— Ладно, давай эту мерзость, что ли… Все равно меня до туалета не дотащишь.

— Какую мерзость, Леночка? — вскинулся Николай, удивленно моргая осоловелыми мутно-голубыми глазами. — А, понял, понял… Ага, сейчас… Ты, главное, не нервничай, Леночка. Ты научишься, привыкнешь. Да вместе приспособимся как-нибудь. Я всегда рядом, Леночка. Я по первому зову…

* * *

Жанна проснулась рано, тихо лежала под одеялом, рассматривала профиль Макса. Так себе профиль, между прочим. Не греческий. Лоб узкий, скошенный к волосам, выпирающие надбровные дуги, нос невразумительной формы, пухлые девчачьи губы. Хотя анфас всей этой некрасивости не видно, и даже наоборот, анфас лицо кажется привлекательным, и выпирающие надбровные дуги его не портят, а переносят акцент на глаза нежного медового цвета в обрамлении густых черных ресниц.

Вчера они помирились, конечно же. Вернее, она с ним помирилась. То есть никакого дополнительного выяснения отношений не было, как и не последовало с ее стороны объявления о выборе из двух предлагаемых обстоятельств, но все произошло само собой, на тормозах и тихо под горку. Вполне обыденно, скучно произошло… После того как Макс, так и не позавтракав, отправился досыпать, то бишь компенсировать предыдущую бессонную и грешную ночь, она деловито разобрала его дорожную сумку, изо всех сил стараясь не думать об этой проклятой бессонной и грешной ночи. «Не думать» не получалось, но она себя заставила. Впихнула в зев стиральной машины его рубашки, насыпала порошка больше, чем требовалось, — пусть все постороннее отстирается, все «рыжие-бесстыжие» запахи. А когда он проснулся — уже глубоко после обеда — и вышел на кухню, потирая опухшее от долгого сна лицо, спросила деловито: «Твой бежевый свитер стирать? Я его всегда вручную стираю…» Он спросонья промычал что-то, кивнул утвердительно. Потом глянул… И все понял про ее выбор. Потому что женщина, принявшая решение уйти навсегда, не будет разбирать дорожную сумку и спрашивать про бежевый свитер. Подошел, обнял за плечи, вздохнул так, будто покаялся. Хорошо, что без слов. Слушать слова и просьбы о прощении ей было бы тяжелее.

Потом они ужинали вдвоем. Он молча протянул ей коробочку с пражским сувениром — красивый серебряный перстень в россыпи мелких гранатов. Она так же молча приняла, примерила на один палец, на другой… Перстень оказался великоват. Наверное, рыжая-бесстыжая его на свои пухлые пальцы примеряла. Наверное, он ей такой же перстень купил.

Ну да ладно. Это уже послевкусие после горького основного, это уже не считается. И все, и хватит. Больше и словом о поездке не обмолвились. Зато ночью Макс был особенно нежен, словно пытался убедить ее в правильности выбора. И в то же время присутствовала в его нежности едва уловимая нотка победной снисходительности, небрежения даже… Но у какого мужчины она бы не присутствовала — после такого?

А может, ей показалось, и не было никакой нотки. Или не показалось? Женская гордыня, она ж по своим тайным законам живет, она все чувствует. Хотя… Какая разница — теперь-то, когда решение уже принято. Выбора у нее все равно нет. Лучше оставаться с его небрежением, чем с поруганной гордыней возвращаться в родительский дом. То есть к маме. Нет уж! Все, что угодно, только не это! Лучше перетерпеть армию рыжих-бесстыжих вкупе с нотками небрежения, но только не к маме!

Но сегодня идти все равно придется — дочерний долг никто не отменял. Пусть ненадолго, но придется. Надо вставать и идти… Время идет, съедает воскресное утро…

Она потянулась и тихо застонала от нежелания выбираться из теплой постели. Потом откинула одеяло, спустила ноги с кровати. И услышала за спиной, как Макс пробормотал сонно:

— Ты куда в такую рань, Жужелица?.. Давай еще поспим, воскресенье сегодня.

Он иногда называл ее Жужелицей. Выходило у него довольно мило и ласково, хотя она посмотрела в словаре, кто на самом деле есть эта Жужелица. Оказалось, что это — полезный в хозяйстве жучок. Маленький, незаметный, но полезный же! И на том спасибо, что еще скажешь.

— Мне к родителям надо съездить, Макс… Папа вчера звонил, просил приехать.

— Что, именно сегодня? А завтра нельзя?

— Нет… Я еще вчера должна была…

— Что-то случилось, да?

— Случилось. Мама заболела.

— Так она вроде давно болеет?

— Да нет… То есть она не заболела, а… Ладно, не буду тебя грузить, объяснять долго. Да и ни к чему тебе. Я быстро, только туда и обратно.

— К обеду, значит, вернешься?

— Я постараюсь, Макс.

— А вечером давай выберемся куда-нибудь в приличное место? Давно никуда не ходили.

— Давай… Если не к обеду, то уж к вечеру я точно приеду!

— Нет, лучше к обеду… Что я, все воскресенье буду один дома сидеть?

— Я ж говорю — постараюсь.

