Хотя, может, он и не глуп. Может, ему мама с детства внушала, что он гениальный поэт. Или писатель. Человеку что угодно можно внушить, если очень постараться, и сделать из него мученика-сочинителя, несчастного и непонятого, еще и с дипломом Литературного института в придачу. Всякое может быть, ходить далеко не надо…

— …Следующая остановка — Гагарина! Улица Гагарина пересекает улицу Пушкина и берет свое начало от городской набережной! Гагарин бывал в нашем городе, хорошо отзывался о нем, и после я прочту вам четверостишие собственного сочинения…

Нет, это невыносимо. Подростков, умирающих от смеха, можно понять. И молодую женщину, на лице которой написано страдание, тоже понять можно. Но все равно — невыносимо.

На остановке Гагарина Юлиан выскочил из автобуса. Четверостишия о Гагарине не осилил бы, умер от жалости. Не к парню-кондуктору, к себе…

Дождь закончился, и Юлиан медленно побрел по улице Гагарина в сторону набережной. Хотя чего там делать? На воду смотреть? На грязные листья, прибитые волной к бетонному парапету? Нет, лучше свернуть на бульвар, по бульвару идти приятнее. Размеренный шаг успокаивает, придает человеку основательности. Гуляет человек, мысли мыслит, думы думает. А может, вспоминает чего. Спокойно вспоминает, уже без паники.

Да, если начать вспоминать… Хотя он и не забывал ту историю, никогда не забывал, не надо самого себя совестью мучить! Как случилось, так и случилось! Главное, он эту старуху не убивал, она сама упала! И деньги пропавшие… Деньги тут ни при чем. Деньги сами по себе, отдельной частью. Они, как назло, на виду лежали, на тумбочке в прихожей. Целая пачка денег. Потом выяснилось, не такие уж деньги-деньги, мелкие купюры, обманчиво перепоясанные банковской лентой… Но не пойдешь и обратно на тумбочку не положишь. И не вспомнить уже, на что потратил потом… Наверное, просто выбросил от греха подальше. Главное — он не убивал, старуха сама упала… Если бы не Марик, и он бы сидел ни за что, потому что не убивал!

Это ни за что спасало его и оправдывало, и вроде даже объединяло с Мариком в общей беде. Ни за что хоть кто мог пострадать, какая разница. Ну, пострадал Марик, судьба так распорядилась. Вернее, мать так распорядилась, а с ней не поспоришь. С судьбой легче договориться, чем с матерью. Кстати, надо ей позвонить… Узнать, что вообще происходит.

Юлиан расстегнул куртку, выудил из кармана рубашки телефон. Долго грел его в ладони, собираясь с духом. Интересно, почему она сама не звонит? Понятно, что обиделась, что нагнетает молчанием его чувство вины. Да, она всегда раньше так делала, всегда добивалась того, что хотела, и получала его и Жанну со всеми потрохами. Но сейчас-то… Когда больше нет папы, когда ей нужна обыкновенная физическая помощь, зачем потрохами-то пробавляться?

Решился, сделал вызов. Мама ответила немедленно и не без обиженного торжества в голосе:

— Да, слушаю. Вспомнил о матери наконец? И чему же я обязана таким счастьем, дорогой сын?

— Мам, не обижайся. Да, я вчера погорячился немного, прости.

— Ну, если ты свое поведение называешь таким приличным словом…

— Хорошо, не погорячился. Будем считать, что я ужасно себя повел. Я все признаю, да, и понимаю, что прощения мне не светит. Могу я хотя бы узнать, как ты себя чувствуешь, мам?

— Прекрасно я себя чувствую. Великолепно просто. Лежу, смотрю в окно и осознаю свою немощь, свое бедственное, катастрофическое положение. Никогда не думала, что доживу до такого. Но что делать, пришлось. И отчего бы в таком состоянии, в каком я оказалась, не чувствовать себя великолепно, правда?

— Мам, ну все, хватит. Я же прощения попросил.

— Да, попросил. Но ты ведь не потому звонишь, чтобы просить прощения и узнавать про мое самочувствие, правда?

— Мне Жанна сказала, Марк приехал, да?

— Что ж, с этого вопроса и начинал бы, а то — как себя чувствуешь. Да, сынок, Марк приехал. Свалился как снег на голову. А твоя бессовестная сестра вильнула хвостом и в ту же секунду унеслась к этому своему…

— Его зовут Максим, мама. Жанна говорит, он болеет.

— Я знать не хочу, как его зовут! И мне дела нет до того, что он болеет! А я не болею, по-твоему? Я совершенно здорова, да? Мне помощь дочери не нужна? Взяла и бросила меня.

— Да, я тоже удивился, когда Жанна сказала, что оставила тебя на попечение Марка. Представляю, каково тебе, мам.

— Да ты и близко не можешь представить, каково мне! И не подлизывайся со своим сочувствием, потому что вы оба меня бросили! Но хотя бы сегодня ты придешь, я смею надеяться? Прямо сейчас можешь?

— Мам… Как ты себе это представляешь? Чтобы я и Марк… Мы что, должны будем обняться по-родственному? Но ты же понимаешь, что это как-то… Нелепо звучит.

— Трусишь, да? Не трусь, его сейчас нет, он в больницу уехал.

— Он что, болен?

— Нет, дочка больна.

— Да, мне Жанна говорила, я просто забыл. А как он себя ведет, мам? Что вообще говорит?

— Да ничего такого особенного. Столько лет прошло, о чем теперь говорить. Нет, Юлик, он-то как раз ведет себя достойно. А ты…

— А что я, мам?

