– Ну, все, чавалэ, готово дело! – весело сказал Яшка, входя во двор Большого дома. – Федор запил.

Двор взорвался недоверчивыми возгласами. Молодые цыгане попрыгали с лестницы, из-за дома прибежали дети, из окон свесились головы девчонок. Яшку тут же окружили, затормошили, засыпали вопросами.

– Правда или нет?

– Ты точно знаешь, морэ?

– Может, не всамделе?

– Куда уж всамделистей! – смеясь, отмахивался Яшка. – Сам видал только что – идет по Грузинской, весь щеглами обвешанный, свиристят, проклятые, как на ярмарке. Верный знак! Ну – кто смелый со мной к Толоконникову?

Дом купца Толоконникова, двухэтажный, с флигелями и мезонином, был самым большим и красивым на Грузинской улице. Его окружал роскошный сад фруктовых деревьев, и в середине лета сквозь густую листву светились желтые и розовые яблоки, тяжелые, темные вишни, коричневые, исходящие на солнце соком груши. До самых холодов хозяйка с прислугой собирали с ветвей это великолепие и варили варенье, дразня запахами все окрестности. Хозяин дома, купец-промышленник Мелентий Силыч, страстно увлекался ботаникой и в своем саду выводил необыкновенные сорта роз и пионов, прививал заморские груши к русским рябинам и год за годом пытался – правда, пока безрезультатно – выращивать под колпаками апельсины и лимоны. Но главной гордостью толоконниковского сада был крыжовник. Поговаривали, что во всей Москве не найдется такого сорта, который хозяин привез из Парижа. Знающие люди божились, что и во всей загранице таких кустов раз-два – и обчелся. К середине лета созревали ягоды, тяжелые, прозрачные, медового цвета, светящиеся мелкими косточками, каждая со сливу величиной. Смотреть на это чудо приезжали даже профессора Московской академии. Про толоконниковский крыжовник по Москве ходили легенды, но даже самые отчаянные смельчаки не могли похвастаться тем, что пробовали его.

Еще никому не удавалось совершить удачный набег на сад Толоконникова. Мало того, что он был обнесен высоченным забором; мало того, что ночами вдоль этого забора бродили злющие кобели, – но в саду еще постоянно маячил сторож Федор, устрашающего вида мужик с рябым плосконосым лицом, единственным глазом, тусклым и страшным, и заряженной солью берданкой. Когда это чудовище спит, не знал никто. Стоило в любое время дня или ночи даже просто прикоснуться к свешивающимся через забор сада ветвям, как тут же раздавался скрипучий голос: «Ходи, ходи мимо, добрый человек». Федор не ругался, не орал, но от его негромкого голоса брала такая жуть, что «добрый человек» убегал от забора во все лопатки. Цыганки всерьез уверяли, что Федор – беглый каторжник и убийца. Беременные женщины опасались лишний раз пройти мимо толоконниковского дома, свято веря, что от взгляда Федора может случиться выкидыш. Дети боялись его смертельно и бросались врассыпную, едва заметив бредущую по улице горбатую, приземистую фигуру. Разумеется, что в те дни, когда Федор был в добром здравии, никто из живодерских храбрецов даже близко не приближался к толоконниковскому саду.

Но и у одноглазого страшилища была своя слабина: раз в полтора месяца Федор аккуратно запивал. Пил он неделю, тихо, но беспробудно, запершись в своей сторожке в дальнем углу сада. Живодерцы узнавали об этом по многоголосому щебетанию, несущемуся из домика Федора по всей улице. Следуя своей непонятной прихоти, каждый раз перед запоем Федор отправлялся на Тишинский рынок, скупал там щеглов и синиц, обвешивал клетками всю сторожку и пьянствовал среди непрестанного щелканья, свиста и рулад. Откуда была эта страсть к птичьему пению, никто не знал, но признак был верный: Федор скупает на Тишинке птицу – жди запоя.

– Я полезу, клянусь! – стуча кулаком в грудь, божился Яшка. – Зря я, что ли, третье лето случая дожидаюсь? Два года назад Федор на Троицу запил, весь крыжовник еще зеленый висел, а прошлогодь – сразу после Спаса, уже весь урожай сняли. Сегодня как раз вовремя! Я не я буду, если все кусты не обдеру! Хватит этим каторжанам народ дразнить!

– Яша, не надо… – У стоящей рядом Дашки дрожал голос. – Ну что с того, что Федора нету? А собаки? Разорвут…

– А что мне собаки? – хмыкал Яшка. – Ноги-то на что? Не от таких бегали! Ну – кто со мной?

Цыгане мялись, смущенно поглядывали друг на друга, на Яшку, молчали. Сидящая на лестнице Маргитка, сощурясь, оглядела их, презрительно присвистнула сквозь зубы, спрыгнула на землю.

– Меня возьмешь?

– С ума сошла! – фыркнул Яшка. – Как раз за юбку полканы и ухватят!

– Подвяжу юбку. Берешь, что ли?

– Выкуси! – Яшка показал сестре фигу. – Такое дело парню по грудки, а тебе – так с головкой.

Ничуть не обидевшись, Маргитка отстранила фигу, вызывающе посмотрела на цыган:

– Что же делать, если парней-то больше нет? Одни телята остались!

Яшка нахмурился, но промолчал. И недоверчиво поднял брови, когда с крыльца раздался взволнованный голос:

– Я пойду!

Гришка прошел сквозь расступившуюся толпу цыган, встал рядом с Яшкой, повторил:

– Я с тобой.

– Смотри, морэ… – Яшка, казалось, колебался. – Там ведь правда кобели бешеные!

