Она лежала, прижавшись в темноте к Рори, и думала: «Разве это не замечательно? Вести такую хорошую, необремененную жизнь». «Необремененность» — замечательное слово.

И с чего некоторые хотят большего?

3

Паоло и Майкл выросли в одном из самых неприглядных районов Эссекса. Их отец работал инженером на заводе Форда, и во всех детских мечтах братьев фигурировали машины.

Больше половины мужчин района работало на том же самом заводе, и куда ни глянь — любой пейзаж в округе обязательно включал хоть какую-нибудь, но машину. Машины здесь означали все: работу, твердую зарплату, надежду на свободу. Благодаря машине мальчик становился мужчиной. Первый «Форд Эскорт», подаренный подростку родителями или заработанный им самим, означал пересечение им некоей заветной черты — как получение шрамов во время обряда инициации. Братья тоже любили машины, но каждый на свой манер.

Паоло был просто одержим восьмицилиндровыми движками, распределительными валами и не мыслил свое будущее без «Феррари Энцо». Майкл скорее тяготел к тому, что он называл «магнитами для кошечек».

Паоло любил машины ради них самих. Майкл — ради того, что они могли ему в жизни дать, ради сладких иллюзий и снов, которые с их помощью могли стать явью. Майкл любил женщин не меньше, чем машины. Даже в детстве его тянуло к определенного рода поступкам: например, он любил (еще будучи сопливым девственником) спать со своим старшим братом на одной кровати. Это, по его собственным словам, «приводило его в экстаз».

Пока Паоло изучал конструкции разных машин, Майкл читал не предназначенные для детских глаз журналы и с их помощью брал теоретические уроки взрослой жизни.

Оба обвесили стены комнаты фотографиями «Феррари» и автомобилей других фешенебельных марок, но у Майкла под этими фотографиями скрывались другие, совсем иного содержания, и однажды их благочестивая мать эту тайну раскрыла.

— Я не желаю терпеть дома вавилонскую блудницу, — сказала она, одной рукой брезгливо вытащив на свет изображение голой девки, а другой крепко оттаскав Майкла за ухо. Она прекрасно понимала, что Паоло на такое не способен. — Сейчас же повесь на это место изображение Божьей Матери.

— Никаких проституток на стенах, парни, — вечером спокойно объяснил им отец, когда пришел с работы. — Они расстраивают нашу маму.

А братья про себя подумали: проститутки? Интересно, что знает о проститутках их престарелый отец?

Их родителей еще детьми привезли в Англию из Неаполя, с интервалом в год, хотя тогда они, разумеется, друг о друге ничего не знали. Их отец, тоже Паоло, прошел все крути лондонского пролетария и имел чистейший выговор рабочего откуда-нибудь из Вест-Хэма или Ромфордских окраин, в то время как мать так никогда и не избавилась от итальянского акцента и прочих особенностей своей родины.

Мария (которую оба ее мужа и сына дружно называли Ма) не водила машину, в глаза не видела чеков или банковских карт и никогда не работала. «Моя работа — это мой дом», — любила говорить она. В своем доме она была бессменным и непререкаемым императором, давала сыновьям то, что сама называла «крепкой хваткой за ухо», и окружала их любовью, граничащей со страстью. Мальчишки не могли вспомнить, чтобы их отец хоть раз повысил голос.

В детстве, приходя к друзьям, Паоло чувствовал себя скорей итальянцем, нежели англичанином. Именно тогда он понял, что его семья — это нечто особенное, не похожее на другие семьи. И вовсе не потому, что они посещали мессу или ели национальные итальянские блюда, и даже не потому, что его родители между собой говорили на иностранном языке, а потому что они представляли собой тип семьи, которая в этой стране вымирала.

Некоторые из его друзей жили со своими настоящими матерями, один парень жил со своим отцом, а семьи всех остальных являли собой странную смесь из новых отцов, сводных братьев или сестер и приемных матерей. Семья Паоло по сравнению с ними была довольно простой и старомодной, и этот факт его очень радовал. Именно такую семью со временем хотел иметь и сам Паоло.

Разница между братьями составляла всего десять месяцев, и многие ошибочно принимали их за близнецов. Они росли в тесной дружбе друг с другом и мечтали о том, что однажды вместе откроют свой бизнес — что-нибудь связанное с машинами. Прокат, или починка, или торговля — все равно. То есть то, чему братьев с детства учил отец или что они сами узнали благодаря непосредственной близости к заводу. «Человек не может разбогатеть, работая на чужого дядю», — любил повторять отец, засыпая каждый вечер перед телевизором, где смотрел десятичасовые новости.

С шестнадцати лет, после окончания школы, братья стали таксистами, только Паоло — после прохождения курсов вождения — водил черное лондонское легковое такси, а Майкл — микроавтобус. Это продолжалось десять лет — пока они не скопили достаточно денег, чтобы взять ссуду в банке.

После этого они открыли автосалон на севере Лондона и начали торговать в нем импортными итальянскими моделями. Они покупали по предварительному заказу небольшие партии машин в Турине, Милане или Риме, затем сами переправляли их в Англию (что было дешевле), здесь сами же переставляли руль на правую сторону. Или же покупали подержанные автомобили в маленьких провинциальных английских городках, вроде Айлингтона, Кемдена или Барнета. Их наискромнейший автосалон был украшен вывеской «Братья Бареси», над которой весело развевались зелено-бело-красные итальянские флаги.

Оборот у них был хорошим, по крайней мере достаточным для того, чтобы каждый мог содержать семью, хотя — как и многие мелкие бизнесмены — они постоянно жаловались либо на то, что мало работы, либо (смотря по обстоятельствам) на то, что они не могут с ней справиться.

В данный момент торговля шла вяло, и Майкл занимался тем, что рассматривал фотографии своей дочери Хлои, разложив их на бампере «Феррари Модена». Надо сказать, что женитьба на Наоко существенно успокоила Майкла, а рождение Хлои, по наблюдениям Паоло, кажется, окончательно его усмирило.

Пока оба брата восхищались последними портретами маленькой принцессы, к ним подошла Джинджер — рыжеволосая секретарша автосалона. Джинджер была замужней женщиной лет за тридцать, и при виде Хлои ее могучие груди (что не преминул заметить Паоло) начали взволнованно вздыматься в мерном, величественном движении.

— Просто потрясающий ребенок! — с восхищением сказала она.

И Майкл в ответ на это гордо улыбнулся, будучи уверен в абсолютной неотразимости своей дочери. Глаза Джинджер затуманились, и она пошла ставить чайник.

— Секретаршам нравится, если у босса есть дети, — сказал Майкл, когда братья остались одни.

Паоло с ним согласился.

— Это доказывает, — сказал он, — что энергетический потенциал босса высок, а орган в полном рабочем состоянии. В общем, что он — хороший хозяин и просто хороший человек.

— Да, — подтвердил Майкл. — От этого они просто дуреют, не правда ли?


Меган плохо помнила все подробности той вечеринки. Рассыпающийся викторианский дом обеспечил приют дюжине медиков-стажеров. В комнатах стоял сладковатый запах травки. Все гости, которых Меган прекрасно знала, изображали из себя людей лет на десять лет моложе, чем им было на самом деле. И эта ужасная музыка, то есть музыка, ей не знакомая.

Начать нужно с того, что с виду он был гораздо здоровее, чем все присутствующие здесь молодые доктора. Он не пил столько, сколько они, и не курил, как они. В разговоре он не придерживался циничного тона, как делали ее сверстники в качестве способа совладать с тем парадом болезней и смертей, который ежедневно проходил перед их глазами.

Он просто стоял — складный, красивый австралийский мальчик, и вежливо улыбался, слушая ту несусветную чушь, которую несли окружающие за изобильными возлияниями.

— Здесь все такие остроумные, — сказал он, и Меган стало смешно.

— Ты так думаешь? Посмотрел бы ты на них на экзаменах.

— Нет, они правда очень остроумные. Разве доктору можно по-другому? Половину из того, что они говорят, я вообще не понимаю. Все эти медицинские термины. Вот тут только что кто-то сказал, что у его пациента НИО.

— Это значит: напился — и откинулся.

Он с ужасом посмотрел на нее:

— Неужели?

Тогда она решила в некоторой степени приоткрыть ему тайны языка медицинских студентов. Стараясь перекричать музыку (в то время как он приблизил ухо к ее губам), Меган растолковала ему, что пыльные деньги — это деньги, которые надо заплатить доктору за подпись на кремационных документах; красный дом — это кровь; ХОМочки — это хорошенькие мамаши, а РОМочки — это только что родившиеся малыши. Что если врач ставит больному диагноз — ОБИ («одному богу известно»), то это значит, что у того дела плохи. Она долго расшифровывала ему издевательский сленг, на котором говорили доктора, словно защищаясь от ужасов своей работы.

— Однако ты все равно очень остроумная, — настаивал он.

До чего же он прям и простодушен, подумала Меган. И так не похож на всех людей, которых она знала: те рта не могли раскрыть без того, чтобы не сказать какую-нибудь грязную или циничную шутку. Тут она впервые на него посмотрела (действительно посмотрела!) очень внимательно:

— А ты чем занимаешься?

— Я учитель, — ответил он, и такого ответа она ожидала от него меньше всего. — Я учу людей нырять. Знаешь, что значит нырять с аквалангом?

Она взмахнула стаканом, своим жестом охватив всю вечеринку, квартиру и город в целом.

— Кому здесь нырять?

На его лице появилась широкая белозубая улыбка. «Очень красивая улыбка», — подумала Меган.

— Не здесь, а в других, солнечных и теплых краях. Ты когда-нибудь ныряла с аквалангом?