– Это отшельник, – сказала она ему. – Я привела его от часовни Святого Майлона. Пожалуйста, поговори с ним.

Мужчина перевел свой жаркий взгляд на Жюдикеля.

– Убирайся! – приказал он.

Жюдикель встал на колени напротив женщины и дотронулся до лба больного. Как он и думал, тот пылал в жару.

– Мне кажется, что твое имя Эон, – сказал Жюдикель. – Давно ты болеешь?

– Слишком давно! – торжествующе объявил Эон. – Даже если ты побежишь к кому-то из владетелей и скажешь, что наконец поймал грабителя, я все равно умру к тому времени, когда за мной придут. Я умираю и иду в ад, но я отправлюсь туда по своей воле, а не по герцогской.

– Я никуда не собираюсь бежать, – отозвался Жюдикель. – То, что я тебя здесь видел, останется между мной, тобой и Богом. Но эта женщина твой друг, и она тревожится за тебя. Из уважения к ней тебе следует хотя бы поговорить со мной, прежде чем прогонять.

Эон замялся и посмотрел на женщину. Та горячо кивнула, и он вздохнул.

– Это ничего не изменит, – сказал он ей, – но ради тебя... Она улыбнулась и поцеловала его в лоб, а потом вернулась к костру и взяла ребенка, который начал плакать.

– Ребенок не мой, – без предисловий заявил он. – Она не разрешала мне прикоснуться к ней с тех пор, как вышла замуж за этого парня в Племи. Она сказала ему, что хочет совершить паломничество на Пасху, и отправилась меня искать, потому что тревожилась за меня, но в остальном она его не обманывала. Это правда, Бог мне свидетель.

– Я тебе верю, – откликнулся Жюдикель, – и молю Бога, чтобы он вознаградил ее за верность ему и тебе.

– Да, – согласился Эон с едва заметной улыбкой.

– Что до тебя... – Жюдикель замолчал, мысленно моля о вразумлении, а потом продолжил: – Думаю, ты обрек себя на ад с большей готовностью, чем угодно Богу.

Эон бросил на него гневный взгляд.

– Ну, начинается проповедь! – с горечью проговорил он. – Раскайся, грешный человек! Вор, убийца, ослушник своего господина, беглый крестьянин, оборотень, ползи на брюхе, как червяк, и моли о помиловании, и, может быть, ты добьешься порки и чистилища. Уж лучше я умру как мужчина.

– Ты думаешь, что Господь не ведает того, что ты выстрадал? Я слышал рассказ о том, как ты стал разбойником. Это была огромная несправедливость, и в Судный день не будет ни богатых, ни бедных, ни знати, ни крепостных и все станет просто и честно. Отвечай перед Богом за самого себя, Эон, – и он тебя услышит. Христос – твой друг и защитник, и он заступится за тебя. Но ты должен раскаяться и принять его помощь. Ведь ты знаешь, Эон, большинство из тех, кого ты грабил, были такие же бедняки, как ты, – крестьяне, работавшие в лесу, бедные фермеры, отправившиеся в паломничество, приходские священники с горсткой монет, пожертвованных паствой. А тот мужчина, которого два года назад ты со своими разбойниками ограбил и избил близ Пемпона?

Он собирался принести все, что копил годами, святому Мену, чтобы его больной сын выздоровел. Вы оставили его ослепшим, без денег, со сломанными ребрами. Он это заслужил?

– Мы не знали, для чего предназначались те деньги! Мы разозлились, когда он не захотел их отдать. Нам пришлось грабить: иначе мы не смогли бы прожить.

– А ты пытался жить по-другому?

– Правильно! Что бы я ни делал, я осужден. Оставь меня в покое и дай уйти в ад!

– Эон, зачем мне было идти в такую даль, если бы я просто хотел тебя осудить? Я мог это сделать, сидя у себя в келье. Я пришел предложить тебе отпущение грехов. Такова моя обязанность и горячее желание Господа. Чтобы его получить, ты должен только протянуть руку. Все мы грешники. Я делал то, о чем горько жалею, и могу только молить Бога, чтобы он сжалился надо мной. Ты жалеешь о том, что искалечил того мужчину у Пемпона?

Долгую минуту Эон молчал, а потом поднес слабую руку к горящим глазам.

– Да, – пробормотал он себе в ладонь и вдруг начал плакать. – Я сам себе стал противен, когда услышал его историю.

– Тогда Бог прощает тебя, сын мой. Своей смертью и воскресением, которое мы праздновали сегодня, он способен это сделать. Есть ли еще что-то, о чем ты сожалеешь?

В конце концов Эон пожалел обо всех, даже о Ритгене маб Энкаре, которого задушил. Он сбросил всю пелену насилия и греха, которая его окутывала, и Жюдикель отпустил ему грехи и соборовал. А потом он освятил хлеб и вино и дал мужчине и женщине пасхальное причастие. Когда все было совершено, Эон заснул, улыбаясь по-детски умиротворенно.

– Что ты теперь будешь делать? – спросил Жюдикель у женщины, убирая в сумку миро и вино.

– Останусь здесь, пока он не отойдет, – просто ответила она. – А потом вернусь домой.

– Зайди ко мне, если тебе понадобится еда, – предложил он ей. – Раз у тебя дитя, тебе нужны силы. А когда он отойдет, скажи мне, и я помогу его похоронить.