— Тебе, конечно же, дела нет до того, что я чувствую, глядя в глаза Марику. Да, ты только о себе думаешь. Вернее, ты не думаешь, ты трусишь. А мне приходится глядеть ему в глаза, никуда не денешься.

— Мам… Называй меня как хочешь, но я не могу.

— Ты трус, Юлик. Я поняла, что ты не придешь, потому что ты трус.

— Да, это так. Пусть. А что мне еще остается? У меня есть выбор?

— Выбор всегда есть.

— И какой же у меня в данном случае выбор?

— Ты можешь прийти, остаться и защитить меня, ты мой сын. Мало ли что Марку взбредет в голову… Может, он мстить приехал?

— Мстить? Тебе?

— Да, мне. И тебе тоже. Мы ведь с тобой одинаково перед ним виноваты.

— Да, но… Я не просил тебя тогда ни о чем таком, ты сама…

— Да, ты не просил. Но ты же мой сын! Ты трясся, как осиновый лист, и скулил не переставая. Какое материнское сердце выдержит? И сейчас ты тоже скулишь, Юлик. И мне противно тебя слушать. Фу.

— Мам, не надо, прошу тебя…

— Да, ты скулишь. Ты не сын, ты дерьмо собачье. Ты…

Он не стал больше слушать, не выдержал. Вышел из разговора и даже телефон отключил. Сунул его в карман, передернул плечами, побрел по бульвару дальше.

Злость перемешалась с обидой, перекатывалась внутри холодным незаконченным диалогом. Теперь уже — монологом… Но от этого ничуть было не легче.

Да, мама, да… Я и сам себя чувствую собачьим дерьмом. Никчемное я существо, мама. Ни семьи нормальной, ни детей, ни работы приличной. Даже денег в кармане нет, чтобы в бар зайти и хлопнуть сто граммов с горя! Дерьмо! Дерьмо собачье! Могила материнских надежд! И за все за это спасибо тебе, дорогая мама, кому же еще. Я тоже прошел через твои властные руки, как отец, как Жанна… Я то, что ты из меня вылепила, дорогая мадам Тюссо… Уничтожила во мне все живое и человеческое, когда лепила. Я никто, я кусок воска, я ничего не чувствую, я жить по-человечески не могу. И теперь ты смеешь предъявлять к восковой фигуре какие-то претензии, смеешь называть восковую фигуру дерьмом собачьим? Смешно…

Но разве ты все это до конца понимаешь? Нет, ничего ты не понимаешь и никогда не поймешь…

Юлиан пришел домой к обеду, Ольга открыла ему дверь. Еле прошелестел замерзшими губами:

— Замерз, как собака. И есть хочу. Прости, Оль. Не знаю, что на меня накатило утром.

Она отступила на шаг, взглянула молча чужими ледяными глазами, будто он незнакомец, причем довольно неприятный, вызывающий чувство брезгливости. Может, и омерзения даже. Еще и теща закричала из комнаты свое излюбленное:

— Кто там пришел, Оля? Я слышала, кто-то пришел! Не пускай никого, я не жду гостей! Кто пришел, почему ты молчишь, Оля? Подойди ко мне!

— Иду, мам! — крикнула Ольга, не отводя взгляда от Юлиана.

Потом отвернулась и молча пошла. Он остался стоять в прихожей. Расстегнул молнию на куртке, снял ботинки… И застыл, будто враз обессилел.

Вот взять бы и уйти… Когда на тебя так смотрит женщина, лучше уйти. Да, хорошо бы… Но — куда? Вот в чем вопрос.

* * *

Хлопнула дверь в прихожей, и Елена Максимовна приподнялась на подушках, окликнула тишину громким возгласом:

— Жанна? Это ты?

Получилось испуганно и с ноткой затаенной надежды, хотя и знала, что это не Жанна. Дочь молчала три дня, даже звонки телефонные сбрасывала, как ненужный мусор. И Елена Максимовна не понимала, хоть убей, что с этим делать. Не укладывалось поведение дочери в голове — она никогда так себя не вела. При этом Елена Максимовна знала, что с Марком Жанна общалась активно, каждый день звонила, справлялась о самочувствии матери. А еще рассказывала Марку, что этот ее… (Нет, все-таки язык не поворачивался называть этого проходимца по имени!) Этот ее… заболел. Горе какое, подумаешь! Разве это повод, чтобы бросить беспомощную мать на произвол судьбы?

Хотя никакого «произвола» в эти три дня не случилось, но все же. Могла бы и прийти. Все равно ведь придется когда-то. Марк сделает свои дела и уедет, и что тогда? Как Жанна будет глядеть ей в глаза? Как у нее совести хватит?

Она даже представляла себе, как это произойдет. Вот Жанна заходит к ней в комнату… Голова опущена, руки напряжены, ладони сжаты в кулаки, от всей ее тщедушной фигурки веет невозможным стыдом. Поднимает на мать глаза, просит прощения жалким голосом. Но мать молчит. А что ей может сказать мать? И без того все ясно, никакими словами не выразишь это пережитое оскорбление, эту обиду…

Хотя можно и выразить, уж чего там. Ох, как же необходимо выразить, выплеснуть негодование, поставить дочь на место! Ярость так и клокочет внутри! Хоть бы на звонок ответила, дрянь такая! Ну покажись только на глаза, я тебе устрою личную жизнь с проходимцем и со всеми его болезнями! Я напомню, что мать сделала для тебя, что всю себя отдавала.