– Ништо. Да отстань ты от меня, ну? – Гришка сердито оторвал от рукава Дашкину руку. – Сказал – пойду, значит, пойду!

– Повадился кувшин по воду ходить… – рассмеялась Маргитка, но Яшка показал ей кулак, и она умолкла.

Через десять минут вниз по Живодерке двигалось пестрое шествие. Гришку с Яшкой провожали как на ратный подвиг, и они шли по улице окруженные толпой молодежи. Из-за заборов высовывались головы соседей, слышались вопросы: «Куда вы, цыгане?» – «К Толоконникову», – небрежно отвечал Яшка, и в ответ слышался изумленный возглас или уважительный свист. Нередко из дома выбегали дети и бежали следом за процессией. К дому Маслишина подошла уже целая толпа, и к цыганам присоединились несколько студентов и Анютка в новом голубом платье.

Гришка чувствовал, что девчонка не сводит с него глаз. После пожара прошел месяц, и дня не было, чтобы Анютка не попалась ему на глаза. То она кивала ему из-за забора маслишинского дома, то чинно здоровалась в лавке, то быстро взглядывала из-под ресниц, входя в Большой дом с каким-нибудь поручением мадам Данаи. Было очевидно, что девчонка влюбилась по уши. Цыгане ржали. Яшка одобряюще хлопал его по спине: «Не будь дураком, морэ, кобылка сама копытом бьет!» Маргитка брезгливо морщилась, молчала. Гришка отшучивался: «Зачем она мне?» – но в душе ему льстило, что девчонка в открытую бегает за ним, не боясь ни насмешек, ни бабьих языков. Да и не страшная девчонка… Волосы – как золотой пух, глаза ясные, смеются всегда, поет как канарейка, и неплохо поет. Смешная… да вот только что делать-то с ней? Не жениться же в самом деле… А так, как Яшка советует, не хочется. Малявка Анютка еще для таких дел. И видно, что нецелованная, даром что прожила в потаскушьем заведении всю жизнь. Зачем девчонке судьбу портить?

На Большой Грузинской Яшка остановился.

– Все, господа и дамы, дальше мы одни. Нечего такому войску светиться.

– Мы здесь ждать будем, – сказал Федька Трофимов, тряхнув толстенной палкой. – Ежели чего – свистите, отбивать побежим.

– Ладно. А ты, оторва, куда?

– С вами, с вами! – Маргитка, к которой обращался Яшка, и глазом не повела. – Я сказала – значит, сделаю.

– А ну кому говорят, пошла…

– А не возьмешь – побегу и отцу пожалуюсь! Вот он обрадуется, как узнает, куда вас понесло!

Яшка, который боялся отца больше, чем цепных собак и Федора вместе взятых, заколебался.

– Морэ, не сходи с ума, – тихо сказал ему Гришка. – К чему она там?

– Да что с ней, заразой, сделаешь? – растерянно пожал плечами Яшка, повернулся к сестре: – А черт с тобой, идем! Ты в случае чего с голым задом по улице побежишь, не я!

Тихо препираясь, они подошли к самому дому Толоконниковых. Забор закрывали ветви вишен, свешивающихся почти до земли. Яшка раздвинул их, уцепился обеими руками за кромку забора, подтянулся и уселся на забор верхом, вглядываясь в зеленые дебри сада. Через минуту он спрыгнул обратно, исподлобья взглянул на друзей и мрачно сказал:

– Ничего не выйдет. В саду сам Толоконников со всем семейством чай пьют. Прямо на веранде.

– Может, подождем? – неуверенно предложил Гришка. – Не до ночи же они сидеть будут…

– До ночи и будут, – уныло сказал Яшка. – Пока два самовара не выдуют – не уймутся, знаю уж. А ночью собак спустят. Тьфу, и что за невезуха такая… Влезь, погляди сам.

Гришка тоже взобрался на забор, раздвинул вишневые ветви. Со стороны дома был виден самоварный дымок, мелькала рыжая борода хозяина и синий платок хозяйки, слышались голоса.

– Нарочно уселся, змей рыжий! – сокрушался внизу Яшка. – С веранды прямо на крыжовник вид. И что за проклятье… Слезай, Гриха, пойдем уж. Может, завтра…

– А я знаю, что делать, – вдруг заявила Анютка.

Три пары глаз недоверчиво уставились на нее.

– Выдумываешь, милая, – неприязненно сказала Маргитка. – Что здесь поделаешь? Порчу, что ли, через забор на них напустишь?

– Я не ведьма небось, – улыбнувшись, сказала Анютка. – А вот позвольте-ка шалю вашу, Марья Дмитриевна.

Маргитка фыркнула, но шаль сняла. Через минуту над улицей взлетел негодующий вопль:

– Ты что же, шалава распропащая, делаешь? Отдай!!!

Поздно: шаль валялась в пыли, а Анютка с упоением топтала ее ногами. Маргитка кинулась было к ней, но Яшка, с интересом наблюдающий за Анюткой, поймал сестру за локти. Превратив шаль Маргитки в абсолютно непотребный, желтый от пыли ком, Анютка взялась за свой наряд. Зачерпнув жидкой грязи из чудом не просохшей лужи у забора, она, не жалея нового голубого ситца, щедро измазала платье. Затем взялась за рукав, крякнула, дернула – и платье украсила внушительная прореха. От изумления умолкла даже Маргитка.

– Ума лишилась… – пробормотала она, глядя на то, как Анютка обеими руками ерошит свои волосы, превращая их в воронье гнездо, проводит грязными от пыли руками по лицу, сбрасывает ботинки и забирается в лужу по самые щиколотки. Через пять минут она радостно сказала: