— Да живу… Работаю много. После поселения перебрался в городок на Иртыше, там и обосновался, дом хороший построил. Места там красивые, дух захватывает. Дом стоит на горе, на речной излучине. Утром глянешь в окно, и кажется, что летишь над берегом… А вдали храм с колокольней видно.

— Женился давно? Маруся… она сибирячка?

— Нет, Маруся из других мест. И женаты мы всего два года.

— Два года? Значит, девочка не твоя дочь?

— Теперь уже моя, и фамилию мою носит. А с Марусей я в той самой деревне познакомился, где срок поселения отбывал. Два года назад зазвал меня в гости деревенский батюшка, мы с ним дружим. Вот я ее в церкви и увидел. И отчаяние в ней увидел. За дочку она перед Богом просила, об исцелении. Знаете, тетя, иногда бывает такое, когда ангелы толкают человека в спину — помоги, мол, возьми на себя божью функцию. Не робей — счастлив будешь. Вот и я теперь счастлив, любим и люблю.

— Погоди… А Маруся твоя, она что… Жила в той деревне?

— Ну да. Тоже поселение отбывала, после колонии. Она мужа убила.

— Ой…

— Да вы не пугайтесь, Маруся вас не обидит. Добрее женщины, чем она, я не встречал.

— А за что она мужа убила?

— Это долгая история, тетя. Поверьте, иногда жизнь ставит человека перед выбором, как у Шекспира — быть или не быть… И выбора без преступления не бывает. Или ты убьешь, или ребенка в тебе убьют. Маруся выбрала жизнь для ребенка. Девочка родилась уже в колонии. Сначала ее родственники мужа забрали, а потом, когда Маруся вышла на поселение, то написала им, попросила, чтобы ребенка ей привезли. Ну, они не отказали… Наоборот, с удовольствием даже… Объяснили, что тяжело им дочь убийцы воспитывать. Тем более девочка больна… Так и оказалась Маруся в безвыходном положении — с больным ребенком в глухой сибирской деревне. Но повторюсь, это долгая история… В двух словах не расскажешь.

— А что с девочкой, Марк?

— У нее серьезный сердечный порок, но раньше операцию нельзя было делать. Врачи сказали — если доживет до девяти лет, тогда имеет смысл. Мы все обследования прошли в Москве, сюда приехали оперироваться. Здесь, в центре, есть хирург очень известный, с мировым именем, к нему огромная очередь, но нас взяли… Пришлось всех влиятельных знакомых поднять…

— И много у тебя этих… влиятельных знакомых?

— Много, тетя.

— Кто ты, Марк?

— Я человек, счастливый гомо сапиенс. Очень счастливый.

— Ну, ладно… Не хочешь, не говори. По крайней мере, на бандита ты не похож. Ни один бандит не скажет о себе, что он очень счастливый.

Марк тихо засмеялся. Но смех его не был обидным, наоборот, располагал к дальнейшему разговору.

— Наверное, проклинал меня, пока счастливым гомо сапиенсом не стал? — спросила тоже насмешливо. Но Марк ответил вполне серьезно:

— Трудно ответить однозначно, тетя. Одно могу сказать с полной уверенностью — сейчас никакой обиды уже нет.

— Не ври… Не верю я тебе, так не бывает. Знаю, что виновата перед тобой, большой грех на мне, я и не пыталась его замаливать. Бог все равно меня не простит, и у тебя прощения просить не буду, не надейся. И тебе не поверю, что простил. Такое не прощают.

— Прощают, тетя. Прощение дает силу и мудрость, а гордыня отнимает последнее.

— Гордыня? Отнимает последнее? Это ты на мою немощь сейчас намекаешь?

— Ну, что вы… я вовсе так не сказал. Но каждый слышит то, что сам о себе подсознательно думает.

— И все равно — не буду я просить у тебя прощения. Не жди. Тем более оправдание у меня есть — я мать. Я пыталась спасти своего ребенка. А ты… А ты был не родной.

— Не надо, тетя. Хватит. Не надо ворошить прошлое. Сейчас уже все другое. Я другой, вы другая, и время другое, и жизнь.

— Зачем ты приехал, Марк? В смысле — зачем сюда пришел? Ведь мог и не заходить, а сразу в гостиницу.

— Я хотел вам помочь. Правда. Дядя Коля позвонил и рассказал, как вам плохо. А сейчас, когда такое горе случилось, тем более.

— Да, Марк, у меня горе, я мужа похоронила. Только слез почему-то нет. Странно, что их нет. Внутри сухо и горячо, как в пустыне, и ничего не чувствую. Устала, наверное. Ты иди, Марк. Иди, тебя жена ждет. Потом еще поговорим… Время для разговоров найдется, я думаю. И Коля мне давеча приснился, так же сказал.

— Да, я пойду… — Марк поднялся из кресла. — Постарайтесь уснуть, тетя. Спокойной ночи.

— Это уж как получится, Марк.

— До завтра.

* * *

Елена Максимовна проводила взглядом Марка, и, как только он закрыл за собой дверь, устало закрыла глаза. Она знала, что не будет никакого сна. Даже само пожелание «спокойной ночи» прозвучало кощунственно. Какой сон, когда столько всего навалилось?! Пора забыть о спокойных ночах. Не зря в народе говорят: пришла беда — открывай ворота. Еще и Марк настоящей бедой свалился на голову! За что? Разве ей мало собственной болезни и смерти мужа?