– Думаю, теперь уже скоро, – сказала она, глядя на Эона. – Он боялся ада, а теперь у него будет хорошая смерть. – Она перевела на Жюдикеля глаза, в которых блестели слезы, а потом поймала его руку и наклонилась к ней. – Спасибо вам, святой отец, – прошептала она. – Да вознаградит вас Господь! Вы его спасли!

– Нет, – возразил он, – это ты его спасла.

На обратном пути он шел медленно, чувствуя, как вокруг него в темноте дышит лес. Случившееся казалось ему даром от Бога, оправданием отшельнической жизни – и он был глубоко счастлив.

Он вернулся к себе в келью, задул фонарь и мирно заснул.


Герцог Хоэл выехал из Ренна двадцать шестого апреля и прибыл в Париж десятого мая. Они ехали не спеша: не гнали лошадей, останавливались в монастырских гостиницах или замках друзей, осматривали интересные места и участвовали во всех предлагаемых увеселениях. Мари все было в новинку и все радовало. Стояла последняя весна старого века, и жизнь была прекрасна. Вдоль всего их пути на полях либо шли работы, либо уже появлялись зеленые стрелки пшеницы. Лошади налегали на плуги, овцы паслись на лугах, свиньи – в зеленеющих рощах, а мужчины и женщины прекращали работу, и дети выбегали на дорогу, чтобы посмотреть, как проезжает герцог Бретонский. Где бы они ни останавливались, усердно трудились каменщики: воздвигались новые замки, в монастырях строились новые храмы, чуть ли не в каждом городе вырастали церкви. Весь мир наливался жизнью, словно весенняя листва.

Хоэл был намерен произвести при дворе хорошее впечатление, так что захватил всех придворных рыцарей, а также еще двадцать тех, кому подошло время ему послужить. Его сопровождали также трубачи, музыканты, герольд, священник, врач и писец. К немалому сожалению Мари, остальные служащие, в том числе и Тьер, остались дома. Авуаз, помимо Мари, взяла еще дюжину дам, и за герцогским отрядом следовали еще примерно шестьдесят слуг, а также вьючные мулы, лошади; были там и охотничьи собаки с ястребами. Мирри и большую часть лучших охотничьих собак с собой не взяли: время серьезной охоты с гончими было еще далеко. Однако Изенгрима взяли – в новом ошейнике с серебряными заклепками, – также как нескольких любимых алаунтов и борзых, ради их внушительного вида.

Изенгрим был очень рад, что охотничьих собак оставили дома. У Мирри началась течка, и ее острый влекущий запах был ему почти невыносим. Мысль о совокуплении с собакой и рождении щенков, которые могут обладать частицей человеческой души, была невыразимо чудовищной. Так что дорога в Париж стала для него огромным облегчением.

Сам Париж, куда они приехали днем, оказался ненамного больше Нанта. Они миновали огромное аббатство Сен-Жермен и поехали мимо зеленеющих виноградников вдоль левого берега Сены. За широкой коричневой рекой лежал остров Сите, и прозрачный весенний воздух над ним был запятнан дымом от множества очагов. Миновав мост Сен-Мишель, они въехали в городские ворота, в вонь нечистот и гниющих овощей. Большинство парижан жили на острове, хотя некоторые уже переехали в менее людный речной порт на правом берегу. Здесь, в центре старого города, дома лепились один к другому, а шум и грязь намного превосходили рейнские. Улица служила главным рынком города. Уличные торговцы расхваливали свои товары, покупатели торговались с ними, и все начинали сыпать ругательствами, когда рыцари герцога расчищали ему дорогу. Собаки герцога облаивали кошек, разгуливающих по узким проулкам, а городские псы облаивали герцогского волка. Они поспешно проехали через эту суматоху, повернули налево – и наконец оказались у дворца короля Франции Филиппа, где их уже ждали и гостеприимно встретили.

Бретонцы приложили немало усилий, чтобы блеснуть великолепием. Этим утром собак и волка вымыли и вычесали так, что мех мягкими складками падал им на шеи. Лошадей обиходили так, что каждый волосок лоснился, а копыта намазали смесью растительного масла и угля (хотя большая часть стерлась в уличной грязи). Все пятьдесят рыцарей Хоэла чистили и полировали свои доспехи, пока, по словам их сеньора, они не начали сверкать, как свежие сардины.

Сам герцог был облачен в новый алый камзол, отделанный горностаем и стянутый поясом с золотым шитьем. Герцогиня была еще великолепнее в темно-бордовом шелке, сверкавшем драгоценными камнями. Зеленое с золотом платье Мари рядом с их одеяниями казалось скромным. Они въехали в ворота дворца под звуки труб и оказались на мощеном дворе. Пятьдесят рыцарей разъехались веером, звеня копытами по булыжникам, а потом быстро спешились, загремев доспехами, и встали на колени. Герцог слез со своего белого скакуна. Мари решила, что более великолепного зрелища она еще не видела.

Однако великолепие Хоэла не произвело особого впечатления на королевский двор. Пусть Филипп и был толстым стариком и считался слабым правителем, тем не менее все самые знатные люди Франции время от времени находили нужным его навестить. Что такое был Хоэл по сравнению со сказочно богатым графом Фландрии, или могущественными герцогами Анжу и Нормандии, или высокообразованным герцогом Вильгельмом Аквитанским? Бретань была одной из самых бедных окраинных частей королевства и не представляла большого интереса для парижан. Сенешаль короля, лорд Ги де Рошфор, который вышел во двор, чтобы приветствовать гостей, только вежливо улыбнулся этой демонстрации и дал знак слугам вести коней бретонцев в конюшни.