– Как ты могла решиться на связь с ректором? С женатым мужчиной, отцом семейства! Неужели у тебя нет никакого стыда?

«Мне было ужасно стыдно».

Дрожа всем телом, она оделась, чувствуя пульсирующую боль и жжение в промежности, и, пошатываясь, прошла в жилую часть школы. Там она легла в спальне на свою узкую койку и подождала, когда вымоются все девочки. Потом она отмылась от крови и подсохших остатков клейкой жидкости, замыла их следы на своих панталонах и в ту ночь не сомкнула глаз.

– Отвечай мне! – Рев Джеймса и очередной удар по деревянной доске опять заставили ее вздрогнуть.

Все, что она могла сказать, застряло внутри и все глубже погружалось в темное, грязное море воспоминаний. Волна за волной проносились по ней, раскачивая тело. Эта грязная вода подошла к горлу и едва не перекрыла дыхание. Не глядя на Джеймса, Флортье открыла рот, но из него вырвались лишь сухие рыдания.

«Прости меня».

Флортье прощала его каждый раз, когда приходила на дополнительные занятия, и он запирал изнутри дверь своего кабинета. «Теперь нам никто не помешает. Я так скучал по тебе, Флортье. – Каждый раз она прощала ему, когда он заставлял ее лечь на диван. – Прости меня, но я просто бессилен против этого. – На полу. – Ты держишь меня в своих руках, я весь твой, разве ты не видишь? – На письменном столе, между фотографиями его жены и детей. – Прости меня, Флортье. Я просто не могу иначе. Я очень люблю тебя. – Иногда он просто задирал ей юбку и спускал панталоны. – Ты – соблазнительная сирена. – Потом он показал ей, как она может доставить ему удовольствие своим ртом и языком. – Ты околдовала меня».

Он был не виноват. Вся вина лежала на ней, только на ней; она соблазнила его своей внешностью, своим поведением, и это знание давало ей ощущение власти, подавлявшее стыд и отвращение. С высоко поднятой головой ходила она теперь мимо других девочек, которые перешептывались за ее спиной. «Я уже не девочка, я – женщина. Я – красивая и умная, и меня любит ректор».

– Как я теперь буду тут жить? – пробормотал Джеймс, и отчаяние в его голосе заставило ее взглянуть на него. Опустив голову, он держался за дверной косяк и тер лицо; этот жест тронул Флортье. Она хотела что-то сказать, но, кроме хрипа, ничего не смогла из себя выдавить. Он вскинул голову, метнул в нее гневные молнии и закричал, сопровождая свои слова взмахами рук. – Теперь сплетни разнесутся по всему Приангану! Дойдут до Батавии! Ты понимаешь, что ты мне устроила? Неужели ты верила, что об этом никто не узнает?

Она забыла замыть свои панталоны, когда сдала их в стирку, и острые глаза прачки заметили засохшие следы на нижнем белье ученицы. Она посмотрела, кому принадлежал узел с бельем. Флортье Дреессен. Наставница девочек, просматривая свои записи, обнаружила, что та же самая Флортье Дреессен второй раз не брала у нее полоски ткани для своего пояса. Об этом сообщили тетке Кокки, и та приехала за ней. Когда она с каменным лицом тащила свою племянницу через школьный двор, Флортье повернула голову и посмотрела на окно кабинета ректора. На нем шевелилась кружевная гардина.

– Но больше всего, – причитал Джеймс, – больше всего меня огорчает, что я так ошибся в тебе. Я долго наблюдал за тобой и был уверен, что, несмотря на свой страстный темперамент, ты еще совершенно невинная девушка. – Он шумно выдохнул и покачал головой. – Какой я был глупец! Почему я не придавал значения тому, как ты смотрела на меня, как отвечала на мои поцелуи. Как прижималась ко мне! Невинные девушки так себя не ведут. – Он горько рассмеялся и скрестил на груди руки. – И я, глупец, считал тебя порядочной девушкой!

Флортье била дрожь. Согнувшись, она сидела на краешке кровати, и у нее зуб на зуб не попадал.

Нахмурив брови, он глядел на нее.

– Скажи, сколько у тебя было мужчин? Скольких ты допустила до себя? Или уже сбилась со счета?

Флортье недоверчиво взглянула на него и помотала головой.

– Н-нет, – выдавила она из себя. – Нн-и од-д-ного…

– Впрочем, теперь это не имеет значения, – язвительно заявил Джеймс. – Я должен радоваться, что этот Мерселиус вовремя открыл мне глаза. – Он тяжело дышал, словно ему с трудом давался каждый вдох. – Подумать только, что я едва не женился на тебе! На развратнице! И ты стала бы матерью моих детей.

Флортье вздрогнула, словно от удара плетью, и стиснула зубы, чтобы не вытошнить на пол содержимое своего желудка.

«Ей не нужен хлороформ. Нет, и это тоже не нужно. Она должна получить все сполна за свое распутство». Так сказала тетка Кокки, и ее острые ногти впились в запястья племянницы. Ноги Флортье были крепко привязаны. Вторая женщина стояла перед ней на коленях и копалась в ней металлическими инструментами, что-то вырывала из нее. Кровь, так много крови. Мышцы Флортье были напряжены так, что готовы были лопнуть. Она извивалась, брыкалась, но не могла даже пошевелиться, а ее черепная коробка раскалывалась от криков, которые никто не слышал. Ее рот был заткнут скомканным платком, чтобы другие жильцы дома не услыхали, что происходило в задней комнате их соседки.

