Витек насадил ломоть хлеба на прутик и сунул в пышущий жаром квадратный зев. Сначала ничего не произошло, а потом по всему дому разнесся невыразимо сладостный, родной запах. Печеный хлеб! С ним не мог сравниться никакой кондитерский деликатес. Не было для Витьки лакомства вкуснее и желаннее. Запах его напоминал ему дом. Не какой-то конкретный дом, а просто место, в котором все в порядке. Запах напоминал о теплом свете за окном, о вкусном обеде, приготовленном умело и от души, о чистом белье и главное — о хороших, искренних людях, на которых все это держится. О людях, с которыми он еще не сталкивался в своей жизни. Периши могли ими стать, но не стали, потому что искренности в них не было ни на грош. Иногда ему казалось, что американские семьи просто копировали штампованные голливудские семейные фильмы со всеми их фразочками, интонациями, полезными сухими завтраками по утрам, нотациями по поводу учебы…

Нет, это не те люди. К тому же они все пытались сделать как можно проще и быстрее. Но это совсем не значит — лучше. Например, Витьке вот так же, как сейчас, захотелось печеного хлеба. Он съездил на Брайтон-Бич и купил настоящего черного хлеба, которого нигде в Нью-Йорке нельзя было достать. Ну не едят америкашки черный хлеб! Хоть тресни!

Возиться с тяжеленным ящиком для барбекю не хотелось, поэтому он развел огонь в камине гостиной. Дебора, вернувшаяся к тому времени из магазина, пришла в ужас, увидев, как он с помощью длинного ледокола поджаривает хлеб в ее распрекрасном камине. «Боже! — завизжала она. — Боже Иисусе! Что ты делаешь?! Для этого же есть ТОСТЕР! Что это за варварство? Разве в твоей стране принято готовить еду на огне?»

Разумеется, тостер был. Но ведь надо понять человека, которому совсем не хочется куска идеально подрумяненного электричеством хлеба, уже нарезанного в упаковке. Пусть хлеб в огне подгорит с одной стороны, пусть измажется золой. Но такой он во сто крат станет вкуснее! Разве Штирлиц не мог просто испечь картофель в духовке? Мог. Но тогда он не почувствовал бы того необъяснимого кайфа, тех странных, непостижимых движений души, которые пробуждают надежды и мгновенно открывают глаза на вещи, к пониманию которых люди идут годы и годы.

Учуяв запах, к нему подошла Катька и безбоязненно обняла за шею.

— А ты чего тут такое делаешь?

— Хлеб жарю. Хочешь?

— Ага, — довольно кивнула она, усаживаясь прямо на пол перед открытой дверцей печи.

Витек достал из огня прутик с чуть опаленной горбушкой, исходившей ароматным паром, и подал ей.

— Только осторожно. Горячий, — предупредил Витек, отправляя в печную пасть очередной кусок.

— Вкуснятина! — заулыбалась она. — Я такой не ела.

— Совсем?

— Совсем. Сушки ела. Сухарики ела. А такой нет. Тебя мама научила?

Вопрос был настолько наивным, что Витек не сразу нашелся.

— Нет, не мама. Сам как-то научился. Или у пацанов увидел.

— С которыми ты в том подвале жил?

Она говорила так, словно не жила там сама. Для нее этот подвал был уже за миллионы километров.

— Нет, у других. Они на свалке жили. Готовили себе в консервных банках. В городском мусоре даже колбаса попадалась. И рыба, и шоколад. Однажды они так объелись, что даже срали, наверное, им. Шоколадом то есть.

Катька рассмеялась, прикрыв рот рукой:

— Я тоже хочу срать шоколадом!

— Ну и дурочка же ты! — улыбнулся Витек, покачав головой.

— Нет, не дурочка. Просто я, — она откусила кусок хлеба, прожевала и добавила с не детским глубокомыслием, — в своей жизни мало ела шоколада.

— Это потому, что ты слишком много болтала. Кто много болтает, тому всегда меньше вкусного достается. Поняла?

— Поняла. А дома мне так и так ничего не доставалось. Дядя Леша все сжирал. Такая скотина! И еще он кричит все время. И писает в постель, как напьется. Даже я не писаю! Можно еще хлеба?

— Бери, — он подал ей еще ломоть.

— Здесь хорошо. Мы будем тут жить?

— Пока да.

— А потом?

— Еще не знаю. Но, скорее всего, нет.

— Жалко. А рассказать тебе анекдот?

— Давай.

— Он без мата, — предупредила она. — Вот. Про Крокодила Гену и Чебурашку. Крокодил Гена и Чебурашка едут в автобусе, а на сиденье лежит пирожок, а на пирожке написано: «Кто этот пирожок съест, тот будет вместо Р говорить Г». Они разделили пирожок и съели его. Выходят, Гена говорит: «Чебугашка, а Чебугашка, ты что будешь, могоженое или пигоженое?» — «А мне все говно!»

Витек рухнул на спину и так треснулся головой об пол, что звук разнесся по всему дому. Но боли не почувствовал — его раздирал на части дикий хохот. В последний раз он так смеялся года четыре назад, когда они с пацанами пугнули двух собак, активно продолжавших свой род за мусорными баками. От испуга собаки не смогли разъединиться и, отчаянно визжа, бегали по двору, словно сочлененные суперклеем.

Катька тоже смеялась. Звонко и радостно.