Чмокнув его в щеку, она легко подскочила и понеслась в ванную, чувствуя, как он глядит ей в спину. И за свою спину ей было-таки не стыдно! Годы мучений у балетного станка сделали свое дело, все нужные мышцы застыли в нужной форме там, где им и следовало застыть, и спина получилась — пальчики оближешь. Не спина, а скульптурная композиция. И талия, и ниже талии… Ни одной рыжей-бесстыжей в этом смысле ее не переплюнуть, никакой тренажерный зал не поможет. Да, вот так-то…

На улице по-прежнему моросил дождь, и серое низкое небо не обещало погодных изменений. Жанна села в автобусе у окна, просунула руки в рукава пальто, втянула голову в плечи, нахохлилась. И стала думать, как бы так извернуться, чтобы сократить визит в родительский дом. Что бы придумать такое, весьма убедительное, и чтобы звучало достоверно. Понятно — у мамы проблема и ее надо решать, но ведь одним набегом не решишь.

Да и что можно решить, в принципе? Инвалидную коляску покупать, чтобы она по дому передвигалась? Ну, сбросятся они с Юликом на инвалидную коляску… Только ведь маме не коляска, по большому счету, нужна. Маме нужны их душеньки, чтобы владеть ими всласть, чтобы пропускать через пальцы, как пропускают бусины на четках. Знаем, проходили. Да и сейчас проходим. Потому что у этой горькой науки не бывает прошедшего времени.

Зря она вчера телефон отключила. Надо было Юлику позвонить, узнать обстановку. Можно, конечно, и сейчас позвонить, да неудобно. Рано еще. Юлик обычно долго по воскресеньям спит и страшно сердится, когда его будят ранним звонком.

Что, что же придумать?.. Ладно, ближе к делу что-нибудь все равно придумается. К обеду надо вырваться — кровь из носу. Тем более Максу обещала.

Вышла из автобуса, по пути забежала в кулинарию, купила торт. Мама любит сладкое, никогда себе в такой вредной радости не отказывает. Может, и смягчит гнев по поводу ее вчерашнего своеволия. Хотя это вряд ли… Но все-таки. Вдруг прокатит, как Макс говорит.

Дверь открыл отец, радостно всплеснул руками:

— Наконец-то, Жанночка! Мама тебя весь вчерашний день ждала! Так нервничала, так обижалась.

— Я не могла, пап… Никак не могла.

— Что-то случилось, да?

— Долго рассказывать, пап. Можно я не буду?

— Да мне-то, конечно, мне можешь и не рассказывать. А вот маме…

Он трусовато пригнул голову, оглянулся назад и осторожно приложил палец к губам, прислушиваясь.

— Мама еще спит, да? — шепотом спросила Жанна, расценив его жест по-своему.

— Нет, не спит… Но я не знаю даже, как она тебя встретит, Жанночка. Ты уж будь готова ко всякому, прояви снисходительность, если что. Перетерпи как-то. Сама понимаешь, каково маме сейчас.

— Я понимаю, пап. Ничего, не волнуйся. Я перетерплю.

— Тогда иди к ней.

— Иду, пап.

Перед тем как войти в комнату матери, Жанна замерла на секунду, зажмурила глаза, вдохнула глубоко и выдохнула. И успела поймать за хвост промелькнувшую неприятную мысль — взять бы и выжать руками, как тряпку, свою перепуганную совесть и слить из нее к чертям собачьим тухлую воду, имя которой — дочерний долг…

Открыла дверь, вошла, встала у кровати, сцепив пальцы и нервно заломив ладони.

— Здравствуй, мам… Как ты себя чувствуешь? Извини, я вчера не смогла прийти. Мне папа звонил, но я никак не смогла.

Мама лежала на подушках, с преувеличенным вниманием глядела в экран телевизора, из которого лились веселые позывные воскресной развлекательной передачи. Ни один мускул на ее лице не дрогнул. Не вижу, не слышу, не воспринимаю. Никто в комнату не входил, ни о чем не спрашивал.

— Мам, я правда не могла.

Молчание. Знакомое с детства мамино молчание — хуже любого наказания. Молчание, вызывающее внутреннюю паническую атаку. Молчание-презрение. Молчание-убийство.

Жанна расцепила пальцы, посмотрела на свои ладони, приказала самой себе успокоиться. Она не ребенок, она взрослая женщина. Она живет отдельно от маминой воли. Это всего лишь дань дочернего долга — немного побыть в маминой воле. Совсем немного.

— Мам, а я торт купила. Очень свежий. Хочешь чаю с тортом? Я сейчас принесу.

Выходя из комнаты, она оглянулась. Мама по-прежнему внимательно слушала болтовню телевизионного ведущего, но в то же время лицо ее немного смягчилось, будто пробежала по нему тень утоленной обиды.

Отец на кухне задумчиво резал торт. Поднял на Жанну глаза, в которых застыло, как мутное голубое стекло, хмельное смирение перед жизнью. Улыбнулся, проговорил виновато:

— А я сахар забыл купить, Жанночка… Вчера ходил в магазин и забыл сахар купить.

— Так зачем сахар?.. Торт же есть.

— Что ты, что ты! — махнул он рукой вместе с испачканным кремом ножом. — Не любит мама чай без сахара! Ты забыла, что ли?

— Давай я схожу… — автоматически предложила Жанна.

— Нет, я сам! Я быстро! А ты пока чашки достань, парадные, из немецкого сервиза. Сегодня же воскресенье! Я мигом, Жанночка! Одна нога здесь, другая там!

— Да какая нога, пап… Ты уже с утра свои ноги с трудом передвигаешь, я же вижу. Когда успел-то?..