Но Ида, пылавшая, словно маленькая печка, липкая от пота, слез и соплей, вцепилась в нее еще крепче. Вздохнув, Якобина присела на краешек кровати, нырнула под сетку и, работая локтями и коленями, доползла до подушки. Там попыталась найти более-менее удобное положение для себя и Иды. Йерун опустил сетку, перелез через Якобину, больно лягнув ее пяткой в ребра, и растянулся рядом с ней и Идой.

– Теперь все хорошо, – прошептал он и погладил сестренку по голове.

В самом деле, слезы Иды иссякли, она перестала рыдать и лишь изредка всхлипывала. Это не помешало ей сунуть в рот большой палец. Малышка доверчиво прижалась к груди Якобины. Йерун придвинулся к сестренке и обнял ее, словно защищая от всех огорчений.

Все трое вздрогнули, услыхав тупой удар, пронзительный визг и рев. Дети еще крепче прижались к Якобине. Она охотно заткнула бы им уши, но смогла лишь протянуть руку и неловко погладить Йеруна по голове. Другой рукой она гладила Иду, напевая какую-то бессмысленную мелодию в надежде, что она успокоит малышей. А в это время все ближе и ближе сверкали молнии, и гремел гром.

Дети дышали спокойно и размеренно, а вот Якобина лежала без сна и в тишине между громовыми раскатами невольно слушала звуки, доносившиеся из коридора. Сначала ей чудился плач, приглушенное ворчание, тихие жалобы и, наконец, то чередующиеся, то одновременные стоны, мужчины и женщины, сначала протяжные, потом перешедшие в стаккато. Она не понимала, что это за звуки, но все-таки покраснела от стыда.

Она с облегчением вздохнула, когда открылись небесные шлюзы и на дом обрушился дождь, забарабанил по крыше и поглотил все другие шумы этой ночи.


Когда наутро Якобина спускалась по лестнице, она чувствовала себя так, словно ее переехала повозка. Спать втроем было ужасно душно, и она задремала лишь под утро, потная и напряженная, – она боялась придавить кого-нибудь из детей. Один раз она проснулась, когда Ида закричала во сне, другой, когда Йерун больно ударил ее ногой. В полусне она слышала, как Мелати с ласковыми уговорами разбудила детей и увела их из комнаты, но недолгое время, оставшееся после этого для сна, не слишком ей помогло. У нее набухли веки, голова была словно набита ватой, а место на ляжке, куда ее лягнул Йерун, болело при каждом шаге.

Проходя через зал, она зевнула, но тут же замерла от неожиданности. Возле одной из колонн стояли, обнявшись, супруги де Йонг и целовались. Обняв мужа за шею, Маргарета де Йонг крепко прижималась к нему, а он держал жену одной рукой за шею, а пальцы другой руки сжимали ее ягодицу. У Якобины кровь прихлынула к лицу, она поспешно отвела взгляд и стала лихорадочно думать, куда бы ей незаметно скрыться, но майор уже ее увидел.

– Доброе утро, фройляйн ван дер Беек, – прогромыхал он, и его голос умножило эхо, отразившееся от стен и высокого потолка.

– Ах. – Маргарета де Йонг прижала ладонь к губам и хихикнула словно девчонка. – Доброе утро, дорогая нони Бина! – И она тут же прижалась щекой к груди мужа.

– Доброе утро, госпожа де Йонг, – пробормотала Якобина. – Доброе утро, господин майор. – Опустив голову, она проскользнула дальше, чтобы не быть свидетелем этой интимной сцены.

– Надеюсь, вам приятно спалось сегодня! – крикнул майор, когда она проходила мимо него.

Что-то в его голосе и в выборе слов заставило Якобину краешком глаза взглянуть на него. В его налитых кровью глазах мелькнула какая-то искорка, и у Якобины возникло неприятное чувство, что он не только знал, что она все слышала, но даже наслаждался этим.

– Да, спасибо, – солгала Якобина и проглотила саркастичное: «Надеюсь, вы тоже», едва не сорвавшееся у нее с языка. Выпрямив плечи, она стремительно прошла дальше и чувствовала на своей спине взгляд майора.

16

Бейтензорг, 27 ноября 1882 г.


Дорогая Якобина,

Ваши письма стали для меня лучиками света в эти недели, когда над горами висят тяжелые, серые тучи и почти непрерывно льет дождь. Каждое письмо для меня становилось хоть и долгожданным, но все-таки неожиданным подарком. Я мысленно беру его с собой, когда тащусь в своей повозке по раскисшим дорогам, чтобы помочь больному с помощью моего скромного комплекта медицинских инструментов и таких же скромных знаний, когда пытаюсь утешить умирающих и их близких или готовлюсь к проповеди. И когда стараюсь преподать детям азы грамоты и счета – что иногда требует неимоверных сил и ангельского терпения. Часто я мысленно вижу перед собой Йеруна и Иду, а с ними у меня связаны и мысли о Вас. Признаюсь, что сейчас мое самое излюбленное занятие – сидеть поздним вечером на веранде при свете лампы и писать Вам.

