Анастасия Дробина - Сердце дикарки

– Даже сейчас ее вижу… Глаза закрываю и вижу. Сидит на ступеньках, смотрит на меня своими пятаками зелеными и говорит: «Не жалею ни о чем. Не хочу без любви жить и тебе не дам…» Дэвлалэ!

– Вон куда… – без улыбки удивилась Варька. – Влюбилась, значит, девочка без памяти. Ну, а ты-то что? Не мальчишка вроде, чтобы так голову терять. Вот здоровый-то он, наверное, был, хвостатый, рогатый…

– Кто? – испугался Илья.

– Бес.

– А… – криво усмехнулся Илья, снова опуская голову, – который мне в ребро, что ли? Наверное, здоровый. Знаешь, что? Может, ты и правду говоришь, что головы у меня нету… Только я боюсь, что и сейчас ее люблю. Ее, Маргитку.

– Как ты сказал? – изумленно переспросила Варька, опуская трубку и поворачиваясь к нему.

Илья не поднимал глаз, чувствуя, что даже спина у него горячая от стыда. Ведь по пальцам можно было перечесть случаи, когда он говорил вслух такие слова. Но сейчас уже нечего было терять, и, в конце концов, не затем он пришел сюда, чтобы врать.

Варька выкатила палкой из углей несколько черных картофелин, придвинула их к Илье.

– Бери.

Он сапогом затолкал картошку в траву.

– Пусть в росе остынет… Варька! Ну, что я делать должен?

– Что делать… Откуда я знаю? – Варька кидала из ладони в ладонь горячий клубень, морщилась, роняла на траву хлопья золы. – Говоришь, что любишь девочку? Так и бери ее, живи с ней. Настька тебя, сам говоришь, отпустила.

– Не могу. Все-таки годы уже не те. У меня семья… Мальчишки еще маленькие, Дашку пристраивать надо. И… как я с Маргиткой жить-то буду? Я через десять лет стариком стану, а она только по-настоящему бабой заделается. И найдет себе мужика помоложе. Куда мне тогда деваться? В монастырь?

– Так чего же ты мне голову морочишь? – рассердилась Варька. – Вставай, морэ, кругом шагом марш – и к жене обратно!

– «Кругом шагом марш…» – проворчал Илья. И умолк, глядя в черное поле, откуда чуть слышно фыркала чья-то лошадь.

– Ну, не балуй! – сердито прикрикнула Варька на нее. – Илья, нельзя же так. Ведь, если подумать… Эй, кто это там идет? Ефим, ты? Лачо бэльвель![63]

Из темноты теперь уже отчетливо послышались приближающиеся шаги, лошадиное всхрапывание. Вскоре в розовый круг света вошел молодой цыган в надвинутой на лоб мохнатой шапке. В поводу он вел большого гнедого жеребца.

– Здравствуй, биби Варя! Будь здоров, Илья Григорьич!

– Ну – богатый, что ли, чаворо? – улыбаясь, спросила Варька.

– Богаче царя небесного! – Цыган блеснул из-под шапки хитрыми глазами. – Вот, взгляни, Григорьич, какой красавец! До самой Сибири довезет и пить не запросит!

– Сменял? – полюбопытствовал Илья, вставая и оглядывая жеребца. – У тебя же, кажись, мерин вислопузый в оглоблях бегал…

– Вот его и сменял! – расхохотался Ефим так, что жеребец, всхрапнув, шарахнулся в сторону. – Гаджо на Конной дурак дураком попался! Мы с Колькой его за полчаса уломали да еще магарыч стребовали! И-их, пропал теперь мой вислопузенький… Со дня на день ведь подохнуть собирался, еле на ногах стоял, на ночь жердями подпирали!

– Ладно, чаво, ступай себе, – строго сказала Варька. – Катерина-то твоя сейчас тебе – у-у-у!..

– Что такое? – Ефим разом перестал улыбаться.

– Как что? Ты разве не два дня назад вернуться должен был? Только не ври, что всю неделю коней менял! Да Катьке тут уже такого наговорили! Все рассказали – и где тебя видали, и с кем, и за сколько… Поколотит она тебя, слово даю.

– Да ну… – неуверенно махнул рукой Ефим. – Баба – она баба и есть. Поголосит и уймется. Я ей сережки купил. Спокойной ночи, ромалэ.

Цыган и конь скрылись в темноте. Варька задумчиво посмотрела им вслед.

– Вот Ефим – такой же потаскун, как и ты. Так от своей Катьки гуляет, что весь табор об этом гудит, в каждом городе по раклы,[64] а потом купит жене серьги или шаленку – и ничего! Дальше живут.

– Ну-у… У людей все по-людски, – с завистью сказал Илья. – Кабы вот Настька такая была…

– Прожил бы ты с ней тогда столько, как же!

Илья опустил глаза, занялся остывшей картошкой. Чуть погодя нехотя сказал:

– Может, и хорошо бы, если б не прожил. Я только сейчас понимать начал… Она ведь не для меня совсем, Настька-то. Ей бы князя, графа… Чтобы на руках ее носил, пылинки сдувал, смотрел на нее, как на икону… А от меня она что видела? Три года в таборе промучилась, а ей ведь там совсем не место было. И потом не лучше… Может, и мне надо было за себя какую-нибудь дуру-девку из табора взять. Чтобы не рвалась романсы петь, а, как все, по ярмаркам с картами носилась…

– Угу… То-то ты и сейчас на хоровую девчонку глаз кинул. Или правда поверил, что Маргитка будет для тебя по базарам гадать?