И в голове один и тот же клубок сердитых мыслей, все вертится и вертится, не переставая. Как заведенный. Если бы не Марк, не уехала бы Жанна, осталась бы с ней как миленькая. Никуда бы не делась! Выбора бы у нее не было! То есть сделала бы правильный выбор, не стала бы служить попусту этому своему… Да разве для этого дочь растишь, чтобы ее как подстилку и служанку использовали?

А, да что уж теперь… Надо разорвать этот клубок, чего его мотать попусту. Ничего не изменишь, дело сделано. Жанна при службе, а Марк здесь. Расположился, как у себя дома. Душеспасительные беседы ведет. Разглагольствует на темы добра и зла, о прощении толкует. И ничего не поделаешь, приходится выслушивать. Ему теперь можно, конечно. Это она на щите, а он со щитом. Наказание для нее — этот Марк.

Знала бы, что все так получится, не взяла бы его тогда из детдома. И потом бы не соблазнилась на грех, все равно бы вытащила Юлика из той страшной истории. А теперь вот оно — возмездие. Явилось, не запылилось в самый бедовый момент.

Ох, как она не хотела его в семью брать! И ведь имела законное право — не хотеть. Потому что — чего ради? Он был для нее никто, и звать никак.

Марик был сыном брата Сережи, с которым они были погодками и росли вместе до школьного возраста. Жили хорошо, и семья была вполне обеспеченной, отец работал главным инженером крупного металлургического комбината. Помнится, соседи в доме уважительно называли ее и Сережу — дети Сосницкого.

В этой квартире и жили, кстати. В этой комнате, где она сейчас валяется, родительская спальня была. По тем временам такая квартира считалась роскошной жилплощадью, не каждая семья могла на подобное трехкомнатное полнометражное счастье рассчитывать. Мама не работала, занималась домом, детьми. Отец редко бывал дома, занятой человек, при должности. Обеспеченная семья, прекрасное счастливое детство, все это у них было. Пока гром среди ясного неба не грянул. То есть пока отец не воспылал страстью к молоденькой секретарше, да так сильно воспылал, что готов был с должностью проститься и переехать с объектом своей страсти в забытый северный городок, на такой же комбинат, но только простым инженером.

Да, плохое и грустное никогда не стирается из детской памяти. Невозможно забыть, как мама рыдала громко, с истерикой, не обращая внимания на детей, сидящих рядком на диване. И как ходила к партийному начальнику на комбинат, и ее, маленькую, за собой тащила. И в кабинете у партийного начальника тоже рыдала и пила воду из граненого стакана, проливая ее на подол крепдешинового платья. Лицо у начальника было красное, и он все время вытирал его клетчатым платком и повторял без конца одну и ту же фразу — ну что вы, зачем при ребенке?.. Мама оборачивалась на нее с досадой, успокаивалась на минуту, а потом опять. Начальник в конце концов не стерпел и голос повысил, пропел петушиным фальцетом: не надо при ребенке, прошу вас!

Хотя зря старался, чего уж там. Она к тому времени перестала быть ребенком, повзрослела в одночасье. Особенно после того, как услышала ночной разговор мамы с отцом. Сережа мирно спал в своей комнате, а ей понадобилось по ночной нужде выйти, и услышала, как они разговаривают на кухне.

— Ничего нельзя изменить, Тоня. Все уже решено. Я уж и с работы уволился. Ничего нельзя изменить, прости.

— Да не нужно мне твоего «прости», подавись ты им… Что я его, детям на хлеб вместо масла намажу? Как мы жить будем, ты подумал? На что, на какие средства? Я после института ни дня не работала, кто меня без стажа возьмет?

— Ничего, с работой я помогу. На комбинат тебя возьмут, у меня хорошие отношения с начальником отдела кадров.

— Кем возьмут? Уборщицей?

— Зачем же уборщицей? В плановый отдел возьмут.

— Да я же ничего не умею!

— Научишься, Тоня. Ничего страшного. У нас в стране все женщины работают, ни одна еще от голода не умерла.

— Господи, какая же ты сволочь, сволочь… Как же я тебя ненавижу.

— Я понимаю, Тоня, как тебе трудно принять новую жизнь. Но что делать, надо смириться. Я ни в чем перед тобой не виноват.

— Не виноват?! Ты — не виноват?!

— Да, я не виноват, что разлюбил тебя. Но все равно — прошу у тебя прощения. Скорее за доставленные неудобства, чем за то, что разлюбил. И я буду помогать, конечно. И алименты, само собой, и кроме алиментов чем смогу. И вообще, я хотел с тобой один важный момент обсудить, Тоня. Да, тебе будет трудно одной с двумя детьми, я понимаю, конечно.

— Да что мне от твоего понимания, легче, что ли?

— Нет, не легче. Но ты послушай… Только не принимай сразу в штыки, ладно?

— Ну, ну, говори.

— Я Сергея к себе взять хочу. А Леночка с тобой останется. По-моему, так будет справедливо.

— Справедливо? Да о чем ты? О какой справедливости вообще можно говорить, когда они брат и сестра? Думай, что говоришь!

— Я долго думал, Тоня. Да, так будет лучше. И в конце концов, не на веки же мы их разлучаем. В гости будут ездить друг к другу.