— Вить, Вить, а я еще знаю! Раз Вовочке поставили двойку. Он высунул из кармана пистолет и говорит училке: «А может, подумаешь?». Та поставила пятерку. На следующий день приходит Вовочка в школу, а ему опять двойка. Он высовывает пистолет и говорит: «А может, подумаешь?». Училка тоже высовывает автомат: «А здесь и думать нечего».

Он, конечно, знал эти анекдоты. Знал, но смеялся так, словно слышал их впервые. Вот уж действительно, для смеха иногда не нужна причина. Смех просто выскакивает из горла. Его не остановить, не удержать, как не удержать ветер. Оставалось только распустить паруса и двигаться вместе с ним.

Вдруг на улице что-то затрещало, а потом с шумом начало падать. Небо вспыхнуло, как от молнии, брызнуло в темноту искрами.

Дети испуганно притихли и осторожно выглянули в окно. Сосны, скрывавшей соседний двухэтажный дворец, больше не было. Часть ее обвисла на заборе, разделявшем два участка. Над крыльцом дворца потух фонарь, и окна погрузились в темноту.

«Вот уж интересно, как они там без света теперь?» — подумалось Виктору. Он видел пару дней назад, как Верка, дочка хозяина шикарной дачи, очень повзрослевшая за эти три года, привела с собой высокого, как жердь, парня. Дело обычное. В своих странствиях Витек всякого понавидался. Но Верка… Он помнил ее в строгом сарафане, белых гольфах и вечно с книгой в руках. Она с серьезным видом пыталась наставить его на путь истинный, убедить, насколько пагубны побеги из детского дома. Говорила, как взрослая, правильными словами. А он слушал и смеялся.

Три года прошло — и вот правильная Верка уже водит на пустую дачу дружков. Как поется в одной песне, «а жизнь не стоит на месте». Это точно!

Она даже не смутилась, когда увидела его. Помахала рукой. Сказала: «Привет, Витя! Все бегаешь?»

«Бегаю», — ответил он тогда, продолжая чинить калитку, совсем расшатавшуюся у стариков.

Парень даже не взглянул на Витьку. Шел, как бычок, тупо глядя в землю.

«Этот в первый раз, — подумалось снисходительно и задорно. — Вот тебе и Верка!»

В последние дни он видел только парня, гулявшего по лесу. Верка не показывалась.

А ветер продолжал бушевать, не оставляя в покое остальные деревья, крепче ухватившиеся за землю.

Некоторое время Витек и Катька смотрели в окно, прилепив носы к стеклу.

— Наверное, упала на провода, — предположил Витек. — Хорошо, что не на наши.

— Страшно, — поежилась Катька. — А тебе?

— Нет, — немножко соврал он, потому что в первый момент действительно испугался, но не признаваться же в этом маленькой девчонке. — Просто дерево грохнулось.

— А почему оно грохнулось?

— Сильный ветер.

— Ветер, — повторила она вслед за ним, словно не слышала раньше этого слова. — А у нас тепло и хорошо, правда?

— Да.

— Вот всегда бы так!

— Так и будет, — сказал он.

— Откуда ты знаешь? — повернулась она к нему.

— Если чего-то очень сильно хотеть, это сбывается.

Она просияла.

— Знаешь, чего я хотела?

— Нет, не знаю.

— Братика! Сильно, сильно хотела! Я думала с ним играть, одевать его и кормить. Но ты лучше. Ты будешь моим братиком? Будешь?

Наивнее всего было бы ей возражать сейчас. Объяснять что-то. Да и что он мог объяснить ей? Ей, увезенной им самим в неизвестность? Как сказать «нет» человеку, который, может быть, впервые что-то значил в его жизни, заставил понять нечто важное только одним своим существованием. Как посмеяться над его доверчивостью?

— Если хочешь, буду…

Она обняла его и поцеловала в щеку.

— Ты мой самый лучший брат. Хоть у меня ни одного еще не было.

— Ладно, ладно, — смущенно зарделся Витек и поднялся с пола. — Давай хавать готовить. Плита вон нагрелась. Тащи из шкафа сковородки и кастрюли.

— Сковородки и кастрюли! — завопила она. — Будем хавать!

Не сказать, чтобы Витек был большим кулинаром, но уж картошку с салом пожарить мог. Яичницу опять же. Макароны сварить. Жизнь всему учила понемногу. Так уж получилось — мамочка не вскакивала по утрам, чтобы приготовить завтрак, не беспокоилась по поводу обеда. Мамочка в этом участия не принимала. Жила сама по себе. А он сам по себе. От еды никогда не отказывался, если была возможность. Не понимал разбалованных маменькиных сынков, которые морщились от одного слова «суп». Встречались ему и такие. Ухоженные, привередливые, ладненькие хлопчики, каждый день ложившиеся спать на чистых простынях, но исходившие завистью по Витькиной свободе. Презирал он их. Наверное, так уличные собаки презирают домашних псов со всеми их прививками, сытной кормежкой и уютным местом в углу. Они не смогли бы прожить на улице и дня.

На раскаленной плите уже уютно ворчал огромный и тяжелый солдатский чайник Константина Ивановича, хозяина дома. «Надежная посуда, — говаривал он иногда, — не жалко и на костерок поставить. Не то что эти эмалированные моей старухи». На сковороде под крышкой шипела картошка, чуть схватившаяся золотистой корочкой. Грудинка плевалась жиром, и Катька, далеко отставляя руку с вилкой, неловко пыталась перевернуть ее, ойкала, если жир попадал на руку, морщилась, но не жаловалась.