— Я тоже была очень занята. На работе. И с моей сестрой, которая только что родила.

— Меган? У нее родился ребенок?

— Девочка. Она назвала ее Поппи. Поппи Джуэлл.

Его лицо осветилось искренней радостью.

— Фантастика! Передай ей мои наилучшие и все такое прочее.

«Разумеется, передам», — думала Кэт. Ведь Меган была когда-то его ученицей.

— Она, должно быть, очень счастлива, — продолжал Рори.

— Да… или, вернее, у нее все гораздо сложнее. По крайней мере, я бы не назвала это счастьем. Это что-то другое.

— А что такое? — спросил Рори, вспомнив свою бывшую жену и все ее непонятные слезы после рождения сына. — Тоже послеродовая депрессия? То есть, прошу прощения, я, кажется, вмешиваюсь не в свое дело.

— Нет, все нормально. Я знаю, что ты симпатизируешь Меган, да и она обожала своего учителя боевых искусств. Просто я не знаю, где кончается обыкновенная, банальная послеоперационная усталость и начинается послеродовая депрессия. Наверное, этого никто не может с точностью сказать.

Кэт вела себя раскованно и открыто — именно то, что он больше всего в ней любил. Вечно охваченная чувствами, полная жизни. Она не шла ни в какое сравнение с той вечно разочарованной и холодной барышней, с которой он встречался в последнее время. Но больше не собирался встречаться. Перед ним была та самая, его Кэт, которую он снова начал узнавать вопреки накрашенным губам, и высоким каблукам, и платью для особых случаев. Он не мог сопротивляться ее очарованию.

— Я тоже, — сказал он, разворачивая палочки для еды. — Я тоже очень тосковал.


«Придется привыкать спать вдвоем», — думал он чуть позже этим же вечером. На это потребуется время.

Придется привыкать не только к сексу (хотя и это тоже), но и к тому, что ты делишь постель с другим человеком. Привыкать просто проводить ночь вдвоем. Не перетягивать на себя одеяло. Чувствовать рядом чьи-то чужие руки и ноги, которые могут в любую минуту заехать тебе куда-нибудь в ребра или в другое место. Чтобы научиться правильно это воспринимать, обычно требуются месяцы, годы. Но с Кэт все получалось без усилий, словно само собой, и ему это очень нравилось.

С Кэт он ощущал физическую близость гораздо сильнее, чем с любой другой: наверное, потому, что так хорошо знал это длинное тело, от макушки до кончиков пальцев на ногах (средний палец слегка приплюснут, потому что в детстве, когда она очень быстро росла, ей вовремя не поменяли ботинки), эти маленькие груди, дурацкую улыбку, обнажающую и зубы, и десны, — улыбку, которая, как солнце, выходила из-за облаков и освещала все вокруг своим радостным, бесшабашным светом, — вплоть до едва заметных шрамов на мочках ушей, оставшихся после проколов (когда Кэт было четырнадцать лет, а Джессике десять, младшая сестра нагрела иглу над плитой и проколола Кэт уши — вся кухня была в кровищи). Рори знал это тело не хуже, чем свое, и, тем не менее, никак не мог им насытиться. И теперь он чувствовал себя бесконечно счастливым и гордился тем, что им так хорошо в постели.

— Я хочу, чтобы мой ребенок изучал карате, — пробормотала она ему куда-то в шею, освобождаясь из его объятий. — Если, конечно, у меня когда-нибудь будет ребенок.

Он улыбнулся в темноте.

— Твой ребенок? Ты, наверное, имеешь в виду кунг-фу?

— Нет, карате.

— С какой стати?

— Потому что я хочу, чтобы ты ее всему научил. Ты ведь преподаешь карате, не правда ли? На кунг-фу же ты не можешь переключиться?

— Человек не может ни на что переключиться, — сказал он. — Выучился одной профессии и держись за нее до конца. («Какой же непростительной ошибкой было то, что мы тогда расстались! — думал он. — Ведь я едва не потерял лучшего друга!») Я хочу сказать… ты не пойми меня неправильно… это все равно что выбирать себе партнера. Как долго в наше время длятся связи?

— Десять лет, — ответила она. — Сегодня среднестатистический брак длится десять лет. Я читала об этом в газетах. Но такое происходит, когда люди все делают неправильно. А если они делают все правильно, то, надо полагать, связь может длиться гораздо дольше.

Рори перекатился на кровати и заглянул ей в лицо.

— А что ты здесь делаешь, Кэт?

От такого вопроса она слегка вздрогнула.

— Я подумала, что, может, нам снова быть вместе. И еще я подумала, что, может, нам завести ребенка. В конце концов, почему бы не попробовать?

— Кэт.

— Знаю, знаю.

— Кэт, у меня не может быть детей. Ты же знаешь об этом.

— Ничего страшного. Я тут говорила с Меган. Она ведь врач, не так ли?

— Да.

— Так вот, она говорит, что операцию можно сделать заново. То есть провести вазектомию наоборот.

— Чтобы все вернулось на круги своя?

— Не совсем. Просто вместо того, чтобы резать… как это у вас называется? Трубы?

