Через четыре часа он закончил излагать свои переживания и вытащил стопку телефонных книг. Я смотрела на него по «Си-СПАН», а он смотрел прямо на меня. По-видимому, он любил этот зал настолько, что знал, в каких местах установлены камеры.

— Этот закон — катастрофа для хороших людей, — прогрохотал он и открыл первую телефонную книгу. — Например, для мистера Честера Дж. Аббингтона, — он вел пальцем по странице, — и точно так же губителен для миссис Альфред А. Абсон.

И так далее.

К десяти вечера этот невероятный тормоз добрался только до «Д». Я смотрела на него из-за стола, не в силах отправиться домой, в то время как законопроект, который я породила на свет, медленно задыхался в тягучем произношении. Пошел снег. Ноябрь только наступил, и Вашингтон едва отошел от летней жары, но я уже привыкла к непредсказуемой погоде.

В детстве я устраивала дикие пляски в честь Бога Грядущей Бури — искренне и благочестиво молясь о том, чтобы погода, при которой зимой закрывают школы, держалась как можно дольше. Надо было танцевать изо всех сил, чтобы уговорить божество исполнить мое желание и добавить к летним каникулам зимние. Хотя эта мечта ни разу не сбылась полностью, в третьем классе я три недели не ходила в школу благодаря ужасному бурану. Вот была радость. В первый вечер непогоды я добавила к танцу важное движение: недавно разученное колесо с поворотом на девяносто градусов. Учитывая эффект, я включила колесо во все снежные танцы в честь Бога Грядущей Бури. Лишь благодаря им я сохранила гибкость.

Но танцевать не хотелось, когда снежинки закружились за большим окном кабинета. Я от души порадовалась первому снегу, но радость быстро сменило мрачное предчувствие. А снегопад усиливался. Слишком метет, думала я, очередные сложности для законопроекта. Впервые в жизни снегопад казался мне неудобством. Боже правый, неужели я повзрослела?

Я до утра сидела на работе, слушала, как сенатор Роллингс бубнит и бубнит (ночь напролет, а ведь ему уже восемьдесят три), и мучительно искала способ остановить это безобразие. Конечно, умнее было отправиться спать и прийти на работу с утра пораньше. Но я решила сбегать домой около шести или семи утра, принять душ, переодеться и вернуться в офис, чтобы на литрах кофе протянуть еще день.

Этот план накрылся, когда я очнулась в шесть утра от короткого, как предполагалось, сна и посмотрела на мир, измененный грядущей бурей. Наверное, кто-то другой чертовски задорно исполнил снежный танец. На улице горбились здоровенные сугробы, в очертаниях которых можно было смутно угадать погребенные автомобили, пожарные гидранты и фонарные столбы. Мы все вдруг словно попали на необитаемый остров.

Я посмотрела на свою одежду. Я категорически не готова к подобной перемене погоды. Короткая юбка совсем не греет, над туфлями снег только посмеется. Эх, надо было забрать один из двух комбинезонов, висящих дома в шкафу. Ведь я держу здесь спортивную сумку на случай фитнес-кризиса, который пока не наступил, — вполне могла бы также предусмотреть суровую погоду.

Но что толку винить себя. Я решила заказать спасение и, невзирая на ранний час, позвонила Аарону. Ему уже почти пора вставать. Он будет счастлив услышать мой голос.

Я звонила четыре раза, но он не ответил. Возможно, телефонные линии вышли из строя. Его мобильный был выключен. Я отправила ему письмо, но не знала, прошло ли оно. Спасение перестало казаться неизбежным.

Ну ладно. Я находчивая. Я справлюсь. Я рассмотрела варианты и решила отправиться на боковую. Когда через полчаса я опять проснулась, снег все еще падал, густо, как буквы в заставке «Матрицы». Я часто приезжала в офис рано утром, и к семи здание всегда гудело, словно улей. Но когда я выглянула в коридор, там было пусто и темно. Неужели снег задержал даже Жанет? Неслыханно.

Я вернулась за стол и включила телевизор. Сенатор Роллингс продолжал тянуть время. Похоже, он закончил читать телефонную книгу, но рядом лежала еще куча. Конечно, он не мог сам продолжать в том же духе. Выработана ли у них командная стратегия? Ждут ли его на флангах сменщики-обструкционисты?

Вид Роллингса, изо всех сил топчущего мой законопроект, заставил меня забыть о желании сгонять домой. У меня есть работа. Если остальные бросят вызов погоде и проберутся в офис — прекрасно. Если нет, сама справлюсь, конечно, я помята за долгую ночь, но готова к бою. Я приготовила две кружки кофе, изгадив при этом кружку под кофе без кофеина, и отрыла в недрах мини-холодильника черствую булочку с корицей. Слегка подкрепившись, я устроила мозговой штурм.

От обструкции практически невозможно защититься, когда ее устраивает опытный и решительный противник. Но я обязана отыскать способ. Роллингс и верная банда прихлебателей Франда не должны помешать принятию нашего полезного закона. Нужна макиавеллиевская стратегия. К сожалению, я плохо разбираюсь в окольных путях.

— Этот законопроект станет катастрофой для Сэнфорда Б. Зайнса, — утверждал с импровизированной трибуны сенатор Роллингс.

