– Люби меня, мой Дэвид...

– Да, Господи Боже! Да!

Не зная, выкрикнул он эти слова или они пронеслись у него в голове, но через мгновение Дэвид проник в жаркую тесную глубину, и Лилиа приняла его в себя со счастливым возгласом. Девушку словно обожгло это первое мгновение обладания, и жар разлился по всему ее телу, созданному для физической любви. Забывшись в упоительных ощущениях, бесконечно повторяя имя возлюбленного, она сама не сознавала этого.

Дэвид оказался сильным, опытным и ласковым любовником. Зная, что не каждая женщина способна принять в себя его полностью, он сначала был очень осторожен и боялся причинить Лилиа боль. Но ей хотелось этой боли, и она нарочно привлекала Дэвида все ближе, обвивалась вокруг него, пока тело не приспособилось и боль не сменилась наслаждением.

Впервые после смерти Коа Лилиа отдалась мужчине, хотя ее юное и горячее тело требовало радостей плоти. И теперь она полностью, всем своим существом окунулась в водоворот чувственных наслаждений, часто дыша и вскрикивая, то покрывая поцелуями плечи и лицо Дэвида, то кусая его в сладком безумии. Руки ее блуждали в его волосах, накручивая на пальцы белокурые, все еще влажные пряди.

Наконец Дэвид замер, окаменев, как туго скрученная, готовая распрямиться пружина.

– Лилиа-а... – выдохнул он.

– Да! – крикнула она, выгибаясь дугой навстречу его судорожным толчкам.

Пик наслаждения унес девушку так далеко, что она едва не потеряла сознание, а придя в себя, обессилено поникла. Лилиа чувствовала движения внутри себя, они приносили менее интенсивные, но по-своему чудесные ощущения.

Наконец Дэвид выпустил девушку из объятий и прилег рядом, опираясь на локоть и глядя на нее. Она лежала с закрытыми глазами, по ее телу временами пробегала дрожь, груди высоко вздымались. Почему-то сейчас ему было неловко видеть все это. Пароксизм страсти миновал, он опомнился и сознавал окружающее, и хотя был безмерно благодарен Лилиа, что-то темное, неприятное начало пробуждаться в нем.

Близость полностью поглотила Дэвида, но теперь он хорошо помнил, как самозабвенно отвечала ему Лилиа. Молодой человек не видел еще женщины, столь откровенной в своей страсти. Даже лондонские потаскушки, находившие удовольствие в плотской любви, выказывали сдержанность, так как это считалось признаком добродетели. А ведь Лилиа – девушка благородного происхождения, королевской крови, как утверждала леди Анна!

Правда, Дик говорил, что на островах все иначе, но ведь они не на островах. Если Лилиа сумела перенять манеры, язык и даже одежду Англии, она должна усвоить и ее мораль. И даже там, на островах... разве женщине не свойственна стыдливость? Даже самка животного не отдается без ритуального сопротивления!

И Дэвиду показалось, что в этот момент он понял разницу между целомудрием и порочностью натуры.

– Дэвид...

– Что, милая? – быстро спросил он, вздрогнув, и откинулся на спину.

Лилиа приподнялась и прилегла ему на сгиб плеча. Щекочущее прикосновение ее волос восхитило его. Они пахли озерной водой.

– Я только хотела сказать, Дэвид, что теперь, узнав твою любовь, уже не чувствую себя такой одинокой в этой стране. Я благодарна тебе за это.

– Очень рад.

Она хотела приподняться, но Дэвид удержал ее, обняв за плечи, вовсе не из нежности, а из страха, что Лилиа угадает его мысли. Он стыдился этих мыслей, неизбежного следствия полученного воспитания, ставшего частью его натуры. Различие между добропорядочными и испорченными женщинами особенно заметно в том, как они относятся к физической любви, как ведут себя при этом. Целомудренная женщина, даже страстная, всегда немного стыдится плотской любви, чуждается ее.

Но вместе с тем Дэвид понимал, что не порвет с Лилиа и будет возвращаться к озерку снова и снова, чтобы оказаться в ее объятиях и обладать ею. И это тоже усугубляло его муки, потому что роняло девушку в глазах Дэвида, низводя ее до источника наслаждения.

Морис Этеридж никогда в жизни не ухаживал за женщиной, а потому обратился к матери за советом.

– Мамочка, я намерен сделать Лилиа своей законной женой... кажется, именно так это называется. И тогда нам откроется путь к состоянию Монроев.

Маргарет задохнулась в своем тугом корсете – так ее шокировала эта новость.

– Как? – наконец воскликнула она, всплеснув руками. – Жениться на дикарке! Боже мой, Боже мой! Твой бедный отец перевернется в могиле!

– Мой бедный отец? – насмешливо переспросил Морис. – Никогда еще ты так не попадала в точку, мамочка. Отец мой и впрямь сошел в могилу таким бедным, что теперь не имеет права голоса в семейных делах. Я женился бы не только на дикарке, но и на чертовке, чтобы снова встать на ноги. Я делаю это ради нас, Этериджей, мамочка! К тому же Лилиа не уступит ни одной знатной леди в манерах и воспитании, а ее туземная кровь облагорожена голубой кровью Монроев. И это еще только начало. Когда твоя добрейшая сестра даст ей образование, она будет блистать в свете, поверь. Ее примут везде, поскольку леди Анна очень богата и влиятельна.