— Протоки. Спермопротоки. Кажется, так.

— Вместо того, чтобы резать протоки, они их сшивают.

Это заблуждение. Непростительное заблуждение. Единственное, к чему могла привести подобная операция, — это к новым разочарованиям и боли. Лучше не оглядываться назад. Да и поздно уже.

— А известно ли тебе, каковы шансы на то, что операция сработает?

— Я понимаю, что это как стрелять вслепую. Меган мне говорила. Я знаю, когда тебе делали эту операцию, тебя предупреждали, что она необратима.

— Именно. Ты считаешь, я сам не задумывался об этом? Не размышлял над тем, чтобы все вернуть обратно? И снова попытаться родить ребенка?

«Исключительно ради тебя, — думал он. — Исключительно, чтобы сделать тебя счастливой».

— Но такое случается сплошь и рядом, Рори. Мужчины делают обратную вазектомию и снова оплодотворяют женщин. Точно так же, как кто-то выигрывает в лотерею.

— А ты знаешь, каковы шансы выиграть в лотерею?

— Я еще раз тебе повторяю: да, это как выстрел вслепую. Но в то же время кто-то постоянно выигрывает в лотерею. А ты, мне кажется, станешь замечательным отцом. Сильным, благородным, остроумным. Да что говорить: ты уже стал замечательным отцом.

— Но я устал. Почему ты не хочешь этого понять? Я уже выложился до конца. Даже если бы все вернулось на круги своя, в чем я сильно сомневаюсь. Я уже все это проходил: бессонные ночи, грязные пеленки, вплоть до куска дерьма в ящике с бельем!

— Но ребенок придаст тебе сил. Он вернет тебе молодость. Он станет для тебя стимулом в жизни.

Ее желание иметь ребенка было беспредельным. И, что самое главное, она хотела родить ребенка именно от него. Ни от какого другого мужчины.

Наступил момент неустойчивого равновесия, когда он мог встать, одеться и уйти домой. Или обнять ее и прижать как можно крепче к себе. Он обнял ее и прижал как можно крепче к себе, и она поцеловала его в губы.

— Мне так тебя не хватало! — признался он. — Я так истосковался по всему, что с тобой связано!

— А я всегда считала, что девочка учится быть матерью от своей собственной матери. Но оказалось, что это неправда. Глядя на Меган и Поппи, я теперь точно могу это сказать. Только собственный ребенок учит женщину быть матерью.

Рори набросился на нее — его обуревала ненасытная жажда, ему хотелось восстановить в памяти все изгибы ее тела и завладеть им окончательно и навеки.

— Ведь ты же тоже этого хочешь? — прошептала она. — Ты ведь хочешь иметь семью и ребенка? Значит, мы оба хотим одного и того же?

Но ему некогда было отвечать на вопросы Кэт — Рори был поглощен поцелуями, — и потому они остались без ответа.


Поппи провела в инкубаторе три недели, а потом ее выписали из больницы. Она так долго прожила в отделении интенсивной терапии, что некоторые медсестры плакали, когда расставались с девочкой.

«Им кажется, что это их собственное дитя, — думала Меган. — И в некотором смысле они правы. Они кормили ее, одевали, беспокоились о ее здоровье. Они следили за ее дыханием и посадили к ней в инкубатор плюшевую обезьянку. Именно они спешили утешить малышку, когда она плакала по ночам».

Конечно, Меган тоже к ней заходила, и именно Меган выдаивала из себя мизерные порции молока, но к губам малышки это молоко подносили именно медсестры из отделения интенсивной терапии. Потому что они-то не были измучены ее рождением до полусмерти.

Сама Меган пролежала в больнице всего неделю и покинула ее с таким чувством, словно ее сперва разрезали пополам, а потом кое-как сшили заново. Каждый день она приходила в больницу и сидела с дочерью. И чувствовала себя при этом еще большей неудачницей, чем прежде. И на работу она не могла выйти, и за своей дочерью не могла ухаживать. «Я и не мать, и не врач, — с горечью думала она. — Я вообще никто. Лауфорд и другие принимают моих пациентов, а медсестры в больнице присматривают за моим ребенком».

Но теперь все будет иначе. Теперь она, наконец, отвезет свою дочь домой и останется с ней один на один. Медсестры бережно завернули Поппи в ее не по росту большие зимние одеяльца и вынесли из больницы.

Пока Меган пыталась сладить с ремнями безопасности на заднем сиденье «Альфы Ромео» Джессики, медсестры держали Поппи на руках. В конце концов они же помогли управиться с ремнями, и Поппи была водворена на сиденье. Меган ежилась, с ужасом думая о том, как они поедут по перегруженным улицам Лондона.

Джессика вела машину так, словно везла взрывоопасный груз, Меган переживала и дергалась. Больше всего ее раздражали воинственные мотоциклисты, которые с ревом проносились мимо или маневрировали у них едва ли не под самым бампером, и еще владельцы громадных «БМВ» и фургонов, которые считали, что правила написаны не для них и они не обязаны считаться с прочими участниками дорожного движения. Поппи всю дорогу проспала.

Кирк ждал их у дома.