Мне тоже необычайно ярко помнится тот день, когда мы с Вами гуляли по Глодоку, и для меня очень важно, что Вы так его запомнили. Ваш вопрос о том, как же я, несмотря ни на что, сохраняю веру в Бога, я вовсе не считаю глупым или дерзким, наоборот! Для меня путь к истинной вере начинается лишь с неприкрашенной действительности, по которой и измеряется вера, и с вопроса о Боге перед лицом всех человеческих страданий и всего человеческого произвола.

Я считаю, что мы, люди – не марионетки в руках то доброго, то гневного, но всегда необъективного кукловода, которого мы именуем Богом. Я верю в свободную волю человека, который всегда может сделать выбор между добром и злом, правильным и неправильным. Тот, кто порабощает и калечит других, кто обманывает, ворует, мучает или даже убивает, тот по своей воле выбирает для себя зло; с таким же успехом он мог бы в любой момент отказаться от этого. Тем не менее, я сознаю, что мы, люди, весьма далеки от совершенства. Мы совершаем ошибки: иногда мы верим, что у нас нет другого выбора, кроме зла; либо мы просто слепы к тому, что правильно, а что нет. От этого не застрахован никто, даже человек церковный. Нет человека без греха, точно так же любой из нас носит в себе способность к добру. В результате нам остается лишь положиться на милость Господа, чтобы он простил грехи наши.

Я никогда не хотел цитировать по любому поводу Священное Писание, как это делают многие служители церкви, и обрушивать цитаты на маловерных, неверующих или критиков. Это мне не нравится, я понимаю христианство не так. Свою задачу миссионера вижу в том, чтобы с помощью Библии учиться отличать добро от зла. Для этого я и приехал на Яву. В миссию, которая старается убеждать человека, а не засыпать его демагогией; которая уважает другие религии, не принуждает никого к насильственному обращению в свою веру и предпочитает говорить больше делами, чем словами. И я мечтаю внести свою скромную лепту в то, чтобы наш мир сделался чуточку лучше.

А Вас что привело сюда, Якобина? Почему Вы выбрали именно Яву? Верите ли Вы в божественную природу того, что все именуют судьбой?

С нетерпением жду Вашего ответа. С дружескими пожеланиями,

Ян.

С улыбкой на лице и тоской в груди Якобина сложила письмо и сунула его под край блюдца. Для нее письма Яна были тоже словно солнечные лучики, озарявшие угрюмые дни дождевого сезона. И ей тоже нравилось устроиться днем на своем месте на веранде или поздним вечером у секретера в комнате и сочинять ему письмо. Для нее открылся новый мир, и она медленно, на ощупь, продвигалась в нем, училась записывать свои мысли и чувства. Ей придавало смелости то, что в ее письмах Ян ничего не считал бессмысленным или малозначащим; нет, наоборот, он принимал ее рассуждения всерьез, заставлял ее думать.

Глядя в сад, она утерла рукавом пот со лба и украдкой помахала полами кебайи, охлаждая спину и живот.

От лужайки поднимался густой пар; остатки ночного ливня испарялись и висели дымкой над цветущими кустарниками. Над деревьями нависало чугунно-серое небо, предвещая новый ливень, который на короткое время принесет прохладу, а если повезет, то и ветерок. На сад опустилась тишина, умолкли все птицы, онемели даже неугомонные цикады; в доме тоже все отдыхали. В такой час Якобина любила сидеть на веранде с чашкой кофе и книгой или с письмом от Яна.

Якобина поднесла к губам чашку, но тут же поставила ее назад. Между стволами деревьев она увидела силуэт, полускрытый за туманом. Ее пульс участился, когда она узнала мальчишку, вероятно, того самого, которого уже видела в тот сентябрьский полдень. Она замерла, не сводя глаз с маленькой фигурки.

Вероятно, издалека дом казался безлюдным, поэтому на этот раз мальчуган осмелился выйти из-под защиты деревьев, медленно и робко, словно дикий зверек. Он вдруг срывался с места и бежал по лужайке, но часто останавливался, убеждался, что все спокойно, и бежал дальше. Теперь Якобина окончательно его узнала. В следующий миг он тоже увидел Якобину и замер. Глядел на нее широко раскрытыми глазами и не шевелился. Он не тронулся с места, когда Якобина с улыбкой помахала ему.

– Датанглах, иди сюда, – тихо позвала она и снова махнула рукой, подзывая к себе. Другой рукой она взяла с тарелки онде-онде – сладкие шарики из клейкого риса с начинкой из пальмового сахара, жаренные в масле, и показала мальчишке. – Иди сюда, датанглах!

Он нерешительно подошел ближе и снова остановился.

Она медленно спустилась по ступенькам и сделала к нему пару шагов. Когда он хмуро посмотрел на нее, она остановилась и слегка пригнулась.

– Откуда же ты пришел, малыш, да еще совсем один? – ласкового спросила она по-голландски. – Твоя мама наверняка волнуется.

Мальчишка переступил с ноги на ногу и провел пальцем по ребрам; казалось, он размышлял, что ему делать дальше.

– Датанглах, – повторила Якобина и показала ему на ладони онде-онде. – Иди сюда, я тебя угощу.

Его глаза блеснули. Якобина осторожно приблизилась к нему еще немного, остановилась и присела на корточки. Улыбнулась, наклонив голову на бок, и протянула ему на ладони лакомство.