Кровь, так много крови. Перед ее глазами плясали красные и черные пятна. Мама. Радужные, блестящие искры пульсирующей боли. Папа. Огонь, прожегший ее насквозь. Мама. Флортье слабо улыбнулась и протянула руки к матери, которая стояла рядом с ее кроватью. «Я иду, мама. Подожди меня. Я иду». Звучный голос что-то говорил ей, успокаивал; прохладные, сильные руки вливали ей в рот горькую жидкость, ощупывали ее тело, которое больше ей не принадлежало.

– …выживет… но детей уже никогда не будет…

Матрас заходил под ней ходуном и вызвал приступ дурноты, когда кто-то опустился на край кровати. Раздался змеиный голос тетки Кокки:

– Слыхала? Ну, и к лучшему, если такая дрянь, как ты, больше не сможет забеременеть. Сама виновата! – Дверь открылась, залив Флортье светом, потом опять захлопнулась за теткой.

Ребенок… Флортье так хотелось родить ребенка, заботиться о нем, чтобы он получил всю любовь, какую только она смогла бы ему дать – гораздо больше того, что получала сама Флортье. Ей так хотелось ребенка. Когда-нибудь.

Флортье тогда плакала, пока не кончились слезы.

Потом осталась лишь темнота. Мрачная, пугающая, со зловещими тенями, которые никто не видел. Только чувствовал.

– Ты должна была рассказать мне об этом, – прошептал Джеймс.

Флортье кивнула. Да, должна была. И один раз чуть не рассказала, в ту ночь, после дня рождения короля. Перед тем, как Джеймс поцеловал ее в первый раз. Но говорить об этом было так тяжко, даже невозможно после пяти долгих лет, когда она изо всех сил старалась забыть обо всем. Но то, что она умолчала, непростительно, и она это понимала.

– Мне очень жаль, – прошептала она, испытывая облегчение. Темная волна медленно схлынула, и снова стало легко дышать. Больше она ничего не чувствовала. Совсем ничего.

– Немедленно собирай свои вещи. Тика поможет тебе, а потом Галанг отвезет тебя в Бейтензорг.

– Сейчас? – Флортье вскинула голову. – Прямо среди ночи? Можно мне остаться до утра…

Его взгляд заставил ее замолкнуть. Он молча открыл дверь. Флортье не имела права выдвигать условия и даже просить о чем-то, и она понимала это.

Она медленно поднялась с кровати и поправила соскользнувшую с плеч шаль. В ней вспыхнула искорка надежды, когда он протянул к ней ладонь. Может, он все-таки простит ее? Может, это не конец?

С робкой улыбкой она хотела взять его за руку, но он тряхнул головой и коротко сказал:

– Серьги.

Флортье кивнула, вынула серьги из ушей и аккуратно положила их в его руку. При этом она нечаянно коснулась его ладони пальцами, и он вздрогнул от ее прикосновения. Ей стало тоскливо.

– Я надеюсь, – хрипло сказал он, – что у тебя хватит приличия, и ты вернешь Эду украшения, которые он дарил тебе.

Она удивленно посмотрела на него.

– Но ведь он сказал, что я могу оставить их у себя!

Он посмотрел на нее снисходительно, почти с сочувствием, этот красивый мужчина, который едва не стал ее мужем.

– Кажется, ты все еще ничего не поняла. Теперь для тебя все будет не так, как было прежде.


Меньше часа ушло у нее на то, чтобы переодеться и сложить свои пожитки в чемоданы и коробки. Тика лишь стояла рядом, и ее удрученная физиономия раздражала Флортье.

С саквояжем в одной руке и бархатным мешочком с драгоценностями в другой она шла за Галангом, который тащил первую порцию чемоданов. В дверях салона она остановилась. Гул голосов немедленно стих. Добрая дюжина пар глаз воззрилась на нее; некоторые гости остались, чтобы увидеть исход скандала и поутру разнести новость о нем. Или чтобы поддержать в тяжелый час ван Хасселов, чья честь так жестоко пострадала.

К ее ногам с визгом бросилась Дикси, и Флортье хотела поставить саквояж и погладить таксу.

– Ко мне, Дикси! – С опухшими от слез глазами и скомканным платком в руке Марлис ван Хассел сидела на стуле. Рядом примостилась госпожа Бегеманн и обнимала ее за плечи. Такса заметалась, глядя то на хозяйку, то на Флортье. – Дикси! Ко мне! – Поджав хвост, собака поплелась к госпожа ван Хассел и залезла под стул.

– Простите меня… – начала было Флортье, обращаясь к Марлис ван Хассел, но та не поднимала глаз. Зато госпожа Бегеманн прожгла ее враждебным взглядом и заставила замолчать. Флортье обратилась к Эду и протянула ему драгоценности. – Вот, Эду, это твое.

Его лицо было усталым; сжимая в руке бокал, он показал на столик у двери.

– Положи туда. – Он даже не посмотрел ей в глаза.

Уголки губ Флортье насмешливо дернулись: все шарахались от нее, как от прокаженной. Какой-то шорох привлек ее внимание; сердце забилось учащенно, когда к ней шагнул господин Ааренс. Но Эду опередил его, схватил за плечи и что-то сказал ему вполголоса. Господин Ааренс поник, повернулся и вылил в глотку содержимое своего бокала.