– Да оставь ты Маргитку в покое… – поморщился он. – Скажи лучше, что делать. Деваться-то надо куда-то, Настька меня все равно выгнала.

– Господи, а ты неужто ее испугался? – притворно удивилась Варька. – Что-то я раньше за тобой такого не видела! Не валял бы ты дурака, Илья, вот что я скажу. Настька тебе жена. Семнадцать лет – не три месяца. И ты для нее не голое место. Что прогнала – правильно сделала, давно надо было… Только как прогнала, так и назад примет, если по-умному все сделаешь.

– Это как – по-умному? – растерялся Илья.

– Перво-наперво иди в шатер, – пряча улыбку, распорядилась Варька. – Отоспись, а то вон скулы, как ножи, торчат. И картошку доешь, что ты ее уже час мучишь? А завтра видно будет. За ночь я что-нибудь придумаю.

– Варька, а как же…

– Сгинь с глаз моих, черт! – застучала трубкой по колену Варька. – Всю душу уже вымотал, не брат, а наказание небесное! Иди спать!

Илья обиженно доел картошку, встал, молча ушел в шатер. Варька вытащила из костра уголек, не спеша раздула потухшую трубку, выпустила в темноту клуб дыма, задумалась.

Табор спал. Кони всхрапывали, положив головы на спины друг другу, у дальней кибитки выла на садящийся месяц собака. Небо на востоке начинало чуть заметно сереть: близился рассвет.

Илья проснулся от утреннего холода, змейкой заползшего под рубаху и пробравшего до костей. Он, не открывая глаз, протянул руку, нащупал рядом старую овчину, натянул ее на себя, но сон уже пропал, да и овчина помогла немногим. В прорехи Варькиного шатра струился бледный свет, под ковровый полог подползла розовая полоса зари. Внизу полотнище шатра было мокрым, отяжелевшим от росы. Илья с огорчением вздохнул, приподнял с подушки голову – и остатки сна разом слетели с него. Рядом, спиной к нему, у опущенного полога, сидела Дашка.

– Дадо? – не поворачиваясь, спросила она.

– Девочка! – Илья вскочил, зашипел от боли, ударившись головой о жердь, снова сел. – Ты… ты откуда? Ты почему здесь? Ты… как ты, девочка? Ты зачем встала, зачем пришла?!

– Я не пришла, я приехала, – поправила Дашка. – На извозчике.

– Одна?!

– С Гришкой. Он там, в кибитке, спит.

– Господи… – Илья сел рядом с дочерью, провел ладонью по ее лицу, волосам, взял за руку, вгляделся в неподвижные глаза, словно стараясь отыскать след болезни. – Да как же ты, девочка? Мать знает, что ты здесь?

– Нет. Мы раным-рано ушли, еще темно было.

– Ох… – Илья даже закрыл глаза, представив себе, что будет с Настей, когда она проснется и увидит, что Дашки нет. – А… что случилось?

Дашка расправила на коленях юбку. Стряхнув с руки бегущую по ней божью коровку, сказала:

– Маргитка уехала.

– Маргитка?.. – глухо переспросил он, почувствовав, как вдруг больно дернулось что-то под сердцем. – Куда?

– В Бессарабию. Вчера вечером.

– Уехала… – зачем-то повторил Илья.

Медленно, чтобы по звуку Дашка не поняла, что происходит, лег навзничь, потянул к себе рваную Варькину подушку, сжал в зубах ее угол. Слез не было, но горло перехватило так, что он долго не мог вздохнуть всей грудью. Дашка не шевелилась, по-прежнему сидя лицом к откинутому пологу, перебирала в пальцах ткань юбки. Помолчав, сказала:

– Ты не мучайся. Она сама это решила. Значит, так ей лучше. С ней Яшка, она не пропадет. Все хорошо будет, дадо.

Илья с трудом перевел дыхание. Сел. Зная, что Дашка не видит его лица, все-таки не смог заставить себя посмотреть на дочь. Глядя в землю, спросил:

– Ты зачем приехала? Чтобы это мне сказать?

– Поехали домой.

– Но, девочка…

– Прошу, едем. А то мама проснется, увидит, что я дома не ночевала, – ой…

Илья молчал. Холодные, мокрые от росы пальцы Дашки легли на его кулак, и он не решился высвободиться.

Несколько минут спустя Илья вместе с дочерью вышел из шатра. Дашка тут же полезла в кибитку, откуда доносился Гришкин храп. Илья потер ладонями лицо, огляделся. Табор уже пробуждался, у шатров слышались сонные голоса женщин, влажные от росы спины лошадей были залиты розовым светом. Из-за края поля, красное и туманное, поднималось солнце, по блеклому небу ползла жемчужная цепочка облаков, высоко-высоко парил крошечный ястреб. Из-за шатра вышла, зевая, Варька с ведром воды в руках. Увидев Илью, она остановилась – и вдруг слабо ахнула, всплеснула руками, уронив ведро. И заплакала.

– Что еще? – хмуро спросил Илья, глядя на то, как к его сапогам бежит по утоптанной траве струйка воды.

– Дэвла… Илья… Ты же… ты ведь седой весь… Вот здесь… и здесь… Вчера-то впотьмах я не видела…

Он ничего не ответил. Стоял не двигаясь, смотрел в светлеющее небо. И лишь закрыл глаза, услышав низкий голос Дашки, вполголоса напевающей за кибиткой их песню: