– Жить как жила? – Снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула ее губы. – Боже сохрани…

– Да что ж тебе не слава богу? – наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол. – Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.

– А… – Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: – Так ты меня тоже судишь за это?

– Я тебе не судья, – буркнул Илья. – Всяк живет как может.

– Не брехай! – сердито отозвалась она. – Я понимаю, цыганки злятся – завидуют, наверно, дуры. Знали б они… Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня все сложилось!

– Знаю. Потому и говорю.

Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу. Илья вздохнул, опустил голову. Да… Уж кто-кто, а он знал.

И разве забудешь такое? Забудешь то жаркое, душное лето, когда табор мотался из одной губернии в другую, забудешь звенящие от солнца и зноя дни, небо без конца и края, реки и отражающиеся в них облака, высокие, до плеча, некошеные травы, медовый запах цветов… Семнадцать было ему, а девочке из самой бедной в таборе кибитки не было и тринадцати. Маленькая черная девчонка с длинными волосами, которые не заплетались в косы, не связывались в узел, а вылезали во все стороны из-под рваного платка и рассыпались по худенькой спине, скрывая вылинявший ситец платья. Она вплетала в кудрявые пряди ромашки, гоняла Илью в лес за лилиями и огорчалась до слез, когда он приносил их совсем увядшими: жара сразу убивала нежные цветы. Вместе с ним она ловила решетом рыбу в реке, и ее волосы падали в воду. Она бегала по всему табору, ловя его отвязавшегося коня, а однажды украла его рубашку, сушившуюся на оглобле, и вернула наутро, буйно хохоча и напрочь отказываясь объяснять, зачем проделала это. Он носил ей цветы, таскал слепых лисят из леса, красовался перед ней на украденном жеребце, а в один из слепящих солнцем дней затащил ее в копну сена у самого леса. Медовый запах пыльцы стелился над лугом, гудела вековая дубрава, горячие солнечные пятна обжигали лицо, в густой траве пели пчелы. От молодой дури у него кружилась голова, останавливалась кровь от близости худенького смуглого тела, дрожали руки. Рассыпавшиеся волосы девочки закрывали ее лицо, неумелыми были его пальцы, скользящие по едва наметившейся груди, и слова были глупыми, неумелыми:

– Ты меня любишь, Данка?

– Да-а-а…

– Только меня? Одного?

– Да… Подожди…

– Чего ждать?

– Ох, нет… Илья, постой… Подожди, послушай… Нам с тобой убежать нужно, меня завтра сватать придут. Мотькина мама с моей сегодня говорила, я за шатром спряталась, подслушала. Они меня за Мотьку хотят взять, за Мотьку, друга твоего. Отец отдаст, я знаю, он Мотькиному отцу с Пасхи должен… Только я за него не пойду, ни за что не пойду! Убежим сегодня, а? Или, если хочешь, бери прямо сейчас, будешь самым моим первым, а потом… А потом я в реку кинусь.

Он ушел тогда. Ушел, так и не узнав этого молодого тела, не выпив губами полудетскую грудь, ушел не оглядываясь и не слушая ее тихого плача. Ведь Мотька был его другом, верным другом, с которым ему сам черт был не брат и которого не заменит ни одна девка, даже самая красивая… Но вечером, когда солнце опрокинулось за дубраву, высветив ее насквозь розовыми полосами, Илья вернулся к копне – сам не зная зачем. Девочки уже там не было. Было лишь рассыпанное, измятое сено, по которому он, обняв, катал ее, и красные бусинки мелькали в сухой траве – одна, вторая… Илья собрал их – ведь это он разорвал неловким движением истлевшую нитку. А на другой день, на сватовстве Мотьки, сумел незаметно подойти к невесте и, пряча глаза, сунуть в ее вспотевшую ладошку эти красные бусинки. Все без одной. Одну он оставил себе – круглую и гладкую, как голубиное яичко. Потом потерял, конечно… И после ни он, ни Данка не вспоминали об этом дне – ни за два года до свадьбы (невеста должна была подрасти), ни в Москве, когда Данка во вдовьем платке появилась на Живодерке, ни когда она вышла замуж за Кузьму. Зачем было вспоминать? Дело прошлое…

– Может, мне из хора уходить не надо было? – донесся до Ильи задумчивый голос Данки, и он, вздрогнув, вернулся из жаркой степи в Данкину гостиную. – Да, наверное, зря я ушла. Все с того и началось. Я ведь в того «яровского» Федьку Соколова ни на пять копеек влюблена не была. Но очень уж, дуре, в «Яр» хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют… Пожила, присмотрелась – а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие… Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда – заживу, как графиня, всем назло заживу! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Купряшев-миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал… Но я не соглашалась, всем отказывала – хоть и с Федькой не жили давно. Думала – что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки… Шипели, как змеи подколодные, хоть я и в хор много отдавала…

– Кузьму не вспоминала? – не утерпел Илья.

Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слезы в ее глазах.

