— Жанна у мамы не ночевала. Потому что… Потому что там…

— Да что, что там случилось? Говори, наконец! Я уже начинаю пугаться!

— Там Марк приехал.

— Какой еще Марк?

Он взял телефон в ладонь, протянул его Ольге, будто телефон мог служить доказательством его слов:

— Жанна сейчас мне сказала, когда я звонил… Марк приехал, это наш брат. Он мамин племянник. Он когда-то жил у нас.

— Ну приехал и приехал, и ладно. Чего так психовать, Юлик?

— Да ты не понимаешь! Потому что ты не знаешь ничего! Ты просто не знаешь, кто такой Марк!

— Ну да, не знаю. Не помню, чтобы ты мне о нем рассказывал. Или рассказывал, а я забыла?

— Нет… Я никогда тебе…

— Да что с тобой Юлик? Ты почему так побледнел? Ты боишься этого Марка, да? Кто он такой?

— Никого я не боюсь! С чего ты взяла!

— Да я уж вижу… Давно с тобой живу и знаю все твои трещинки. Помнишь, песня такая была? Вижу, как тебя сплющило, меня не обманешь. Давай колись, кто такой этот Марк и почему ты его боишься?

— Я не боюсь, сказал же! Садись лучше, завтракай!

— Ой, нет… На завтрак времени не осталось, на работу опаздываю. И на разгадывание семейных тайн тоже времени нет.

— Я что, зря вставал? Зря старался?

— А я тебя просила?

— Ты почему мне хамишь, Оль?

— Я хамлю?

— Да, ты!

— Ой, какие мы нежные, посмотрите! Такой героический поступок не оценили, надо же! Ты, бедный, в такую рань поднялся, хотя мог бы валяться до обеда! Ах, какая подлость с моей стороны!

— Я не говорил про подлость. Я говорил про хамство.

— Ну да… Я, значит, хамка, а ты принц голубых кровей. Может, потому я на работу каждый день хожу, а ты всего три раза в неделю? Может, поменяемся, а?

— Да что ты опять начинаешь?..

— Я начинаю? Может, это ты начинаешь? Лучше бы работу нормальную искал, чем завтраки по утрам готовить! Не стыдно тебе на моей шее сидеть, а? Не стыдно?

Они стояли, смотрели друг на друга в едином злобном прищуре. На щеках у Ольги выступили красные пятна, лицо Юлика оставалось болезненно-бледным, слегка окропленным холодной испариной. В эту короткую паузу, как по заказу, ворвался еще и визгливый тещин голос, прошил молнией и без того напряженное пространство:

— Оля, кто пришел? С кем ты разговариваешь, Оля? Никого не приглашай, я не одета!

— Никто не пришел, мама, успокойся, пожалуйста! — крикнула Ольга так же визгливо, чуть повернув голову.

— Но я же слышу, я не глухая! Ты с кем-то разговариваешь! Подойди ко мне и скажи, кто пришел!

— Мама, я на работу опаздываю! Никто не пришел, не беспокойся! Ешь кашу, остынет!

Мама замолчала, а Ольга проговорила тихо, глядя на Юлиана с ненавистью:

— Как же мне все это надоело. Почему я все время что-то должна, должна… Бегаю, кручусь с утра до вечера, как белка в колесе… Надоело!

— Я тоже тебе надоел, да?

— И ты надоел, да.

— Может, мне уйти?

— А давай… Давай, убирайся к своей матушке! Живи там, целуйся с ней! А меня в покое оставь! Все, все меня оставьте в покое! Я устала, покоя хочу! Не могу больше. Устала, сил моих нет!

— Но я и в самом деле уйду, Оля!

— Ой, да ладно, не пугай… И без тебя тошно…

Он глубоко вдохнул и с такой же силой выдохнул. Потом решительно шагнул в комнату, начал суетливо напяливать на себя брюки с рубашкой, ринулся к платяному шкафу, чтобы найти чистые носки. Не нашел, пришлось надеть вчерашние, пыхтя от обиды и злости. Рванул в прихожую, сдернул с вешалки куртку, сунул ноги в ботинки. Хлопнул дверью и, не дожидаясь лифта, побежал вниз по лестнице, на ходу просовывая руки в рукава куртки. Уже выходя из подъезда, охлопал себя по карманам — телефон забыл…

Но телефон оказался в кармане рубашки — сунул его туда в горячке, когда одевался. Ну да, из кухни же с телефоном выскочил. А деньги? Кажется, в кармане куртки была какая-то мелочь… Хотя бы на автобусный билет. Не возвращаться же, в самом деле!

Утро было холодным и сырым, и сразу начала мерзнуть голова. Кепку забыл взять. Хорошая кепка, кожаная, Ольга покупала на свой вкус. Она любит классику в одежде, чтобы ничего легкомысленного, никаких джинсовых курточек и вязаных спортивных шапок, и всегда следит за тем, чтобы он выглядел серьезно. Чтобы на вид был не мальчиком, но мужем. Как однажды обмолвилась — чтобы не стыдно было по улице рядом идти.