– Боже мой, Боже мой! – не унималась Маргарет. – Чтобы мой сын, Морис Этеридж, опустился до брака по расчету! Я никогда не прощу себе этого, я не найду покоя до самой смерти!

– Успокойся, мамочка, это не совсем брак по расчету. Лилиа Монрой так хороша, что воспламеняет кровь. – Щель его почти безгубого рта приоткрылась в похотливой улыбке. – Уверен, после бала даже самые флегматичные джентльмены в округе будут спать и видеть, как бы залучить ее в свою постель.

– Вот это сколько угодно! – с облегчением вздохнула его мать. – Думаю, залучить ее в постель совсем не трудно, было бы желание. Я закрою глаза на твою интрижку, но о браке и не помышляй.

– Дорогая мамочка, я уже принял решение.

Глядя на мать, Морис видел заплывшую жиром недалекую женщину, которая провела в праздности всю жизнь и никогда пальцем не пошевелила ради денег. Чтобы обеспечить ей благополучие, ему пришлось опуститься до низкого занятия, иметь дело с подонками общества. Внезапно он ощутил не только отчуждение, но и неприязнь к матери.

– Как бы тебе понравилось, мамочка, – продолжал Морис с едким сарказмом, – если бы привычная для тебя жизнь вдруг кончилась безвозвратно? Если бы в наш дом явилась толпа кредиторов и с молотка пошло то немногое, что осталось? Чтобы этого не случилось, мой брак с Лилиа Монрой должен состояться.

– Но это невозможно! Ты шутишь, Морис?

– Я никогда еще не был так серьезен, мамочка.

– Но как же... как же это может быть? – говорила она, бестолково размахивая пухлыми руками. – Ведь все шло как нельзя лучше! Твои вклады приносили хорошую прибыль...

– Вклады? Я расскажу тебе, что это за вклады, мамочка, откуда берутся деньги, на которые мы живем, – перебил ее Морис. – В Лондоне у меня есть контора, где под именем Феррета я ссужаю деньги под проценты...

Морис безжалостно описал матери свою двойную жизнь, постоянный страх быть раскрытым, опасности, с которыми было сопряжено его отнюдь не благородное занятие. Разумеется, он и словом не обмолвился о скупке и продаже краденого, не только не назвал имени Слейта, но и вообще не упомянул о том, что кое-кому пришлось по его приказу отправиться на тот свет. И без того для Маргарет его откровения были подобны грому среди ясного неба.

Она смотрела на сына расширившимися от ужаса глазами. Наконец со сдавленным криком Маргарет рухнула на пол. Морис уложил ее на диван, похлопал по бледным щекам, а когда она зашевелилась, отошел налить стакан кларета. Маргарет открыла глаза, но они были по-прежнему бессмысленными. Тогда Морис помог матери сесть и поднес спиртное к ее губам. Она выхватила стакан и залпом осушила его, не спуская при этом с сына круглых глаз, в которых застыл ужас.

– Ну, мамочка, теперь ты видишь, что другого выхода нет? – с обычной мягкостью осведомился Морис. – Или ты поможешь мне ухаживать за Лилиа Монрой и дашь согласие на брак с ней, или я сам расскажу всем о том, на какие средства мы живем. Рано или поздно это выплывет, так что терять мне нечего.

– Ты не сделаешь этого... не расскажешь!

– Вот именно расскажу, мамочка, ты уж мне поверь. Маргарет отставила пустой стакан, прикрыла глаза и откинулась на подушки.

– Помню, как твой отец ухаживал за мной. Это было чудесно! Галантнее его не было джентльмена в нашем кругу. Я влюбилась в него без памяти, так что сердце рвалось из груди при одном взгляде на него. Являясь с визитом в наш дом, он неизменно приносил мне букетик к корсажу, конфеты, маленькие подарки. А на какие балы, на какие благотворительные базары он меня вывозил! Он превратил мою жизнь в сказку, он...

Морис перебил мать, заметив, что отцу следовало бы посвятить свое время делам поместья, туда же вложить и деньги, а не расточать их на пустяки. Потом он умолк, неприятно пораженный мыслью, что всякое ухаживание сопряжено с расходами, а значит, ему придется тратить на Лилиа свои по крупицам накопленные деньги. Но поскольку иного пути не было, Морис начал слушать воспоминания матери внимательнее, собираясь последовать примеру отца. В конце концов, это своего рода капиталовложение. Подумав так, Морис приободрился.

В Монрой-Холл он явился в следующий раз с букетиком фиалок и фунтом дорогих конфет в красивой упаковке. Его мать внесла свою лепту в приготовления, пригласив на дом парикмахера, который привел прическу Мориса в приличный вид. Так он выглядел несравненно приятнее, а чувствовал себя прямо-таки денди.

Маргарет из деликатности осталась дома, и Морис подошел к парадным дверям один. Открыв, Джеймс выпучил глаза на цветы и конфеты, потом протянул руку.

– Позвольте мне взять это, сэр.

– Вот еще! – рассердился Морис, давно забывший мелкие проявления хорошего тона. – Я что же, тебе их принес? Чтобы ты угостил какую-нибудь горничную? Это для молодой госпожи!

Джеймс покачал головой и пригласил гостя войти. Следуя за ним к солярию, Морис все еще рвал и метал. Насмешливые аплодисменты леди Анны ничуть не улучшили его настроения.