– И ты туда же, господи ты мой… Илья! Да ты ведь лучше всех знаешь, как я с Кузьмой оказалась. Мне тогда все равно было за кого, хоть за черта плешивого, – лишь бы цыганом был, лишь бы замуж, лишь бы снова по городам одной не шляться… Мне ведь пятнадцать всего было! Да, не любила его, да, да! Так ведь он меня об этом и не спрашивал! Спросил: «Пойдешь?» Я сказала: «Пойду». И пошла. Никогда я ему любви не обещала, и никто такого говорить не может. И он не может!

– Наверно, не может… Только измотала ты его дай боже. – Илья смотрел на блестящие паркетные плашки. – Он из-за тебя пить начал. Если б не Митро да не Варька моя, пропал бы уже давно.

– Это не из-за меня. – Данка отошла от окна, нервно отпивая из бокала. – Что-то Федька Соколов не запил, когда я его бросила. И миллионщики мои живы, и граф Суровцев так и не застрелился… Слава богу, все здравствуют и даже переженились. А Кузьма…

– Только тобой и жив.

– Илья, золотой, а что же мне поделать? – Данка совсем по-таборному вцепилась обеими руками в аккуратную прическу. – Да, знаю, знаю – он и к «Яру» ходил из-за меня, и здесь, на Воздвиженке, я его сколько раз видала, пьяным. Трезвый не приходил… Я ведь только прикидывалась, что его не узнаю: думала, так успокоится скорее… Ну ведь ничего, ничего у меня к нему нет. И не было! Хоть зарежь! Чужой он мне…

– А этот Навроцкий что же – роднее оказался? – мрачно спросил Илья.

Данка вздрогнула. Медленно, держась за край стола, опустилась на диван.

– Навроцкий… Да что вам всем Навроцкий? Знал бы ты, морэ… У меня ведь таких, как он, сотня была! Все в ногах валялись, золотые горы сулили, а мне только смешно было. Хоть пропади они все разом – не заплакала бы. А Казимир только появился – и все. Все! Все, Илья… Теперь я только его каждый вечер ждала. И пела для него, и плясала, и все подарки его берегла, ни одного колечка не продала… И до того в конце концов без головы осталась, что позвал он меня в тройку – ни минутки не думала! Подхватилась, в шаль завернулась – и прыгнула! Хоть и знала, что в «Яр» теперь возврата не будет, он ведь за меня в хор ни гроша не заплатил… И знала, что играет, что денег нет и что не женится никогда – на цыганке-то! – и все равно… И не жалела ни о чем!

– А сейчас что же? – осторожно спросил Илья.

– Сейчас… – Данка стиснула дрожащие пальцы. – Сейчас… Плохо все сейчас, Илья. Совсем плохо. Я ведь все, как дура последняя, ему отдавала, что ни просил, – все! Так и вытянул по грошику… И дом уже заложен, и золотишко только то осталось, что на мне. Я уж боюсь, как бы он меня саму в свои карты не проиграл.

Голос Данки был спокойным, но по лицу бежали слезы, капали на сжатые руки, на кольца, на смятую бархотку. Илья молчал.

– Одна я, Илья. Когда я с ним на тройке улетела, я все постромки за собой обрубила. А теперь вот и кинуться некуда. От своих оторвалась, ни к кому не прилепилась… Что ж теперь… Пропадаю я, морэ.

Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки – и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.

– Ох ты, дура… Какая ж дура, дэвла… Что ж с тобой тут сделали?

Ничего, кажется, особенного и не сказал, а ее затрясло. Вцепившись обеими руками в рубашку Ильи, Данка взвыла в голос, хрипло причитая по-цыгански, как вдова над гробом. Гребень выпал из прически, и черные вьющиеся пряди ринулись вниз по худенькой спине, по алому бархату дивана. Илья растерянно погладил их, обнял дрожащие плечи Данки, закачал ее, как ребенка, вполголоса приговаривая «ч-ш-ш…». В гостиную вбежала горничная и, ойкнув, остановилась на пороге.

– Пошла вон, – одними губами сказал ей Илья.

Девчонка, глядя округлившимися глазами на Данку, испуганно прошептала:

– Барин приехали…

– Гони прочь.

– Ох… – очнулась Данка, отстраняясь от Ильи. – Зови… Скорей зови.

Горничная ушла. Данка торопливо, всеми доступными способами – рукавом, платком, пальцами – уничтожила слезы, оправила платье. Илья подал ей гребень, но на восстановление прически уже не было времени: из коридора слышались приближающиеся шаги. Данка перекинула спутанную копну волос на плечо, последний раз шмыгнула носом – и в комнату вошел Навроцкий.

Было очевидно, что «барин» не спал несколько ночей подряд. При дневном свете его худое лицо показалось Илье еще более болезненным, отчетливее выступила нездоровая желтизна на щеках, под глазами лежали синяки. Подавив зевок, Навроцкий взглянул на Илью, нарочито не вставшего с дивана, и лишь на миг в его темных глазах мелькнуло изумление. На миг, но Илья понял, что шулер узнал его.

– Ты плакала, душа моя? – равнодушно спросил он у Данки. – Кто тебя расстроил? Пан цыган?