Мне всегда нравилось имя Сэнфорд. В первую очередь, конечно, из-за шоу «Сэнфорд и сын»[64], но еще и потому, что Сэнфордом звали нашего школьного полицейского. Это был седой коренастый мужчина, который рисовал рожицы на желудях и раздавал их детям. В начальной школе я собрала четыреста двадцать семь желудевых человечков, сделанных мистером Сэнфордом. Часть из них украшала злосчастную беличью деревню, остальные валялись дома в ящике стола. Мама не раз пыталась выбросить их под предлогом, что они пахнут гнилью, но я устроила независимое расследование, запаха не обнаружила и вынесла приговор: оставить человечков в покое.

Мистер Сэнфорд умер год назад от старости и отказа почек, и я собиралась в следующем году отнести ему на могилу несколько свежих желудей. Если повезет, со временем он будет покоиться под сенью дуба, и запас маленьких твердых семян, которые он превращал в человечков на радость школьникам, станет поистине безграничен.

Воспоминания о мистере Сэнфорде навели меня на блестящую мысль. Началось все с того, что я задумалась, имеет ли Сэнфорд, упомянутый сенатором Роллингсом, какое-то отношение к моему мистеру Сэнфорду. Хотя у первого — это имя, а у второго — фамилия, они вполне могут быть родственниками. Например, мое второе имя, Рили, — это девичья фамилия бабушки по материнской линии, имя, которое могло исчезнуть, поскольку у нее не было братьев. Однако оно жило как мое второе имя и будет жить дальше как первое имя нашей с Аароном пока не рожденной дочери. Возможно, имя Сэнфорд пережило нечто подобное.

От этих весьма отвлеченных рассуждений я перешла к тому, что покойный мистер Сэнфорд наверняка согласился бы по вопросу о рецептурных лекарствах со мной, а не с сенатором Роллингсом. Конечно, не только из патриотизма, но и потому, что его самого можно было бы спасти, имейся тогда закон вроде нашего.

Это, в свою очередь, заставило меня подумать, а не станет ли Сэнфорд Б. Зайнс, упомянутый Роллингсом, тоже поддерживать законопроект, неважно, связан он родственными узами с мистером Сэнфордом или нет. Если станет, наверное, ему не понравится, что сенатор Роллингс бесцеремонно использовал его имя в своей обструкции.

Я посмотрела на стопку телефонных книг рядом с Роллингсом. На книге было написано «Джексон, Миссисипи». Мне нужна такая же.

Через два часа я увлеченно читала телефонную книгу. Параллельно я звонила всем тем, чьи имена зачитывал сенатор Роллингс, и выясняла, насколько их это злит. Оказалось непросто. Десятки людей ошибочно принимали меня за телепродавца — приятно, конечно, но сущее наказание для дела, поскольку многие из них тут же грубо обрывали разговор.

Из тех, кто все же меня выслушивал, девяносто пять процентов понятия не имели, что сейчас в Сенате обсуждают какой-то законопроект по рецептурным лекарствам. Сначала я пыталась вдаваться в подробности, но скоро поняла, что надо быть проще, а то потеряю рассудок и надежду чего-либо добиться. Для начала я спрашивала, нравится ли им Роллингс. Если они его поддерживали, я бросала трубку. Если нет — развивала тему. Ко второй половине дня у меня набралось десять человек, готовых публично подтвердить, что сенатор Роллингс неправильно выразил их мнение и сделал это без разрешения.

К этому времени офис наполнился людьми, сумевшими побороть бурю и добраться на работу, но я едва замечала их присутствие. Я должна была делать свое дело.

Разумеется, сенатор Роллингс закончил свою речь длиной в тридцать один час, передав микрофон близкому другу и коллеге сенатору Ладжейн, которая продолжила тянуть резину. Остальные готовы были принять эстафету, когда Ладжейн устанет.

К вечеру я закончила первую телефонную книгу сенатора Роллингса и поведала Р.Г. о своем плане. Он внимательно слушал, и по мере моего рассказа его лицо светлело.

— Вы поговорили со всеми этими людьми? — медленно спросил он. Список, который я ему дала, вырос почти до двух сотен. Я попала в точку.

— Да, сэр, — ответила я. — Уверена, их станет больше, если мы задействуем других сотрудников.

Он закивал.

— Хорошо, позовите сюда Марка. Нам нужен журналист, которому можно доверять. Кто-нибудь из этих людей хочет приехать?

Он проследил за моим взглядом, направленным в окно. Снегопад не прекращался.

— Ладно, все равно получится, — произнес Р.Г., не дожидаясь ответа. — Мы сами приедем к ним.

В Миссисипи снега не было. Более того, многие новостные передачи штата мечтали сыграть важную роль в истории страны. К моей оглушительной радости, мистер Сэнфорд Б. Зайнс одним из первых жителей Джексона связался с Томом Брокау[65] через спутник. Я сентиментально поставила его во главе списка, врученного Р.Г., хотя остальные имена выстроились по алфавиту.

— Мистер Зайнс, вы утверждаете, что сенатор Роллингс не имел права использовать ваше имя в своем выступлении? Возможно, сенатор Роллингс искренне считает, что законопроект, против которого он борется, действительно негативно повлияет на вашу жизнь?