* * *

— Вы тут одни? — спросил Ник.

— Одни, разве не видно? — ответил Витек. — А тебе что?

Нагловато ответил, но чего не стерпишь в гостях?

— Так. Странно просто, — пожал плечами Ник.

— Странно у мухи в жопке. А у нас родители разводятся. Мама от папани нас тут спрятала. Он хотел, чтобы мы с ним поехали в Америку. А чего мы в той Америке забыли? Нас и тут неплохо кормят. Правда, Катька?

— Да, чего мы там не видели? — засмеялась она, выронив маринованный огурец под стол.

Колька усмехнулся.

Вот ведь врет парень. И не задумался даже!

— А я бы на вашем месте поехал, — заметил Ник с явной провокацией. — Чем плохо? Везде баксы. Да и вообще жизнь другая. Клевая. Не то что у нас.

— Фигня у них там, а не жизнь.

— Совсем фигня! — веселилась вовсю Катька.

— Вы-то откуда знаете? — снисходительно спросил Ник.

— Знаем. Полно педиков, толстых и черных. Всяких уродов тоже хватает.

— Ты что, в самом деле там был? — уже с интересом взглянул на него Ник.

— А что такое? Бывал. С папаней. Он там этим… бригадиром на стройке работает. Получает дофига. В отпуск на Гавайи. У него там дом с двумя этажами, как твой почти. Медицинская страховка, две машины…

— О! А ты говоришь фигня!

— Фигня. Дурные они. На законе помешанные. Посрать не сядут без адвоката. То нельзя, это нельзя. А фараоны там знаешь какие? Попробуй скажи ему что-нибудь, как нашему. Мордой к стене и «браслеты» на руки сразу. Потом такой штраф всобачат, офигеешь!

Ник слушал этого странноватого задиристого парня, который превратился вдруг из молчуна в неудержимого трепача. Но слушать его было интересно. Настолько интересно, что Ник даже про еду забыл. Витек рассказал о том, как нью-йоркские бомжи спят, едят и облегчаются прямо в подземке. Как на сотню простых машин на стритах и авеню приходится двести желтых такси. Как бесконечно воют полицейские сирены. Как в Центральном парке собачники, выгуливая своих питомцев, ходят с лопаточкой и пакетиком, собирая какашки. Как негры торгуют поддельными часами у витрин шикарных магазинов «Картье» и «Буре». Как дети из «черных» районов играют в баскетбол на пустующей замасленной автостоянке. Какие есть удивительные многоярусные мосты между Манхэттеном и Городом, откуда обожают спрыгивать самоубийцы. Как кричат китайцы у своих лотков, демонстрируя плохие зубы и жуткие кипящие чаны с чем-то малосъедобным. Как можно запросто, без всякой причины напороться на ножик в «плохом» квартале. Как копы выписывают штрафные талоны…

Ник, слушая его, и поражался, и смеялся, и недоверчиво хмыкал.

Забылись тревоги. Забылись тоскливые предчувствия. Наверное, Ник этого и хотел — отогнать подальше гнусное ощущение собственной неправоты. Неправоты во всем.

Потом они заметили, что Катька спит, положив голову на руку, в которой была зажата шкварка.

Витек удивительно легко подхватил ее на руки и отнес в темную комнату, где, судя по всему, была кровать. Потом вернулся и достал из шкафа несколько свечей.

— Держи.

— Ага, спасибо. Ну что, пойду к себе?

— Заходи, если что.

— Ладно. А вы долго тут будете?

— Не знаю. Может, и нет. Как получится.

Ник уже открыл было дверь, но обернулся и спросил:

— Ты правда в Америке был или выдумал, как про родаков?

— Тебе Верка рассказала? — недобро прищурился Витек.

— Она. Скажи, круто, наверное, вот так в Америку махнуть? Ты как туда добрался-то? В грузовом отсеке самолета?

— Зачем? Как белый человек — в салоне первого класса. Мне стюардессы шампанское предлагали, но я пью тока виски «Джек Дениэлс».

— Кончай заливать-то! — не выдержав, засмеялся Ник. — Кто тебе, малолетке, шампанское даст, а уж тем более виски?! Ну ты и чудила!

— Сам ты малолетка! Небось, сам еще в рот не брал.

— Вино однажды пил. На дне рождения. Кислятина!

— А водку?

— Что б меня маманя прибила? Мне еще жизнь дорога как память.

— Да уж, — двусмысленно усмехнулся Витек, вытаскивая сигареты и прикуривая в темноте. — Будешь?

— Давай, — примирительно кивнул Ник, вспомнив, что за последнее время не выкурил ни одной сигареты. Как-то не до того было. — У тебя вообще родичей нет? — поинтересовался из вежливости.

— Почему? Есть. Мамка есть. Дядька. Даже бабушка имеется. Только я сам по себе, а они сами по себе.

— И давно ты так?

— С детства.

— Ну и как?

— А ты попробуй, узнаешь.

Мужской разговор перешел на короткие реплики.

Покурили молча, чуть затягиваясь и сплевывая в сторону.

Ночь шумела ветками. Где-то вдалеке слышался перестук и подвывание набирающей скорость электрички. Было холодно и сыро.

Ник вспомнил тепло домика, из которого только что вышел. Живое, пахнувшее дымком тепло, отличное от парового отопления. Из-за него, а может быть из-за чего-то другого в этом простом домике чувствовался уют.

— У вас с Веркой уже что-то было? — раздался неожиданный вопрос.