Она обмолвилась, а он запомнил. И обиделся. Но виду не показал, потому что нечем обосновать обиду, и даже сформулировать ее четко не получается, никак при этом себя не поранив. Наверное, так и есть, и нет у него другого предназначения, только такое — быть мужем Ольги, чтобы она всегда могла заявить о своей женской состоятельности. Предъявить мужа — вот, мол, мой муж, в приличных штанах и ботинках, в дорогой куртке и кожаной кепке. Не абы какой мужик…

Пошел дождь, моросный, едва заметный. Юлиан втянул голову в плечи, поднял воротник, сунул руки в рукава куртки. Подумал с тоской — куда податься-то? Даже в торговый центр не зайдешь, чтобы переждать эту морось, все закрыто еще. И чего психанул, дурак? Будто в первый раз они меж собой скандалят. Смешно получилось, правда. Повел себя, как нервный обиженный молодожен. И что толку от его психоза, зачем он был нужен? Ольга даже в прихожую не выглянула, когда он одевался. Полное равнодушие проявила. И ключи от квартиры не взял… Да что на него нашло, господи? Затмение какое-то, будто Жанна своей новостью его из жизни выключила. Ну, приехал Марк, и что? Не навсегда же. Как приехал, так и уедет. И вовсе не обязательно им встречаться. Зачем? Столько лет прошло, столько воды утекло…

Дождь припустил, и Юлиану пришлось найти приют под пластиковой крышей автобусной остановки. Сел на влажную скамью, подобрал ноги, нахохлился, чихнул. Ага, только простуды не хватало к дурному настроению. Все к одному, как назло. Может, на работу поехать? Но сегодня его там не ждут… Начальство придумало сокращенный график, чтобы урезать зарплату до минимальных размеров, и арендуемую площадь тоже урезало, и свое рабочее место приходится делить с другим сотрудником — тоже по графику. Надо бы другую работу поискать, Ольга права. Но где ее теперь найдешь, когда кругом сокращения?

Некуда деться. Некуда голову приткнуть. Некуда от самого себя убежать. Некуда. Некуда. Вон, даже к маме теперь нельзя. Может, к Ольге на работу поехать, ключи от квартиры взять? Вытерпеть еще одно унижение? Или до обеда характер выдержать? В обед она приходит маму кормить.

Подошел автобус, в открытые двери пахнуло теплом. Не думая ни о чем, вскочил на подножку автоматически, взглядом нашел свободное место у окна. Двери закрылись, автобус поехал. Не посмотрел даже, какой маршрут. А впрочем, какая разница… Лучше ехать и смотреть в окно, как идет дождь, чем идти под этим дождем и дрожать от холода.

Подошел мужчина-кондуктор, ласково глянул в глаза, взял из ладони протянутую мелочь. Отдавая билет, произнес неожиданно громким фальцетом:

— Счастливой дороги, уважаемый пассажир! Я рад вас приветствовать в нашем автобусе! Мы следуем по территории Октябрьского района, по улице Володарского! Слева вы видите торговый комплекс «Мечта», справа находится городской парк отдыха, который ранее назывался парком имени Володарского! Сейчас я расскажу вам в двух словах, кто был тот человек, имя которого увековечено в названии улицы…

Сзади послышался едва сдерживаемый, будто зажатый в кулак нервный всхлип, и он оглянулся, пытаясь понять, что происходит. Два подростка практически лежали друг на друге, тряслись в лихорадке, изнемогая от тихого воющего на одной ноте ржания. Один из подростков приподнял голову, указал Юлиану глазами на странного кондуктора, будто предупредил: ой, что сейчас будет… готовься, дядя…

Кондуктор был действительно странный, даже на первый взгляд. Хотя, если бы он молча делал свое дело, никто бы не заметил никакой странности. Подумаешь, улыбка плавает на губах и глаза горят вещим огнем из-под редкой белобрысой челки! И голос льется торжественным речитативом, срываясь на петушиный крик:

— Улица названа в честь Володарского, деятеля российского революционного движения! Убит эсерами в тысяча девятьсот восемнадцатом! Настоящее имя — Моисей Маркович Гольдштейн! А через одну минуту мы выезжаем на улицу Пушкина, великого русского поэта! И я позволю себе, уважаемые пассажиры, прочитать вам четверостишие собственного сочинения!

Лицо кондуктора побледнело и сделалось таким одухотворенным, что казалось, он вот-вот грохнется в обморок. Дернулся кадык на худой шее, голос дрогнул и опять сорвался на первом же восклицательном знаке:

— Мы едем по улице этой! Мы помним, гордимся и любим! Мы ценим его как поэта! Мы имя его не забудем!

— А-а-а-а… А! А! — зазвучал продолжением к четверостишию умирающий подростковый стон и захлебнулся в последней конвульсии.

Кондуктор глянул на ребят с улыбкой непонимания, пожал плечами. Прокашлялся, спросил с робким интересом:

— А вы что, ребята, Пушкина в школе не проходили? Как же так, ребята?..

Не дождавшись ответа, он побежал быстрым взглядом по лицам пассажиров, ища поддержки.

Разные это были лица. На одних была написана неловкость, на других веселое недоумение, на третьих откровенная злоба со знаком вопроса: почему таких сумасшедших кондукторов отправляют на линию? Ему же в дурдом надо, а не пассажиров обслуживать. А вот женщина молодая сидит — с неподдельным страданием на лице. Складка в межбровье, жалость и ужас в глазах. Криком кричат глаза: да как вы можете, мол, на убогого злиться или смеяться над ним, или недоумевать — все равно! Пусть он читает свои стихи, он же ехать вам не мешает.

Очень хотелось задержаться взглядом на ее лице, хлебнуть и для себя толику неподдельного сочувствия. И эта женщина права, в общем-то. Нельзя смеяться, тем более злиться нельзя. Этот странный кондуктор и впрямь ничего плохого не делает, а функцию свою выполняет — билетики продает, остановки объявляет исправно. А за глупость и лишнюю одухотворенность у нас инвалидности не дают.