и колотя себя кулаками в грудь.

— Поглядите, люди, что эта ведьма сделала с ним! — кричала она. — Это колдовство! Потаскуха вернулась из Хошиарпура! Глядите, люди!

В этот день Панчи чувствовал себя настолько уверенным, что решился сходить в деревню к кузнецу Джхалле за лемехом, который он просил наточить к осенней вспашке — она должна была начаться примерно через месяц, после уборки летнего урожая. И все же страх овладевал им при мысли об утреннем визите тетки Кесаро и том шуме, который она подняла, когда он прогнал ее. Да и Ракхи, наверное, уже разболтала по всей деревне, как он защищал перед ней свою жену…

Погруженный в раздумье, он шел по улице, как вдруг на террасе дома продавца жареного гороха Чанду увидел Ракхи и жену хозяина — Хиро, которая сидела за прялкой. При виде его они отвели глаза, и он прошел мимо, сделав вид» что не замечает их.

Лишь пройдя несколько шагов, он невольно оглянулся и замедлил шаг, словно хотел послушать, о чем они говорят.

Теперь они смотрели в его сторону — Ракхи со злобой, а Хиро с ненасытным любопытством в широко раскрытых выпученных глазах — и о чем-то шептались между собой.

— Почему вы не скажете все вслух, ведьмы! — закричал он. — Почему не выльете свой яд прямо на меня?!

— Пошел прочь, пакостник! — крикнула Ракхи. — Иди приголубь свою потаскуху-жену!

— Бесстыдник! — прохрипела Хиро.

Злые голоса старух привлекли внимание детей, которые сидели перед соседним домом в ожидании, когда Чанду начнет жарить горох в своей печи, стоявшей в черной, закопченной яме. Приведенный в замешательство Панчи повернулся и зашагал прочь. Мальчишки засвистели ему вслед. Панчи затравленно озирался по сторонам и, видя, как люди, заслышав шум на улице, выбегают к дверям домов, испытывал бешеное желание избить их всех за то, что они так мучают его.

— О всевышний! — невольно взмолился он и резко ускорил шаг, чтобы быстрее уйти с этой узкой улочки, от ее пронзительных недремлющих глаз. Солнце палило нещадно, и ему казалось, что он вот-вот свалится от слабости и боли в голове.

Когда он вышел на базарную площадь, самообладание вернулось к нему. Он откашлялся и, подняв голову, решительно зашагал вперед.

— Эй, Панчи, братец, погоди минутку, зайди отведать горячего молока со сладостями! — позвал его кондитер Дула с порога своей лавки. — У меня есть пирожные с кремом. Скажи-ка мне, правду ли мне рассказывали…

— Знаю я, что тебе рассказывали! — пробормотал Панчи больше себе под нос, чем Дуле, и бросился прочь к стоявшему невдалеке храму. Ему казалось, будто за ним гонится дьявол.

Вбежав в сумрачную тень маленькой часовни, он направился прямо во внутреннее святилище, где на постаменте возвышалось бронзовое изваяние Вишну.