Некоторые вопросы иногда требуют немедленного ответа. Хотя, скорее, их не следует задавать вовсе. Но понимание этого обычно приходит с годами. А собеседникам лет было не так много, поэтому обоим хотелось представить как можно больше доказательств своей взрослости.

— А то! — с едва скрытым торжеством соврал Ник.

— Ну и как?

— Клево!

Оба загоготали.

— А у меня в Америке была одна латиночка, — похвастал в свою очередь Витек. — Классная. Ее пацаны из квартала доставали. Пришлось кое-кому рожу начистить.

— Ты вообще чего там делал, в Америке?

— Если по правде, жил у приемных родителей. Такие чморные! Блин! Особенно тетка! Прикинь, не успел приехать к ним, а она поволокла меня сразу в ванную. Показывает, типа, давай раздевайся. Совсем двинутая! Мужик еще ничего, а она… как шило в заднице. Туда не ходи, это не трогай, постриги ей лужайку. Короче, лажа полная. Не говоря уж об их спиногрызах. Тупые, как валенки. Ну, я им и устроил напоследок.

— Что устроил? — заинтересовался Ник, погасив сигарету.

— Так. Намазал им ночью рожи зубной пастой и удрал в аэропорт.

— Ну ты даешь! Нафига?

— Чтобы помнили!

Они снова расхохотались.

— А Катька тебе кто?

— Сестра, — ответил Витек резко, однако спустя минуту добавил уже чуть спокойнее: — Но если без туфты, я ее в Москве подобрал. Жила в подвале. Совсем пропала бы девчонка. Думаю, вернусь с ней в детский дом. Ей же в школу скоро. Буду за ней присматривать. Уродов разных везде хватает.

— Она что, совсем ничья?

— Она моя сестра, разве не понятно?

— А если станут искать?

— Не станут, — уверенно ответил Витек, сплевывая в темноту. — Всем до фени такие, как мы с Катькой. Это у тебя есть папочка с мамочкой, которые тебе шарфик в куртку заправляют. А у нас — только мы. И нахрен нам никто не нужен. Вот так.

Когда дверь закрылась, Ник побрел к своему забору, стараясь не выронить свечи.

Он думал об этом забавном парне и его «сестре». Думал с каким-то смущением как человек, внезапно обнаруживший свою безнадежную наивность в отношении некоторых важных вещей, некую патологическую, неистребимую и очевидную детскость в себе. И если уж смотреть правде в глаза, то этот Витек был намного взрослее его, Ника, считавшего себя до этого стреляным воробьем. И не потому, что тот мог победить в драке (а ведь мог, как смутно догадывался Ник), а потому, что в глазах его пряталась настоящая решимость, которая никогда не будет отягощена лишними словами. Вот поэтому все сказанное и сделанное Витьком будет иметь свой смысл. Из этого пацана получится настоящий мужик, за спиной которого любая баба будет как за каменной стеной. Если надо, он насмерть станет за кого-то, руки в кровь разобьет, а достанет; боли своей не заметит, не прислушается к осторожному голоску, призывающему каждого из нас к благоразумию. Все преодолеет. Если… Если не попадет в тюрьму. А ведь такие и попадают.

Входя в свое темное убежище, Ник поежился. Будто бездна открывала свой нелицеприятный зев. Жизнь без правил — так называлась эта бездна. Витек и ему подобные умели жить вот так, словно туземцы в малярийных болотах. Они лавировали в темной глубине, не задумываясь, быть может, даже находили приятные стороны в такой жизни, когда ни за что нельзя ухватиться и не у кого попросить помощи. Но что он, Николай Захаров, привыкший к туалетной бумаге и чистым носкам в нижнем ящике бельевого шкафа, мог противопоставить бездне, в которую совсем недавно готов был с радостью броситься со всего разбега? Что бы он делал эти три дня, если бы не Верка? Шлялся бы по осеннему городу, ежеминутно шмыгая простуженным носом. Ну, поехал бы к отцу и выпросил деньги под каким-нибудь благовидным предлогом. Сел бы в какой-нибудь поезд и приехал в чужой город. И куда потом девался бы его решительный энтузиазм? Куда? И куда деться от друзей, от матери, от того же отца, от школы с привычно-надоевшими учителями и уроками, от трепа с пацанами по телефону, от дискотек, от знакомых пиццерий на проспекте, от Верки… Куда? В какую мусорную корзину все это можно выбросить и не пожалеть об этом через пару дней? И как жутко быть никому не нужным, кроме себя! Не иметь возможности позвонить и весело прокричать в трубку: «Привет, насос покоцанный! Хватит лупить по батонам[23]! Вали ко мне давай. Я тут программку одну надыбал. Надо покумекать». Как страшно от сознания того, что вечером не будет ужина от мамы, привычного абажура на столе, который он еще в детстве расписал фломастерами и теперь на нем до сих пор красовались какие-то монстры, считавшиеся в свое время лошадками и собачками. Как ужасно не догадываться, что будет завтра!

Бездна! Бездна! Незнакомое состояние неприкаянности и потерянности. И от этого чувства у Ника не было иммунитета, как у Витька, жившего бог знает где и черт знает как. И у которого, кстати, достало решимости приволочь за собой совершенно незнакомого ребенка из Москвы. В этом тоже виделся характер. Настоящий мужской характер, способный брать на себя непосильную, казалось бы, ответственность. И за себя, и за других.